Потом Гай с детьми отправился в бассейн, Роми поехала с ними, а я попросила разрешения остаться дома, так как не нахожу никакого удовольствия в закрытых бассейнах зимой. Для меня бассейн и любое другое купание, кроме мытья, может быть приятным только в качестве спасения от жары. Бассейн или пляж – это когда жарко и можно загорать, иначе – это бултыхание в прохладной воде, а на улице и без того холодно.
Они ушли, и я осталась одна в этом прекрасном старинном доме. Я набрала себе ванну, и, впервые за все это время, лежа в горячей воде, глядя в окно на серое небо, я почувствовала себя расслабленно. Я думала, как странно складывается жизнь. О том, что четыре года назад, когда я впервые посетила этот дом, я ни за что бы не поверила в то, что происходит со мной сейчас. Тогда дом Карин и Гая казался мне совершенно нереальным, как будто я попала в декорацию какого-то французского фильма. Мне представлялось, как корчится в злобе сейчас Карин, как ее бесит мое вторжение в ее дом. Ее дом, который она выбирала и декорировала. Это был дом ее мечты, дом, который она покинула, но всегда любила. Я представляла себе, как ревнует она Гая, как ей черно и злобно. Но я ничего не могла поделать. Мне нужно было выживать, жить, отогреться, побыть в тепле во всех смыслах. Я так устала от бесконечной травли, от навязанного мне чувства вины просто за факт моего существования и присутствия здесь, в этой деревне, в офисе, во Франции.
Потом вернулся Гай с детьми, и мы вместе приготовили ужин. Вечер провели у камина, глядя какой-то фильм по огромному телевизору. И хотя мне совершенно не нравился фильм, мне было очень хорошо и уютно. Роми тоже была счастлива, это было видно по ее сияющим глазам. К тому же в гостях у Гая мы с ней всегда спали вместе, а она все еще это очень любила.
Когда дети пошли спать, мы вдвоем, как и вчера, снова остались у камина. Мы проболтали до двух часов ночи обо всем на свете. Ведь на самом деле мы мало что знали друг о друге, и у каждого в голове был созданный из общих впечатлений и со слов той же Карин расплывчатый образ другого. Теперь мы с интересом знакомились. Нам было весело, Гай радовался моему чувству юмора и непосредственности. Я видела и чувствовала, как мы все больше нравимся друг другу. Как раскрываемся навстречу друг другу, как зарождается между нами что-то теплое и близкое, как мы отогреваемся друг о друга, словно замерзшие животные, которые долго бродили до этого по зимнему темному, страшному лесу в одиночестве. Как тихо рад каждый из нас этому теплу, как недоверчиво, но с надеждой тянется из наших сердец то самое, живое, нежное, ранимое, то, чему так нужна ответная нежность, то, что жаждет, чтобы его приняли, обняли, согрели. Мне было очень хорошо впервые за долгое время.
Гай рассказывал о восьми годах армии, о боях, о том, что он командовал сотней солдат, но все это совсем без хвастовства, наоборот, как-то нехотя. Он говорил, что никогда не пошел бы на это сейчас. Так же, как я, он больше не верит системам, которые используют людей для своих целей. Он рассказал и о внезапной смерти отца, который умер в возрасте 29 лет буквально на глазах у него, тогда шестилетнего мальчика, и его матери. Как все его детство прошло под знаком этой трагедии. Как он не смог подружиться с отчимом. Рассказал, что пошел в военные только для того, чтобы быть как папа. О том, каким разочарованным оказался после службы, обнаружив, что теперь он опять никто и надо начинать жизнь с нуля. Как тяжело было снова начать учиться, как не было совершенно никакой помощи от государства, которому он столько отдал, и приходилось по ночам работать в отделе безопасности аэропорта.
В ответ я рассказала, что тоже работала в аэропорту в студенческие годы, и мы посмеялись над тем, что, пожалуй, работали там одновременно, так как были одногодками. Я рассказала немного о своей жизни, об эмиграции из Советского Союза, о работах кем угодно и где угодно, о своей молодости, о том, что произошло с моим первым браком, о моей жизни в Израиле.
Забавно, что это был честный, откровенный разговор между русской и коренным израильтянином, который никогда не происходит между русскими и израильтянами в Израиле. Мы так и остаемся чужими и довольствуемся стереотипами. И только на чужбине можно понять, насколько мы все-таки близки и понимаем друг друга. Хотя и есть между нами одна большая разница. Гай не был доволен тем, что его занесло во Францию, он никогда не собирался жить в чужой стране. И его как бы затащили сюда, а теперь бросили одного.
– Но ведь здесь хорошо, и ты никогда не жил бы так в Израиле, – спорила я.
– Здесь я чувствую себя меньшинством, а я никогда не хотел принадлежать к экзотическому меньшинству. Я уверен, что мой акцент и происхождение препятствуют развитию моей карьеры, я достиг стеклянного потолка, хотя жизнь моя совсем неплоха. Я не жалуюсь, но никогда у меня не будет таких хороших друзей и такого общения, какое было там.
– А я вот родилась в меньшинстве и нигде и никогда не была равной среди равных. На Украине – еврейка, в Израиле – русская, здесь – вообще неизвестный науке зверь. Но мне наплевать, я на свете живу, и я ни к кому уже себя не отношу. Я – это я, а другие люди – это каждый отдельный другой человек, такой, какой он есть.
Так же, как и вчера, мы распрощались на ночь, и каждый пошел спать в свою комнату. Воскресенье мы провели дома с детьми. Когда за ужином Гай настоял на том, что хочет сидеть рядом со мной, Роми спросила меня по-русски:
– Мама, ты что, влюбилась в Гая?
– Нет, что ты, мы просто друзья.
Вечером у камина мы говорили уже на более личные темы о том, какие в жизни каждого были любови. Говорили мы, не отрывая друг от друга глаз.
Гай рассказал, что до встречи с Карин у него было совсем немного отношений с девушками, слишком он был занят учебой и работой. А потом появилась Карин, и он был скорее поражен ее готовностью все бросить ради него, чем влюблен, и тем, что уже через три месяца после знакомства она переехала из Парижа и жила с ним в Тель-Авиве. Он говорил, что их жизнь не была одним бесконечным скандалом, как это мне кажется. Бывало и хорошо, но он никогда не был по-настоящему счастлив, он не думал, что может быть иначе, просто жил. А сейчас ему гораздо лучше, он нашел баланс и хочет продолжать жить один, сегодня ему важны только его дети и он сам.
– Погоди, а как же твоя девушка Лейла? Почему ты все время один?
– Да… как-то совсем все сдохло с Лейлой, она какой-то асексуальный человек, ей это совершенно неинтересно, а я очень люблю секс, и мне это нужно. И я уже не вижу в ней больше ничего, кроме ее недостатков. Это совсем не то, да и общаемся мы с ней совсем мало. Помнишь, я валялся здесь с позвоночной грыжей совсем один? Да, я знаю, что в этот самый период у нее заболела мать и она просто не могла приехать, но потом было Рождество и я тоже был один, а она не позвала меня на ужин в свою семью. Тогда-то я и понял, что между нами толком ничего и нет. Да мне и хорошо одному.
– Послушай, никому на свете не хорошо одному. Это просто посттравматический период. Ты живой человек, как и все, и ты тоже оживешь и захочешь быть счастливым.
– Не знаю… пока что мне хорошо так.
– Я тоже на данный момент точно знаю, что не хочу больше ни за кого выходить замуж. Это, видимо, не для меня. Не хочу, чтобы кто-то указывал мне, сколько держать собак и кошек, где что класть. Но я хочу кого-то любить. Я вот не знаю, может, мне в Израиль вернуться? Как-то ни черта толком не получается здесь. Она же выживет меня с работы, я уверена.
– Погоди, не спеши никуда возвращаться. Останься здесь. Я хочу, чтобы ты была здесь со мной.
Я только улыбнулась, а он притянул меня к себе. Когда мне нравится мужчина, я обожаю уткнуться носом в его кожу на стыке плеча и шеи. Это было дико приятно.
– Даже если они тебя уволят, они будут платить как минимум еще три месяца, и тебе положено пособие по безработице. Не паникуй, в крайнем случае у тебя будет время разобраться.
Он обнял меня на прощание, он очень высокий, и мне пришлось приподняться на цыпочки. И снова мы разошлись по своим спальням. Утром я проснулась и поняла, что у меня в душе что-то сдвинулось. Это было уже хорошо знакомое, легко узнаваемое чувство. В народе оно называется «запала». Утром нам нужно было вести детей в школу и собираться на работу. Мы встретились за завтраком и отправились по своим делам. Мне было ясно, я иду на войну, но что-то меня очень грело и подбадривало.
В офисе Карин подошла ко мне и, глядя на меня сузившимися от ненависти глазами, сказала:
– И сейчас ты не лезешь в мою жизнь и в мое жизненное пространство? Да?
– Это уже два года как не твое жизненное пространство. И я никуда не лезу, я не могла оставаться в темноте и в холоде с ребенком, чтобы тебе было приятно. Уж извини.
– Ты – тварь!
Я ничего не отвечала и продолжала смотреть в экран компьютера, а она стояла надо мной и смотрела на меня с ненавистью, потом вышла и хлопнула дверью.
В ушах у меня шумело, сердце колотилось, буквы на экране компьютера расплывались. Прошло немало времени, прежде чем я смогла успокоиться и сосредоточиться на работе.
Вечером я вернулась к Гаю. Я, конечно, заходила домой, выгуливала собаку, гладила и кормила кошек и брала с собой сменную одежду. Когда мы с Роми уже были дома, а Гай – еще на работе, дети перебирались к Карин. Они живут неделю с Гаем, неделю – с Карин. Почему-то они не захотели иметь в каждом доме отдельный набор вещей и каждый раз таскаются с чемоданами. Шел дождь, к довольно высокому крыльцу подъехала машина Карин, она вышла и стала вместе с Жоарой загружать чемоданы детей в багажник. Дождь лил ей на голову, а она принимала чемоданы с крыльца, высоко поднимая руки над головой. Я сидела в кухне напротив входа в дом, и мне было неловко, что я сижу в ее доме, в который она приглашала меня когда-то как подругу, а теперь она не имеет права даже войти и мокнет под дождем.
Вечером Гай был занят, насколько я поняла, он встречался со своей подругой Лейлой. А я позвала к себе Гаэль на стакан вина. Мы с ней спустились к камину.