Я четко понимала, что не нужно ничего форсировать. После того, как я убедилась, что ничего не понимаю в людях, я не спешила доверять никому. Понятно было одно: жизненно важно сохранить дружбу с Гаем. Ведь здесь он был моим единственным другом, и он в полном смысле слова спас меня. Все подружки предупреждали, что влюбляться в Гая сейчас – не самая лучшая идея, потому что ситуация слишком сложная, а дружеские отношения очень важны. Но кто и когда мог контролировать это самое «влюбляться»? Это какое-то волшебство или проклятье, которое происходит само по себе. И мы не можем выбирать, к кому и когда мы это чувствуем или нет. Так же, как и магическая химия секса, это мистическая, полуживотная вещь, над которой мы не властны. Мы можем только проклинать себя или радоваться, что это случилось снова и мы все еще живы.
Гай пригласил нас в гости в дни еврейской Пасхи. У него гостили мать и сестра с дочками. Гай, его мать и старшая дочка Эмили выглядели как разные вариации одного и того же человека: пожилая женщина, пятнадцатилетняя девочка и мужчина. У всех у них был нетипичный для евреев вздернутый нос, характерного изгиба брови и одинаковый разрез больших, обрамленных длинными ресницами глаз. Я не ожидала, что мать Гая и его сестра будут такими утонченными интеллигентными женщинами, потому что Карин описывала их как крикливых, надоедливых израильтянок. Я представляла себе таких типичных израильских тетушек, которые повсюду суют свой нос, бесконечно создают шум, обсуждая всякую дребедень типа кулинарных рецептов. Но они были совсем не такими.
Мы с Гаем вышли на крылечко покурить, вокруг уже вовсю цвела сирень. За те две недели, что мы были в Израиле, во Франции наступила настоящая весна. После отъезда из Киева я скучала по запаху сирени. Я уткнулась носом в махровые ветки сирени и стала вдыхать их запах. Пахло началом летних каникул, киевским двором, детством, ожиданием прекрасной жизни.
Я посмотрела на Гая, я так соскучилась. Он улыбался, но нельзя было понять, соскучился он или просто рад мне. А может быть, это у него просто улыбка такая. У обаятельных людей всегда такая улыбка, как будто именно тебе они очень рады. У меня и у самой такая. Я хотела обнять его, но он сказал, что тут дети и не стоит афишировать. Мне стало все понятно, но ведь чувства не остановишь: стой, раз-два. Так не работает.
Потом мы попрощались и пошли с Роми в лес погулять с собакой. В лесу я сорвала отцветший одуванчик и, как это часто делает Роми, да и я сама в детстве, загадала желание и подула на него. Если все пушинки разлетятся – желание сбудется. Я загадала, чтобы Карин унялась и мы с Гаем стали парой. Почти все пушинки остались на месте. Мне стало грустно.
Пока я шла, у меня вдруг закружилась голова, и я почувствовала, что сейчас упаду в обморок. Я облокотилась на древнюю каменную стену и стала глубоко дышать. Стало лучше.
– Ты в порядке, мама? – спросила Роми.
– Да, зайка. Но если со мной что-нибудь когда-нибудь случится, ты пойдешь к Гаю, поняла?
– Да, конечно, мама.
Так я поняла, что на данный момент у меня больше здесь никого нет, и дело не только в любви, есть вещи и поважнее. Утром я сидела на перроне и ждала поезда, чтобы ехать в офис. Мне было грустно. Вдруг дзинькнул вотсап. Гай спрашивал, хочу ли я увидеться сегодня вечером. На душе сразу потеплело.
Впоследствии мы с Гаем разработали систему, как нам встречаться для того, чтобы заняться сексом. Когда у него не было детей, после того, как Роми засыпала, я посылала ему эсэмэску, что можно приходить. Секс становился с каждым разом каким-то все более волшебным, и я влюблялась все крепче. Мы оба с удивлением признавали, что так здорово ни с кем никогда не было.
– А ведь тебе есть с чем сравнить, – говорил он. – Я-то был кучу лет женат, а до этого служил в армии и учился. Но ты точно знаешь, о чем говоришь, после стольких свободных лет в Тель-Авиве. Многие мужчины готовы были бы на все, чтобы услышать такие слова от тебя.
Когда дети были у него, он звал нас на ужин, в пятницу и субботу мы вместе проводили вечера: дети играли, а мы болтали в саду, валялись на одеялах прямо на траве, обнимались, а потом все вместе смотрели фильм у камина. Но иногда в свободные выходные он не звонил и никуда не звал нас с Роми, и мы проводили время вдвоем. В такие дни мне было очень грустно.
Месть
Первые две недели на работе прошли нормально, без эксцессов, разве что мне и моим сотрудникам бесконечно приходили от Жоффруа запросы дружбы на линкедин. Это было неприятно.
Однако довольно скоро после моего возвращения меня позвал наш босс Педро, добродушный, немного грустный человек лет пятидесяти. Никакой интеракции, кроме «привет, как дела?», у меня с ним почти никогда не было. В те редкие моменты, когда нам приходилось вместе работать, он вел себя со мной очень доброжелательно.
– Я бы хотел поговорить с тобой об эвалюации, которую тебе дала Карин. Мне она не кажется хорошей, и я хочу понять, как ты оцениваешь то, что происходит у тебя на проектах.
Я сразу смекнула, куда дует ветер. Дело в том, что, когда я рассказывала о поведении Карин своим подругам в Израиле, все мне советовали не жевать сопли, а идти и жаловаться на нее первой, до того, как она успеет нагадить. Показать все скриншоты с ее оскорблениями и сказать, что она меня терроризирует на личной почве. Но я все же не пошла жаловаться в надежде, что Карин как-то перебесится и оставит меня в покое. И зря. Теперь я понимала, что зря. Даже сейчас мне как-то не хватало подлости выносить весь этот мусор и жаловаться на нее.
Я рассказала Педро обо всех существующих сложностях на моих проектах и вообще в компании; объяснила, что именно еще недостаточно организованно. Сообщила, что я собираюсь предпринять, чтобы лучше справляться с такими вещами. Педро согласно кивал и говорил:
– Да, конечно, ты абсолютно права, это нужно сделать так, как ты говоришь.
Я вышла из кабинета начальника со странным чувством. Я знала, что я права, что ни в чем не налажала, что хорошо знаю свою работу, что доказала ему это, но это ничему не поможет.
Вечером я пересказала Гаю наш разговор с Педро.
– Блин… хреново, – прокомментировал он.
– Нифига эта тварь не успокоилась, как я и думала.
Мы долго обсуждали все нюансы этой беседы, не было никаких явных признаков и поводов для увольнения, но было ясно, что все это неспроста и какой-то процесс пошел.
И с тех пор тучи стали сгущаться над моей головой. Хотя, конечно, нельзя сказать, что до этого было ясно. Но я очень старалась на этой работе, не позволяла себе оставить непонятой или незамеченной ни одной мелочи. Я так хотела, чтобы моя жизнь наладилась, я так хотела доказать себе, что могу жить как все нормальные люди: работать, растить дочь, купить себе дом. Пусть далеко от родных и друзей, но свой дом, дом, который останется моей дочке. Хоть что-то останется ей после меня на этой земле. Ради этой мечты я бросила все, я распродала или отдала все, что у меня было. Да, это не были несметные богатства, а всего лишь мебель из «Икеи», но я подбирала ее с любовью, она была новая и красивая, у меня была отличная машина, которую я очень любила. Я все это бросила без сожалений, чтобы исполнить свою мечту. Мечта моя была вовсе не жить в прекрасной Франции, как все вокруг считали, а просто быть как все. И вот все рушилось у меня на глазах. На моих проектах все простаивало, ни один инженер не мог на них работать, Карин давала всем другие задачи, я металась как белка в колесе, но все было бесполезно.
В этом месяце в Париж приезжала моя любимая группа «Ленинград». Пойти мне было не с кем, те немногочисленные знакомые, что у меня были, не смогли. Гая я даже не хотела приглашать. Кому интересно слушать песни на тарабарщине, которую не понимаешь? Я решила впервые в жизни пойти на концерт одна. Я договорилась с бебиситтером побыть с Роми и пошла на концерт. Роми просилась пойти со мной, она любит эту группу, хотя в сих песнях много матерных слов. Перед выходом из дома у меня зазвонил телефон с местным номером, обозначившимся на дисплее.
– Привет, Юля, это Мари, – сказал телефон по-французски.
Мари была нашей кадровичкой и отвечала за все контракты. Мари – мировая тетка лет пятидесяти: настоящая француженка, элегантная, красивая и веселая, она растила одна двоих детей от разных отцов без малейшей помощи с их стороны и проходила тяжелейшую радиотерапию от рака мозга. Карин приятельствовала с ней, поэтому я знала такие подробности, иначе я бы никогда в жизни не предположила такого. При любой встрече Мари была очень приветлива и добра ко мне, но сейчас ее звонок не значил ничего хорошего.
– Привет, Мари.
– Послушай, нам нужно встретиться.
– Зачем?
– Надо обсудить ваш разговор с Педро. Я хочу понять, что происходит.
Сердце привычно сорвалось со своего места и стало куда-то падать, в глазах потемнело.
– Хорошо, – еле выдавила я. – Когда?
– Давай на следующей неделе.
– Нет, давай завтра, я не хочу переживать все выходные. Ты знаешь, как я дорожу этой работой.
– Да, конечно, я понимаю, но завтра никак не смогу. Но я постараюсь. До связи.
Я поехала на концерт «Ленинграда». Мне удалось уговорить себя ни о чем не думать и получать удовольствие. Было интересно, как проходят такие концерты в Париже. У нас в Израиле это проводилось в больших весьма ободранных ангарах, народу – тьма, всегда можно было встретить кучу друзей. Но несмотря на то, что «Ленинград» приезжал к нам много раз, я как-то ни разу не собралась на их концерт. Мне также было интересно, какие в Париже живут русские, что это за люди, как они одеваются и ведут себя. Ведь я совсем не знала настоящих россиян, кроме Ирки. Я нашла зал и встала в очередь у входа.
Помещение было просто великолепным – с шикарными люстрами, со стенами, обитыми красным бархатом. Публика выглядела очень симпатично – молодые и не очень, одетые совершенно по-парижски люди вели себя по-европейски. Мне стало стыдно, что я заранее решила, что все русские здесь наверняка какие-то привозные жены вроде этой Анжелики, жены Николя, или разбогатевшее жлобье. Многие зрители тоже пришли в одиночку и жались к стене, ожидая начала концерта. Я подошла к стоявшей неподалеку девушке и поинтересовалась, одна ли она. Она ответила, что да, и мы решили провести концерт вместе. Между делом общались. Она рассказала, что живет в Париже с детства, у нее двое детей и как раз сейчас она разводится и не знает, чем заняться в жизни.