– Ты думаешь, что я распадаюсь? – испугался Илья.
– Ну… Целым тебя назвать трудно.
– Гонишь…
Грубо. Старо. Здравствуй, школа. Вундеркиндам можно было бы почаще обновлять лексику. В период нашей предпоследней встречи модно было бы сказать «чёс чистый» (вариант – «не чеши»), «жесть» (с презрительной интонацией) и «та ладно!» (с выраженно простоватым пропуском звука «д»).
– Гоню, – согласилась я, чтобы не спорить по пустякам.
Осень пахла сама собой. Натурально и не обидно. В тот год она вообще пришла теткой без претензий. Пыталась, наверное, своей левитановской простотой уравновесить наш сюр критическим реализмом.
Можно подумать, что мы ее видели… Эту дурацкую осень.
Илья сказал, что он вычитал в книжке историю об одной фигне. Он назвал эту фигню по имени. Имя влетело в одно мое ухо и вылетело из другого. Кажется, из левого.
Дело не в имени, конечно, но что вылетело – жаль.
А фигня эта функционировала в душе каждого человека какой-то посторонней нам планеты. Она жила там (в душе, а не на планете) так тихонько, как будто спала. Но все дело заключалось в том, что она была. То есть даже в своем латентном состоянии она определяла тревоги и радости.
– Осмысливала? – спросила я.
– Нет. Была. Как рука. Вот часть человека, без которой он – ничто. Понятно? Дальше объяснять?
Я кивнула. Конечно, объяснять. Это ему в его тридцать два все предельно понятно. А мне, в мои тридцать четыре, – извините. Книги перестали быть для меня пыткой. Но не в части фантастики. Истории о посторонних планетах могли бы во мне уже не поместиться. Я же все-таки не корейка.
– Что непонятного, Марина? Ты для меня – вот эта фигня и есть.
Конечно, он не сказал «фигня». Он снова назвал имя… Но слово – не воробей. Раз вылетит – не поймаешь.
Я и не ловила.
Потом долго рылась в Интернете в поисках названия этой самой фигни. Я и сейчас иногда роюсь. Почти без азарта.
Но никак не могу найти.
Зато теперь я могу разговаривать с любителями фантастики. И даже люблю это дело. Я надеюсь, что кто-то из них тоже читал об этой планете. И значит, подскажет мне имя.
Кажется, оно начинается на букву «э».
* * *
В десятом классе у него была така-а-а-ая любовь… Такая огромная любовь…
Прямо как у меня.
Повторюшка тетя Хрюшка.
Только не знаю, кто из нас был повторюшка. Не помню.
Но у него все равно была больше.
Если бы такая любовь случилась у него в Корее, то там, а не в Китае, случился бы хронический демографический взрыв.
В общем, у них было все! И он хотел от нее детей. Только через две пятилетки. Или через одну.
И волосы у нее были чистые, и глаза. А на ночь она читала Фицджеральда. Надеюсь, что не вслух – прямо ему на ухо.
От счастья у Ильи выросли даже штаны. Выросли и размножились. Их стало две пары. Ну, кроме тех, в которых он продолжал ходить на школьные олимпиады. Кстати, в десятом (нашем выпускном классе) он не выиграл ни одной.
Зато он мне звонил каждый день. И почти каждую ночь. Предпочитал меня ночи, которая у Фицджеральда была нежна. Я думала, что мы шептались и шушукались, а оказалось, устанавливали правила. Например, я сказала: «Девочки никогда не должны звонить мальчикам первыми». Он согласился. Через полчаса в трубке что-то тренькнуло. Ким сказал: «Ой», – и посыпался в ухо короткими гудками. Я подумала: «А вдруг его убили?» – и тут же набрала «02». Но потом испугалась говорить с милицией и решила уточнить у него, точно ли умер. Я позвонила. Он сказал: «Ну что же ты? Девочки ведь не должны…»
Я бросила трубку. И с тех пор первая не звоню никогда. Но он усердно сует мне все свои номера телефонов (теперь у него много секретных) и настоятельно требует: «Будешь в Питере – обязательно».
Обязательно.
Но только мы с ним знаем, что девочки не должны делать это первыми.
Звонить – нельзя. Говорить – можно. Строго по очереди. Потому что если только он или только я – это вешалка, игра в одни ворота и насилие над личностью.
А если без очереди… Если мы станем говорить без очереди? Вместе? То что?
После выпускного сочинения он попросил руки у своей чисто вымытой сердечной подруги. Это была помолвка, отсроченная на пять лет. Все вундеркинды такие основательные или только этот? После института они должны были пожениться. Илья Ким и девица товарного вида, имя которой сегодня ни для кого уже не имеет значения.
Родители дали согласие. Вроде не корейцы, но какие-то точно шальные. Мои бы никогда не дали такого глупого согласия.
Они и не дали.
Я вышла замуж убёгом. Илья Ким был моим дружкой. Он ржал, как лошадь, наступая на мою фату.
У меня была фата. Несмотря на убёг.
– Ужас, – сказала я, отправляясь в подъезд, ведущий к брачному ложу.
– Ага, – согласился он, хотя в принципе это было не в наших правилах.
Потому что он был умнее меня в три раза. И я обычно говорила одни глупости.
Еще он сказал: «Эй». Прямо в спину. Как ножом. Я оглянулась.
Привет всем женам Лота.
Вот так раз оглянешься, потом всю жизнь – соляной столб.
С другой стороны, соляные столбы крайне полезны в хозяйстве: соскребешь с себя кусок кожи – улаживается куча продовольственных проблем. С пивом тоже хорошо. С текилой, если еще есть лимон.
– Вот есть всякая жизнь, – сказал он.
– Да, – согласилась я.
Теория о происхождении видов – это как раз то, что мне было нужно. Люблю на сон грядущий перелистать старину Энгельса и добряка Дарвина. Особенно перед брачными ночами.
– А есть ты. Понимаешь? Жизнь и ты – это то, что нельзя смешивать.
– Никому нельзя? – расстроилась я.
– Мне.
Ну и не было никакой ночи. И брака тоже не случилось. Мой первый муж был не дурак и не садист.
Мазохист он был. И буддист. И Плюшкин в вопросах сохранения сексуальной энергии. Подозреваю, что он хотел лечь в гроб с ни разу не надеванным писюном. Я вышла замуж за него позже. Через брак. В третий раз как в первый. Кстати, мой первый-третий муж очень даже хотел меня смешивать с жизнью. Зато он не смешивал с жизнью постель. То есть абсолютно.
…А вместо брачной ночи мы с Кимом сидели в беседке во дворе. Беседки, кстати, теперь тоже живут только в кино. И на глубоко охраняемых территориях всяких вилл и дач.
Если вы хотите спросить, кому мешали беседки, я отвечу… Я отвечу: «Мне!»
Видеть их не могу после всего этого.
А тогда могла. Я в ней, в беседке, и переоделась. У меня были с собой халат, тапочки, расческа и зубная щетка.
Сидели, курили, ржали, обсуждая, как он наступал на мою фату. Придурок настоящий.
Даже не поцеловались ни разу. Наверное, чтобы не смешивать.
На рассвете он мне сказал: «Теперь будет твоя очередь говорить. Да?»
И уехал в Питер. Учиться синтезировать белок.
А его девица с чистыми волосами вышла замуж. Наверное, назло.
* * *
Хорошо, что в компьютере есть калькулятор. Он меня очень успокоил. Потому что помог посчитать человеко-часы. Девять школьных лет, примерно сто девяносто девять дней в одном году, если без каникул, выходных и праздничных. Возьмем даже двести. Как бонус. По шесть часов каждый день. Это десять тысяч восемьсот часов. Плюс в среднем час в день на телефоны и просто поболтать. В среднем, конечно, можно взять и больше. Но я стараюсь себе не врать. Были же годы без единого звонка? Были. С другой стороны, были и целые четверти «белых ночей»? И как горло только выдерживало – столько болтать? В общем, еще три тысячи восемьдесят пять часов. (Я тут умножала не на двести, а на все триста шестьдесят пять. Потому что «в среднем» же? Что не ясно?)
Плюс еще во сне. Двадцать пять лет по шесть часов. Это тоже приблизительная цифра. Потому что, во-первых, не все ночи я спала. На Новый год я, например, никогда не сплю. И присниться мне в эту чудесную ночь физически невозможно. Мне, наверное, и позвонить в эту чудесную ночь нельзя. Потому что я всегда в гостях! Дома просто не застать…
А во-вторых, иногда же мы ссорились. Он уходил. Хлопал дверью. Объявлял мне бойкот. Уезжал в командировки. Снился другим теткам. Прятался от налоговой. Перепивал. Болел. Один раз у него была даже маленькая кома. В общем, всяко.
И получается (это если без високосных лет) еще пятьдесят четыре тысячи семьсот пятьдесят часов.
Дневные переброски сигналами я не учитываю. Потому что я не уверена, установлена ли обратная связь. День – это столько забот, что сигнал может быть просто случайным. А случайности я не считаю. Я их честно списываю на погрешность, хотя, опять же в среднем, полчаса в день – это было бы еще двадцать семь тысяч триста семьдесят пять.
Если мы проживем семьдесят лет, а вся эта байда кончится уже сегодня, то и тогда выйдет, что вместе мы провели одиннадцать процентов всего своего земного присутствия.
А?
* * *
Его вторым ребенком была девочка. Догадайтесь, как он ее назвал.
Правильно. Белла. А как еще мог назвать свою девочку человек, всю жизнь синтезирующий белок?
Беллу рожали в Соединенных Штатах Америки. Это очень удобно в плане гражданства.
Но лично я, если бы у меня была возможность, рожала бы в Ирландии. Там такая же схема автоматического гражданства. Но Ирландия – не Америка. Она лучше. Хотя бы потому что меньше.
А Белле в Соединенных Штатах купили дом. Потому что девочка с рождения полюбила плавать. Особенно в бассейнах.
Белла Ким. Почти как Бела Кун – пламенный венгерский герой революции и Гражданской войны.
Мой второй ребенок был мальчик и тоже герой. Я купила его у одной тетки в переходе.
Если бы Илья ходил через переходы, а не летал самолетами, он бы тоже купил.
Трудно было удержаться. Потому что для перехода мальчик был «не кондиция». Несмотря на свои три с половиной года, он сильно отставал в развитии и не мог жалостно гундосить: «Дайте на хлебушек». Хозяйка мальчика сама купила его по случаю – у одного инвалида афганской войны. Она же не знала, что он такой «кот в мешке» и одновременно «свинья неблагодарная». А вернуть его и получить свои деньги никак не получалось – инвалид афганской войны поехал на заработки в Москву.