Рид, дерматолог с гарвардским дипломом, практикующий уже 21 год, никогда прежде не привлекался к ответственности за халатность. В тот день его допрашивали по поводу двух медицинских приемов и одного телефонного звонка, имевших место почти десять лет назад. Летом 1996 года терапевт направил к Риду 58-летнюю Барбару Стэнли по поводу темного, похожего на бородавку узелка на левом бедре диаметром примерно шесть миллиметров. В кабинете под местной анестезией Рид срезал верхнюю часть узелка для биопсии. Через несколько дней пришло гистологическое заключение, что практически наверняка это рак кожи – злокачественная меланома. На следующем приеме Рид сказал Стэнли, что образование придется полностью удалить. Для этого потребуется дополнительно срезать вокруг него два сантиметра здоровой кожи. Он волновался по поводу метастазов и рекомендовал провести процедуру немедленно, но пациентка уперлась. Диаметр планируемого иссечения у нее на ноге был бы более семи сантиметров, и она не могла поверить, что действительно необходима такая обезображивающая процедура. Она сказала, что у нее есть подруга, которой ошибочно диагностировали рак и провели ненужную операцию. Рид, однако, настаивал, и к концу обсуждения она позволила ему удалить остатки видимой опухоли на ноге, диаметром всего чуть больше сантиметра, для второй биопсии. Он, в свою очередь, согласился отдать ткани на биопсию другому гистологу, чтобы получить второе мнение.
К удивлению Рида, в новом образце ткани никаких признаков рака не обнаружилось. И когда второй гистолог, доктор Уоллес Кларк, выдающийся специалист по меланоме, исследовал первый образец, он сделал заключение, что первоначальный диагноз был ошибочным. «Сомневаюсь, что это меланома, но полностью исключить не могу», – говорилось в его отчете. Рид и Стэнли обсудили новые данные по телефону в середине сентября 1996 года.
Тут все было ясно, вопросы вызывало то, что происходило во время телефонного звонка. По словам Стэнли, Рид сообщил ей, что в конечном счете меланомы у нее нет – второе мнение о первоначальной биопсии «отрицательное» – и дальнейшей операции не требуется. Рид же запомнил разговор иначе. «Я передал Барбаре Стэнли мнение Уоллеса Кларка, что это доброкачественное образование, называемое невусом Шпица, но он не на 100% уверен в том, что это не меланома, – свидетельствовал Рид. – Я также объяснил ей, что доктор Кларк счел лечение адекватным, что потребуется последующее наблюдение и что доктор Кларк не видит острой необходимости в операции. Я также объяснил Барбаре Стэнли, что это противоречит предыдущему гистологическому заключению и самое благоразумное решение – это позволить мне [удалить дополнительно кожу] на два сантиметра вокруг». Однако она вспылила из-за якобы ошибки в первоначальном диагнозе и заявила, что больше не хочет никаких операций. «В тот момент я снова подчеркнул, что, по крайней мере, она должна регулярно наблюдаться». Но она не хотела снова приходить к нему. Более того, впоследствии она написала ему гневное письмо, обвиняя в неправильном лечении, и отказалась оплачивать счет.
Два года спустя образование появилось снова. Стэнли обратилась к другому врачу, и в этот раз гистологическое заключение было однозначным: глубоко инвазивная злокачественная меланома. Ей сказали, что, вероятно, еще в первый раз следовало сделать полное иссечение. К тому времени, когда ей наконец провели более радикальную процедуру, рак уже распространился на паховые лимфоузлы. Ей назначили годовой курс химиотерапии. Через пять месяцев у нее случился судорожный припадок. Рак распространился на мозг и левое легкое. Она прошла курс лучевой терапии. Через несколько недель Барбара Стэнли умерла.
Но прежде она успела позвонить прямо с больничной койки адвокату. В телефонном справочнике она нашла рекламное объявление некоего адвоката по имени Барри Лэнг, специалиста по делам о врачебной халатности, и в тот же день он навестил ее в больнице. Она сказала ему, что хочет засудить Кеннета Рида. Лэнг взялся за это дело. Шесть лет спустя, выступая в суде Кембриджа от имени детей Барбары Стэнли, он вызвал Рида в качестве первого свидетеля.
Исков о врачебной ошибке боятся, они часто приводят в бешенство, но это не такое уж редкое событие в жизни врача (против меня настоящих обвинений в профессиональной небрежности пока не выдвигалось, но зарекаться не могу). Против среднего доктора, занимающегося практикой, связанной с высоким риском вроде хирургии или акушерства, выдвигают обвинения примерно один раз в шесть лет. В 70% случаев либо истец отзывает иск, либо врач выигрывает дело в суде. Но расходы на защиту велики, а когда врач проигрывает, то по приговору суда присяжных он должен выплатить в среднем полмиллиона долларов. В зависимости от судебного климата в штате, где они практикуют, хирурги общего профиля платят страховые взносы для защиты от судебного преследования от 30 до 300 тысяч долларов в год, а нейрохирурги и акушеры на 50% больше. Эта система кажется иррациональной большинству врачей. Оказывать медицинскую помощь сложно. На этом пути возможны тысячи ошибок, и ни один врач не может избежать порой трагичных оплошностей. Соответственно, иски на шестизначные суммы за неблагоприятный клинический исход представляются врачам злодейством, тем более если на самом деле никакой ошибки не было[15].
Похоже, у каждого врача есть собственная история безумной судебной тяжбы. Однажды на мою мать, педиатра, подали в суд после того, как здоровый двухлетний ребенок, бывший у нее на плановом осмотре, неделю спустя умер от синдрома внезапной детской смерти. В иске утверждалось, что она должна была предотвратить смерть, хотя из самого названия ясно, что смерть приходит без предупреждения. Один из моих коллег оперировал женщину по жизненно важным показаниям – удаление раковой опухоли поджелудочной железы, и единственной благодарностью в ответ был поданный спустя годы судебный иск за то, что у бывшей пациентки развилась хроническая боль в руке. Невероятно, но она винила в этом калий, который ей вводили внутривенно в период восстановления после операции. Есть у меня и собственная история безумной тяжбы. В 1990 году, когда я был студентом-медиком, пожилая женщина на переполненной автобусной остановке в Кембридже споткнулась о мою ногу и сломала плечо. Я оставил ей свой номер телефона в надежде, что она позвонит мне и расскажет, как у нее дела. Она передала номер адвокату, и, когда тот обнаружил, что это коммутатор медицинского колледжа, он попытался подать на меня в суд за халатность, заявляя, что я не смог диагностировать сломанное плечо у женщины, когда пытался ей помочь. (Судебный пристав передал мне повестку в суд на занятии по физиологии.) Когда выяснилось, что я всего лишь первокурсник и не занимался лечением женщины, суд отклонил претензию. После этого адвокат подал на меня иск на полмиллиона долларов, утверждая, что я наехал на его клиентку на велосипеде. У меня не было велосипеда, но я потратил полтора года – и 15 тысяч долларов на судебные издержки, – чтобы доказать это.
Мое дело рассматривалось в том же зале суда, что и дело Рида, и по телу у меня прошла дрожь, когда я узнал это место. Однако не каждый видит систему так, как видят ее врачи, и я пришел в попытке понять эту разницу во взглядах. В зале заседаний суда я занял место рядом с Эрни Броу, сыном Барбары Стэнли. Он сказал мне, что устал за шесть лет мучительной волокиты. Он работал в химической лаборатории в штате Вашингтон, и ему приходилось брать отпуск и тратить деньги из собственных сбережений на оплату гостиниц и авиаперелетов, включая два дня, на которые были назначены слушания, но, когда он приехал, оказалось, что их отменили. «Если бы не просьба матери, меня бы тут не было, но она просила об этом перед смертью, – сказал он. – Она была зла, зла за то, что потеряла все эти годы из-за Рида». Он был рад, что Рида призвали к ответу.
Дерматолог сидел прямо и неподвижно на месте для свидетеля под градом вопросов Лэнга. Он пытался не нервничать. Мой друг, пластический хирург-педиатр, у которого был опыт иска о халатности, рассказал мне об инструкциях, которые дал ему адвокат перед слушанием в суде: не надевать экстравагантных или дорогих вещей. Не улыбаться, не шутить и не хмуриться. Не выказывать гнев или дискомфорт, а также слишком большую уверенность или пренебрежение. Как же тогда нужно выглядеть? Похоже, Рид решил просто сохранять невозмутимость. В каждом вопросе он искал подвох и от напряженных попыток избежать ошибок выглядел встревоженным и оправдывающимся.
«Вы согласны, – спрашивал Лэнг, – что [меланома] вполне излечима, если ее удалить, прежде чем у нее будет шанс распространиться?» Если бы это спросил пациент, Рид с готовностью ответил бы «да». Но когда этот же вопрос задал Лэнг, он замешкался, не зная, как лучше ответить.
– Гипотетически, – сказал Рид.
От такого ответа Лэнг пришел в восторг. Однако самая большая проблема Рида была в том, что он не сохранил заметок о своем телефонном разговоре с Барбарой Стэнли в середине сентября. Он ничем не мог подтвердить собственную версию событий. А истцы, как Лэнг регулярно напоминал присяжным, не должны предъявлять доказательства при отсутствии разумных, обоснованных сомнений в том, что ответчик совершил врачебную ошибку. Лэнгу было нужно, чтобы 10 из 12 присяжных посчитали, что скорее это так, чем нет.
– Вы задокументировали телефонный разговор с Барбарой Стэнли 31 августа, это правда? – спросил Лэнг.
– Правда.
– Ваша ассистентка задокументировала обсуждение между вами и Барбарой Стэнли 1 августа, правильно?
– Правильно.
– Вы задокументировали телефонный звонок в больницу «Малден» (Malden Hospital), правильно?
– Правильно.
– Вы задокументировали телефонный разговор 6 сентября, когда выписали Барбаре Стэнли рецепт на препарат от инфекции, правильно?
– Правильно.
– Значит, вы старались документировать общение с пациентами и телефонные разговоры и у вас это было принято, так?