– Что ж вы плясать бросили, гости дорогие?
Подошла к Ивану, подхватила под руки, закружила. Там, где ступала она, падали на цветные сукна смарагды. Там, куда глядела, – плыл запах весны озёрной. Те, кому улыбалась, отступали, заворожённые. А Иван, одурманенный, не слышал ни вздохов, ни завистливых пересудов, что, едва опомнившись, завели кумушки да невестки:
– Где только такую нашёл! А ведь лягушкой на царский двор привезли!
Дрожали на ветру свечи, ярче разгоралось пламя. Стражники засмотрелись, звездочёты карты бросили, сам царь выронил кубок да, заглядевшись на деву, не заметил, как по кафтану винные струи текут. А дева махнула левым рукавом – разлилось озеро по порфировым плитам.
– Украл у речного царя: ишь, очи-то – смарагды, как речные волны!
Кумушки шептались, глаз не сводили с лазоревых переливов, с парчовых юбок, со звёзд, заплутавших в платье.
– Куда ему украсть-то такую! Старшенький – он у царя-батюшки с колыбели такой, не в ту сторону голова выросла…
– Везёт дуракам!
Иван глядел на невесту, обо всём забыв; что пил, как плясал, когда венчался – ничего не помнил. Имя своё забыл; только глубокие озёра плескались перед взором, манили, тянули искрами.
– Оборотница она. На рассвете лягушка, с утра волчица, к вечеру девица, а к ночи жар-птицей оборачивается!
– Болотницей!
Заплясали вокруг жар-птицы; светло стало, как днём, и запахло грушами в меду, такими, каких на царской поварне отродясь не пекли. Жар-птицы перьями мели мрамор, раззолачивая дорогу царевичу с царевной.
Махнула правым рукавом дева – и полетели по палатам горлицы да голуби, а по озеру поплыл лебедь. Глядели круглыми глазами на это гости, а пуще всех – Белослава и Велимира.
– Колдун, колдун твой Иван!
С нежным клёкотом взвились птицы, растаяли в лунном свете. Снова заплясали свечи, музыка стихла. Только далекодалеко будто сыпали на прозрачное стекло бусины.
– И невеста его колдунья!
Встал очарованный царь, стукнул посохом. Крикнул:
– Гости честные! Будем чествовать сына моего Ивана и невестку мою старшую, рукодельницу да искусницу!
Немало прошло времени, полночь миновала, прежде чем Иван с Василисой за столом оказались. В палатах лишь света прибавилось, лишь больше стало народа, бояр да князей. Гуще лилось вино, шибче становился жар, золото яростней блестело, и песни всё смелей делались. А Иван, даром что не пил, глядел на Василису, как хмельной, трёх слов связать не мог. Наконец в тени парчовых занавесей взял жену за руку, шепнул:
– Ты, что ли, зелёная? Никак не могу понять…
– А порой и не надобно понимать. Ты верь только. Верь, что всё сложится, как должно.
Близко-близко были её глаза-озёра, и дышало от неё тишиной, прохладой, как от спокойной реки к вечеру. Иван оглянулся на пёстрые палаты – будто глаз резала пестрота эта, будто сердце терзал хмельной гул. А ладонь девичья – как птичка в руках: лёгкая, нежная, сожмёшь – погубишь, распрямишь пальцы – улетит, не догонишь. На миг показалось Ивану, что змеи ползут по полу да по подвенечному платью. Моргнул – то не змеи, а виноградные лозы, и клюква заморская пускает листья, из кольца в кольцо вьются стебли, диковинные на них распускаются цветы…
– Что ты, Иван, не весел? – услышал он сквозь звон. И не царские музыканты тот звон из дудок выдували, а словно свирель тоскливо пела на берегу, словно жалейка заливалась в камышах не то весело, не то грустно; будто бусины сыпали и сыпали по стеклу.
– Всё шиворот-навыворот, – ответил Иван. – Вот была ты лягушка – стала девица. Вот хотел я уйти из дворца навсегда – а вот сам не заметил, как вернулся, как остаться пришлось. Вот думал я в одиночку век вековать, чтоб никто меня не тревожил, – а вот ты рядом, и словно всё кругом меня золотым коконом оборачивается, как пичугу, в клетку завлекает…
Говорил Иван, сам не понимая, откуда такие слова на язык вскакивают – певучие, узорные, что кружево, терпкие, что сок горицветов, – глядел на жену, и кружилась, кружилась голова.
– И ничего ты от меня не ждёшь будто, а словно… словно у меня самого желания уходят… Другим подменяются… А ты… не ждёшь от меня ничего… будто бы…
– Вот тут не прав ты, Иван, – тихо, серьёзно молвила Василиса. – Жду я, чтоб поцеловал ты меня.
И не успел моргнуть, не успел ни о чём подумать, как совсем близко оказались её глаза, и утонул он в этих озёрах. Чище яда в стреле поцелуй оказался, терпче вишнёвого сока, слаще медовых сот.
Всё вокруг завертелось и стихло, подёрнулось туманом и рассеялось, славно стало, горячо, душно, а следом упал холод, опутал мысли, горечь укутал, будто ладонью накрыли саднящий ноготь. Иван открыл глаза – вспыхнули огни, и отчего-то стояли они с Василисой уже в самой серёдке пира, а вокруг несли белорыбицу, калачи, сливы, яства невиданные, глазгородские вина. Огнями колдовали звездочёты, царь-батюшка чарку поднимал, и кричал народ:
– Здрав буди, Иван, царский сын!
…Вернулись царевич с царевной с пира глубоко за полночь. Иван всё дивился на жену свою, всё налюбоваться не мог. Всё спросить хотел: как в девицу превратиться сумела? – да слова вымолвить не получалось. Держал за белы руки, вёл по изукрашенным горницам в Лебединые палаты.
Василиса махнула рукой – загорелись золотом свечи, разостлались расшитые занавеси, да узорчатые сукна, да душистые постели.
– Устал ты. Ложись почивать.
Глянул на неё Иван: светла, что ветер весенний, грустна, что осенний день. Ни на мужа не смотрит, ни по сторонам – будто вглубь себя засмотрелась. Хотел спросить: «Всё ли с тобой ладно?» Хотел – и словно язык к нёбу примёрз.
– Всё со мною ладно, – угадала она. – Только огорчена я. Спи, Иван, царский сын.
– Наспался вдоволь. Нынче совсем уж не хочется.
– Ну, коли не хочется, давай сказки друг другу баять.
Села у огня. Сложила на груди руки, горько, ласково улыбнулась. Принялась рассказывать. А когда у Ивана очи смыкаться начали, молвила:
– А теперь, Иван, не сказку расскажу, а быль тёмную. Как батюшка-Кощей лягушкой меня обернул, в болото посадил да заколдовал, чтоб никуда не выбраться было без его ведома. А ты сумел, сумел меня вынести… Только сил у меня совсем после болота мало, потому девицей лишь ночью и могу становиться. Спасибо тебе, Иван, что помог, пригрел. Теперь надобно батюшку в Тени разыскать да к ответу призвать, за что родную дочь лягушкой обернул. Домой вернуться… Но до тех пор силы надо набраться, спокойной жизни отведать. Посижу я с тобой, Иван, всю ночь, поживу весь год, а там и видно будет, что дальше. Спи. Спи… Утро вечера мудренее.
Так и начали жить во дворце Иван – царский сын и Василиса, Кощеева дочь.
А утро и вправду мудреней вечера оказалось. Позвал царь Ивана в свои покои. Вошёл Иван, поклонился:
– Здравствуй, батюшка.
Лился в окна горячий и ясный свет, резал глаза. Ноги гудели после вчерашних плясок, и в голове шумело, хоть и не помнил Иван, чтоб пил он меда хмельные.
– Здравствуй, сын мой.
Говорил батюшка слабо, глядел мутно – словно в те времена вернулся, когда умерла матушка. Сглотнул Иван. Опустил голову, закусил губу. Тоской окатило, словно вчера всё случилось, вчера костёр тот полыхал…
– Ох, Иван, – вздохнул батюшка. Подумалось: если б прежде он так глядел мирно, так говорил тихо, кто знает, как сложилось бы всё. – Иван-Иванушка…
Затрепетало сердце. Что батюшка замыслил? Никогда его так не звал.
– Думал я об Озёрах-Чащобах. О братьях твоих. О будущем нашем… О тебе и о матушке твоей.
Морозно стало, хоть и жарко натопили чернавки печь.
– Сам знаешь, Иван, всю жизнь, с самого рождения твоего тебя я видел на троне. Учил… Всё делал. Верю, великим государем станешь. Землю нашу защитить сможешь и народ. От врага, от колдовства.
Застонал про себя Иван. Трещала голова. Нашёл батюшка, когда о таком разговаривать!
– Вижу я в тебе силу и ум, доброту матушкину и мудрость. – Испытующе глянул батюшка; Иван молчал. – Вот только желания никак не увижу.
Вдруг опустил руки на дубовый стол, а голову – на руки. Сгорбился. Бросилось Ивану в глаза, как батюшка постарел, ссохся словно… Когда? Давно ли могучим, статным был врагам на зависть?
– Первенец мой, зерно и семя… – Тонко звучал голос, жалобно. – Сам себе дорогу иную выбрал… Под силу царём стать… Но мало одной силы, мало… – Говорил батюшка так, словно вовсе не было тут Ивана. Поднял голову, глядя словно бы сквозь. Исказилось его лицо досадой и болью, и понял вдруг Иван, как горько батюшке говорить это – вот и не смотрит на него. – Желание нужно! Иначе ничего доброго не выйдет. Уж как пытался взрастить в тебе желание это. Уж как пытался…
На миг испугался Иван, что батюшка заплачет. Нет. Выпрямился, сощурился, добавил сухо:
– Знаю я, все глупости твои знаю: как хитрил, как изворачивался, лишь бы дураком выйти. Что ж… Получилось у тебя, Ваня. Народ тебя за чудного держит. Жену-лягушку привёл… Ох, смилуйтесь, угодники! Но меня-то ты не обманешь. – Прижал батюшка ладони к лицу. Сказал глухо: – Что бы Яромилушка сказала, коли б увидела…
Не хотел Иван спорить, не хотел ссориться. Но сколько ж можно бесконечную канитель тянуть? Спросил резко:
– Что ж ты от меня хочешь, батюшка?
– Знаешь ты, что я от тебя хочу. Только, видать, не получу никогда. – Встал батюшка, зло глянул: – Чем я провинился, чем кого прогневил, что послали мне первенца такого? Всё тебе само в руки идёт, и руки-то твои не дырявы, и голова золотая – да не берёшь только!
– Потому что не хочу. Не хочу такой жизни, – тихо сказал Иван. Снова полыхнул в памяти давний костёр.
– Не хо-очешь, – протянул батюшка. – Вот помру я, откажешься ты от трона – что ж дальше будет? И без того смуты всюду – знал бы, коли б хоть изредка на совет захаживал. А коли наследника не будет, и вовсе во мрак покатятся Озёра-Чащобы. Кто людей утешит? Дружину поведёт? Князей да бояр объединит?
– Ратибор, – ответил Иван, помедлив. – Ратибор всё сделает. Лучше меня сделает, батюшка, сам знаешь.