«Да что ты себя обманываешь, Кощеюшка. Не в горнице то поёт – в сердце».
Тёмный шар ударил в окно, чуть не выбил стёкла.
– Владыко! – крикнула Кощею седая тень. – Владыко, рвётся кто-то наружу у Осинного ручья. Без тебя не удержим!
– Неужто опять, – бросил Кощей с тоской, с досадой. Поднялся, взял венец. Шагнул в окно и полетел следом за тенью к осиннику.
– Скорей, владыко! Вокруг ручья всё по швам трещит, – ухало спереди, сзади, совами, филинами, воро́нами. – Скорей!
Широкие крылья поднялись за спиной. Всё кругом окутало дымом, пол-Тени Кощей одолел в полмига по изнанке, по обратной стороне чар, времени и доро́г. Тени отстали, свист утих, скоро-скоро настигла мягкая тишина: добрался до Осинного ручья. Оглядел чёрный осинник, разбросанные жемчуга. Ну? Почто хозяина Тени в такую даль погнали? Где тут тьма, кто в Солонь рвётся?
Раз обернулся, другой. Сложил за спиной крылья, вынул меч. Дым отошёл, выцвел, последние искры угасли на плаще. Одна упала прямо на землю, на самый берег, в слабые шёлковые травы. Упала, скатилась, будто слеза, в ручей. Коснулась глади – и вздыбилась та, волнами пошла, кругами, словно вскипела.
Кощей вскинул ладонь, усмиряя ручей. Тот упрямился, бился о берега, поднимался стеной непрозрачной, звёздной, будто все светила с ночного неба в ней завязли, да так и остались. А там, куда упала искра с плаща, мигнул белый глаз под прозрачным веком, и белый змей в пол-обхвата встал из воды, кольцо за кольцом, вверх, вверх на хвосте, и вот уже голова – выше ручейной стены, гло́тка распахнулась, сжигая звёзды. Змей потёк, пополз, склонился к Кощею.
– С-с-драс-ствуй, владыко!
Рухнул на берега́ холод. Меж клыков натянулась мутью слюна, заволокло змеиные очи. Белые кольца, блестя, разворачивались в ночи, медленно опадала ручейная вода, облекая змеиное тулово в чёрный блестящий лёд. Кощей отбросил меч – какой от меча толк против звёздной кольчуги, льдом закалённой. Вздёрнул голову, хищной птицей взмыл к самой змеиной морде. Ухватился громадной лапой за нежную шею, не успевшую закрыться льдом.
– Час-с нас-стал, владыка! – прошипел змей, изворачиваясь в когтях, стегая Кощея хвостом по стальным перьям. – Час-с пробил!
– Какой час? К чему пробил? – каркнул Кощей.
– Порвётся с-скоро Тень, весь мрак в Солонь выпус-стит, придёт нам с-свобода!
– Что толку с той свободы – всё равно в Тень вернётесь! Всё зло в Тень вернётся рано ли, поздно ли, только ещё злей да бесприютней станет! – крикнул Кощей.
Сжал когти, и из змеиной шеи захлестала кровь. По глазам, слепя, ударило белизной. Кощей тряхнул змея изо всех сил; посыпалась, звеня, чешуя; такие острые были льдинки, что прокалывали Тень, расточившуюся[114] под напором тьмы, прокалывали да сыпались в Солонь, навевая людям пустые сны, страшные мысли. Змей вспыхнул с хвоста, хрипло шепча, будто по сухой хвое ступали кованым сапогом, – и опал. Но не успело тулово долететь до воды, как рассеялось дымом, и в ручей только и угодил, что не истаявший белый глаз. Всюду вокруг прошёл большой ветер, разметав пепел. Кощей вернулся на берег, сложил птичьи крылья. Опустился на колено. С хрипом втянул сладкий воздух; глядел исподлобья, как успокаивается шумящий осинник, как возвращаются к ручью здешние тени.
Одна робко тронула край плаща – совсем как Вася, когда мала была.
– Владыко? Всё ли ладно?
– Конец змею ледяному. Раньше времени его погубить пришлось, – хрипло ответил Кощей. Распрямился, сверкнул глазами: – Так и передай всей гнуси людской, что в Солонь змеями да аспидами[115] пожелает прорваться: изрублю, не посмотрю, сколько мотков в нити осталось!
– Передам, владыко, – испуганно ответила тень. Крохотная совсем, только народилась.
Кощей спросил мягче:
– Откуда ты? Чейная?
– Дворцавая я…
«Дворцавая…» – Кощей усмехнулся, погладил тень по едва пробившимся рожкам.
– С самого дворца, что ли, летела? Кто тебя послал?
– Цыба послала. Я из её покрывала народилась. Тревожится она за тебя, владыко.
Кощей закрыл глаза, повернулся к ручью спиной.
– Ну, домой полетели. Тут теперь долго тихо будет. Зло лишнее повывелось вместе со змеем.
Минуло мгновенье обратного пути по изнанке Тени. И в мгновенье этом мелькнуло в памяти тёмное покрывало в широких дверях, мозолистые рога, жёлтые глаза-щели. Глаза улыбались, сухая рука с длинными ногтями покоилась на худом плече босой напуганной Василисы.
– Не спится дитю, – скрежещет Цыба. – К тебе велела вести, грозилась развеять.
А Вася стоит в льняной рубахе, в одной руке старая книга, другая – в сухой Цыбиной ладони.
– Объясни, батюшка. Объясни, отчего в этой книге написано, что мне ни хлеб не печь, ни рубаху не вышивать? А я ведь и каравай с матушкой пекла птицам, и покрывало Ма́вочке вышивала. Объясни, батюшка!
…Кощей качнул головой, огляделся: вот уж снова во дворце стоит, вот и та самая дверь широкая, только в ней не от края до края покрывало колышется, а едва парит сухонькая ветхая Цыба. А Васи и вовсе нет.
– Прости старуху, – проскрежетала Цыба. – Уж больно эхо сильное отдалось от ручья, я и послала Дра́гу проверить.
Крохотная тень прижалась к Цыбе, застенчиво выглянула из-за её покрывала.
– Будут ли какие наказы, владыко?
– Не будет пока, – ответил Кощей, садясь на лавку.
– Зови, ежели понадобимся, – прошуршали тени и растаяли, оставив грибной дождливый дух, привкус свечной, паутинный.
Кощей закрыл глаза. Снова встала под ве́ками девочка-Василиса, а следом – то лицо, что сегодня мелькнуло. Где ты сейчас? Зачем ты, Васенька, книгу ту в руки брала девчонкой?
Надо, надо найти способ. Уберечь Тень, отыскать дочь, Гневу вернуть. Нельзя Тенным существам в Солони быть, от ворожбы их, от чувств растут прорехи, множится зло земное. Уходит в Тень, но Тень и не сдюживает уже, зло Солонное не тает, а змеями, лихорадками, вурдалаками[116] оборачивается, рвётся обратно в Солонь… Что придумать? Как поступить?..
Кощей. Солнце ушло
Кто она – Кощей и не ведал, пока в себя не пришла. А только глядел и оторваться не мог. Тепло в ней было, и свет, и летняя зелень, и весенний звон, хоть и молчала, хоть и глаз не открывала.
– Владыко? – окликали тени.
Он отмахивался только, склонялся ниже – медленномедленно, лишь бы не растерять неясное, хрупкое… Что это – никак разобрать не мог. Взял смертную за руку и тогда только понял: впервые с тех пор, как матушку чёрный вран унёс, впервые с тех пор, как стал он владыкой Тени, чувствует он тепло.
Как сошлись звёзды, как проглядели тени, как допустили Солонь и Тень? Как он сам не заметил, как вспенилось Край-Болото, подпуская смертную?
Дочь травника из Крапивы-Града, дитя совсем, восемнадцатую весну не успела встретить. Пошла собирать под снегом мёртвые травы, гадать в янвальскую[117] ночь на суженого. Выбралась по серебряной нити в чаще к самой топи.
– Кто ж тебе сказал, милая, что на болоте особый цветок сыщешь?
– Батюшка говорил, на Край-Болоте горицвет-отведиглаз растёт. Горицвет. Как имя моё. Вот и пошла.
Вот и пошла. Потянулась за хрупкими лепестками, за сухим стеблем. Топь подступила, облизнула пальцы, залила глаза ледяным маревом. Засветились, глянув из глубины, Тенные звёзды. Совсем близко гнулся в снегу гибкий горицвет, клонился к ряске ягодной гроздью. Вот-вот пальцы достанут. Вот-вот… Берег под ногами пружинил, обнимал колени. Намок подол, кружилась от болотных запахов голова. Пядь[118] ещё. Вершок[119]. Щепочку… Рванулась, схватила стебель и упала грудью в ледяные рясковые узоры, в покрывала тины, в тёмную зеркальную гладь. Закричала, но крик уже в Тени раздался, не в Солони.
А когда выбралась из болота, захлёбываясь, едва дыша, – распахнула глаза, увидела Кощея и лишилась чувств. Что ж тут дивного – девчонка совсем… А он ведь с мечом налетел, занёс, едва не сбил страшным ветром… Впервые в Тень смертная угодила! Заходили ходуном леса, вздыбились земли, задрожали в горном дворце огни. Сами Темень-Горы пошли крутыми – трещинами.
Кощей хотел было бросить обратно в болото тотчас, поднял на руки… Промедлил мгновенье, глянул на завиток на шее. Промедлил – а время ушло. Дорога через Край-Болото закрылась на целый год, и теперь либо убить было чужестранку, либо…
Смертная открыла глаза и закричала. Хороводом, шепчась, налетели тени. Волосы у смертной были тёплые, будто искрились. И вся она изнутри светилась, как Солонные яблоки, подсвечивая тихонько Тень.
– Отнять сердце-то? – прошамкала Не́да, от чьего покрывала народилась Цыба. Махнула, заставила смертную умолкнуть.
Кощей замотал головой. Пахло от смертной теплом, болотом, незнакомой свежестью – такой, какой в Тени никогда не было.
– Нельзя, чтоб тут тамошняя гуляла, – добавила Ти́ха.
Кощей и сам знал: нельзя. Тени окутали смертную, склонились, потянулись к груди. Закружились, пришёптывая. Гулко застучало испуганное сердце. Травы никли к белым рукам, поблёскивал ил на расшитой рубахе. Смертная забилась. Кощей с жалостью отвернулся. Угораздило тебя, девица, прийти на болото в тот миг, когда раз в год открывается из Солони в Тень дорога…
Тени плясали, сердце смертной билось всё ровней, всё глуше. Уходило тепло в траву. Кощей обернулся на прощанье, успел заметить, как схлынул у девицы румянец, одни чёрные глаза-блюдца на белом лице сверкали. Неда занесла руку над сердцем.
– Стой!
Молния ударила в старый пень, тени брызнули в стороны. Кощей отбросил меч, опустился на колени рядом со смертной. Велел мягче:
– Обожди, Неда. Может, не случайно она к нам попала. Погодим. Посмотрим.