Постучали в дверь. Царица тяжело подняла голову.
– Войди.
Заглянула чернавка[14], молодая совсем, едва в юбку вскочила.
– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли с ним отобедать.
– Скажи, изволю.
Чернавка поклонилась, испуганно поглядела, как царица смотрит будто сквозь. Та и впрямь смотрела в расписную стену, а виделись осиновый лес, заячья могилка, поставец[15] у крыльца, где свечи сушила… Княженичные Тенные болота виделись, нежные дожди.
Чернавка робко окликнула:
– Царь-батюшка спрашивает, не изволишь ли за обедом о важном деле побеседовать.
– Изволю, – проронила царица, откидываясь на подушки. – А ты, милая, изволь шубку[16] мне принести.
– Принесу, матушка, – кивнула чернавка.
Затворилась дверь. Царица забылась на мгновенье. Послышался пересвист сизой горихвостки – точь-в-точь как в Тени. Но то был только ветер, только ветер в царском саду.
– Бледна ты нынче, Гне́вушка, – ласково произнёс Милонег. Привстал, протянул руку. – Нездоровится?
– Не бери в голову, сокол мой, – ответила царица, садясь слева. – А царевичи где?
– Позже явятся. – Царь опустился на лавку, и тотчас вошли слуги, внесли яства. – Я с тобой одной поговорить хотел.
– Расскажи, мой сокол, – кивнула Гне́ва. Улыбнулась вымученно, чувствуя, как тянет болото. До сих пор не рассеялась перед глазами ледяная хмарь. – Расскажи, что на сердце.
Царь опустил пареную репу в плошку со сметаной. Поводил, оставляя бледые[17] разводы. Бросил:
– Стрелы готовы.
Царица себя ничем не выдала; только дрогнуло сердце, пальцы свело на миг, и вспыхнуло: вот тебе знак. Вот тебе знак, Гнева!
– Стрелы? – тихо повторила, не сводя с Милонега глаз. – Те? Что в семи ручьях?..
– Те, – кивнул царь. – Сама знаешь, нельзя их томить. Выходит, пора.
– Пора, выходит, – откликнулась Гнева, не замечая ни блюда с дичью, ни кувшина с мёдом.
– Вот и хотел я посоветоваться: когда?
– Все три? – Царица сцепила руки, плотней стянула на груди телогрею. – Все три готовы?
– Все три, – снова кивнул царь.
– Зачем тогда медлить, – молвила Гнева, и облако закрыло солнце, темно стало в горнице, как в сумерки. – Сегодня объяви. А завтра пускай стреляют.
Царь потянулся к мочёной бруснике, просыпал алые ягоды на белую скатерть.
– Кабы беды не было.
– Сколько царевичей до тебя стреляли, сколько после выстрелят. Ты и сам так невесту сыскал, верно?
– Верно, – ответил Милонег. Медленно улыбнулся, глянул то ли в прошлое, то ли в душу. – Велю вечером царевичам рассказать.
– Зачем же до вечера тянуть?
– Днём семиградские послы явятся. Паволоки[18] привезли, вина да вести дурные. Надобно разузнать.
– Надобно. – Гнева налила из кувшина мёд, откусила хлеб. – Только всё же зачем тянуть? Позволь мне самой сыновьям сказать.
– А Иван?
– Позволь мне самой сыновьям сказать, – мягко повторила царица. – И Драгомиру, и Ратибору. И Ивану.
Кощей. Предрассветье
Помнилось тепло рук, ласковая улыбка. Застывал воск на белых свечах. Тени сновали рядом, а матушка склонялась, улыбаясь, и плыла песня – давняя, дивная. Сладко дремалось, и взгляд матушкин был такой, словно ничего дурного никогда не случится, словно жизнь будет долгой, как Тенные поля, как ночи, тянувшиеся без конца и без края под виденья, под колыбельные, под шёпот, и шелест, и матушкины сказы.
«Раскинулась Со́лонь от края до края: темнели в ней леса дремучие, стояли грады богатые, ярмарки шумели, золотой хозяин днём землю пестовал, серебряный пастух ночью пас. И всё было ладно да радостно до тех пор, пока не уродились у государя Солонного три сына. Старший – наследник царский, да только среднему не давало это покоя. Хотел он сам на престол взойти и, когда пришла пора, очернил брата старшего в батюшкиных глазах: мол, дурное тот замыслил против отца, с колдунами чёрными знается, с врагами заморскими. Осерчал старший. Столько злобы да зависти породили братья, что взялись за мечи.
Третий брат, тихий да скромный, прежде голоса не подымавший, сказал: заберу вашу злобу да уйду, куда глаза глядят, только мечи отложите, не губите друг дружку.
Забрал злобу их, гнев и зависть да ушёл. Оказался вскоре в ином месте, где стелились поля бескрайние, где звёзды светили мягче и солнце сквозь облака едва на землю глядело. Тихо было, шелестел осинник, бежал ручей. Там третий брат и остался. Выложил из котомки гнев да злобу, а пока спал на берегу, в тени осины, – развеяло их большим дождём.
Место то брат нарёк Тенью, и всякий, кто хотел, забирал злобу чужую да приносил туда, чтоб смывало её дождями. Брат младший владыкой стал Тенным; ширились земли, мирно там жили, справно, принимали всех, кто зависть, свары да склоки приносил, чтоб истаяли, да и оставался. Долго ли, коротко ли принимали, а скопилось однажды зла столько, что дождь едва сдюжил. Тогда владыка зе́мли Тенные скрыл от чужих глаз. Только зло по-прежнему в Тень сочилось: ровно столько, чтоб и в Солони людям легче жилось, и дожди Тенные с ним справлялись.
А как из Солони в Тень попасть, один владыка с тех пор и знал. Обратно же в Солонь никто из Тени не хотел – в крикливые сёла, в надменные города. Жила Тень тихим трудом, мягким светом, стоял дворец владыки в Те́мень-Горах, и сказки оживали в скалах, да в осиннике, да у Сизой речки. И если уходило всё же Тенное существо в Солонь, худо приходилось и ему, и Тени: появлялась прореха, чрез которую зло земное возвращалось из Тени в Солонь… Но немного было таких охотников, а вскоре и перевелись те, кто помнил, как это делать.
Так и жили Тень и Солонь, мало что друг о друге ведая. Менялись владыки, зло земное уходило с большими дождями, вёсны являлись в срок, а когда выплывал на небо серебряный месяц, засыпали птахи лесные и дети малые. И ты засыпай, Кощей».
Былое. Олень
Оленёнок выскочил из кустов, пролетел стрелой по поляне: шея высокая, уши бархатные, глаза громадные, будто влажные ягоды смородиновые. Яромила тихонько засмеялась, протянула руки. Иван тоже засмеялся – негромко, как матушка. Оленёнок остановился. Помедлил, задумчиво кося глазом на царицу с царевичем. Качнул рыжей головой, на которой только прорезались рожки.
– Ай люлень, – подозвала царица. – Ай люлень ты мой олень.
Оленёнок подался на голос. Яромила вынула из складок охабня[19] кружок моркови, протянула на раскрытой ладони.
– Ай люлень ты мой олень, убегай в лесную тень.
Оленёнок подошёл, обнюхал ладонь, взял угощение.
– Я тоже хочу, матушка, – попросил Иван.
Яромила вынула ещё два кружка́, два маленьких солнышка. Одно дала царскому сыну, другое – лесному. Иван боязливо вытянул руку, раскрыл ладонь. Оленёнок принялся обнюхивать пальцы, щекоча носом. Ветер шевелил листву, солнечные пятна пролетали по светлой шкурке. В выпуклых глазах отражались Иван, Яромила, веточки ольхи. Иван хихикнул: олень коснулся ладони шершавыми ласковыми губами. Ткнулся, слизнул морковь. Вздрогнул, подскочил и помчался прочь.
Затрубил рог. На поляну выехали всадники: царь и Выша́та-воевода. Через седло позади Милонега перекинута была лисица.
Иван вцепился в руку матери. Царь натянул поводья – румяный, громадный, с сияющими глазами. Подал царице лесные дары: бруснику, вербейник[20], ветреницу[21]. Крепко, по-лесному от царя пахло, только странный пустой дух вплетался, перебивал ласку. Милонег спешился, прижал Яромилину ладонь ко лбу, закрыл глаза на мгновенье. А затем показал Ивану на лису, перекинутую через седло:
– Гляди какая. Ай и шапку тебе сошьём на зиму, Ванька! И на рукавицы хватит.
Громче трубили рога, всё ближе шуршали по лесной мураве копыта, лаяли собаки. Земля дрожала: мчалась от поля свита, не поспевшая за царём к опушке. Иван выглянул из-за материнской руки, потянулся к лисе. Шерсть у неё была густая, рыжая, брюхо белое.
– Ну, потрогай. Ишь, мягонькая, – разрешил царь.
Иван коснулся шерсти, провёл пальцем по тёплому уху. Весело спросил, совсем осмелев:
– Почему она ушами не ведёт?
Царь ловко подхватил лису; та шевельнулась, будто кукла у няньки в ладони. Обвисла в руках Милонега и повернулась к Ивану левым глазом – чёрным, застывшим, с уголка сизым. Шерсть вокруг глаза сморщилась, будто лиса хотела заплакать, да так и замерла – как Иван, бывало, когда батюшка окликал: «Девонька! Али реветь станешь?»
– Ты её подстрелил, что ли? – выдохнул Иван.
– А для чего ж ещё на охоту ездят? – раскатисто засмеялся Милонег. – Ну, мы за манком приехали. Лисиц видимоневидимо нынче.
– А манок зачем? – прошептал Иван, гладя шерсть, склоняясь ниже и ниже над лисой.
Из зелёного моря вылетели птицы, взвились с клёкотом в небо. Фыркали лошади, заливались лаем псы.
– В него дунешь – он раненым зайцем закричит, – объяснил царь. – На крик лиса и пойдёт. А сами-то зайцы ишь как ловко прячутся. Вот вроде тебя: как забьёшься в угол во дворце, так и не найдёшь.
Совсем близко заржали лошади, всколыхнулись ветки, и на поляне стало темно от наехавших всадников. Матушка взяла Ивана за руку, придержала. Всхрапывали лошади, смеялась свита. Густо запахло полынью и дымом.
– Ещё манок бывает, который как мышь пищит, – добавил царь. Вгляделся в Ивана, тряхнул лису. Та повисла тяжёлая, тихая, пустая. Иван зажмурился. Сощурился царь:
– Да ты никак ревёшь?
– Милонег, – певуче окликнула царица. – Мал он ещё. Жалко ему лису.
– Жалко, – выдавил Иван.
– Жа-алко… – протянул царь, поправляя подпругу. – Ну? Где манки?