– За меня не тревожься, Гнева мне дурного не сделает, – качнула головой Василиса. – За себя в оба гляди, Иван. У тебя нынче завистников много…
Убрала в ларчик алую ленту, вынула костяной гребень. Принялась расчёсывать волосы, золотом лёгшие по спине.
– Будто поле пшеничное, – молвил Иван.
– Будто сад солнечный, – улыбнулась Васи ли са. – Матушка моя так говорила.
– А всё-таки замыслила недоброе против тебя Гнева, – повторил Иван. – Конюхи да чернавки только о том и шепчутся. И птиц, сказывают, не просто так она выпустить решила. Может, через тебя до меня добраться хочет. Птицей ли обернуть, со свету ли сжить, в лягушку ли заместо тебя превратить али в пирог запечь – кто его знает. Всё боится поди, кабы батюшка не раздумал Ратибора наследником объявить. Не будет ей покоя, пока я здесь.
– Конечно, не будет, – согласилась Василиса. – Но ты погоди. Поглядим, как нынче всё обернётся. Прежде смерти не помирай, а лучше кафтан мне свой дай.
– На что тебе кафтан мой?
– Метку вышью от дурного глаза. Птаха мелкая, а вдруг и защитит крылом.
…А там, в прошлом, веком раньше, шла Гнева тихими полями, ничего не видя. До сих пор казалось, будто кругом – сон, проснуться бы только – и окажется в саду у дворца в Темень-Горах. Миг назад сидели с Горей да со Златой, плели птиц из лозы, Василиса маленькая смеялась, – а вот уже чужие поля вокруг, чужие земли, страх, тоска, тоска бесконечная жжёт горло: за что? Почему? Как так сюда угодила?
– Владыка! Владыка, где я?
Блестел месяц, мерцали вдалеке свечки в чужих избах. Гнева дышала неглубоко: чужой воздух колол, жёгся. Миновала рощицу с редкими ольхами и выбралась к деревенской околице. В окнах покачивались язычки огарков. Тянуло овчиной, сыростью, тесно стояли избы. Не было здесь простора Тени, её бескрайних лугов, серебряных небес.
– Владыка! Коли по твоей воле тут очутилась, провинилась чем – прости, помоги вернуться!
Отчаяние поднималось, клокотало в горле. Гнева постучала в первую дверь – внутри зашептались с незнакомым выговором. Слабой рукой постучала ещё раз. Заворчал в конуре пёс, опасливый шепоток стих. Огонёк в окне метнулся и исчез. Гнева стукнула в третий раз. Молчанье. Что ж, может, соседняя изба приветливей будет… Ей бы только узнать, где она очутилась; только б воды глотнуть.
– Владыка!..
Но и в другой избе огонь в окне погас, стоило подойти к крыльцу. Дом снаружи застыл, будто вымерший, а внутри шуршали да шипела разбуженная кошка. Гнева постучала – дверь отозвалась скрипом и смолкла.
– Батюшка… – прошептала совсем уж бессильно. Если владыка не слышит, батюшке подавно не услышать…
Добрела́ до третьей избы. Дважды остановилась, прежде чем взошла на резное крыльцо. Стукнула в дверь. Подумала без надежды, почти без страха: «Если не откроют, до другой деревни не доберусь». В горле совсем пересохло, губы потрескались. Выбившиеся из кос пряди лезли в глаза, и никак не получалось вдохнуть всей грудью грубый и пресный горячий воздух. Куда ж её занесло? Не Тень это, совсем не Тень…
В избе застучали по полу босые пятки, всё стихло, а затем крикнули с другого конца деревни:
– Уходи, ведьма!
Губы против воли скривились. Гнева прислушалась к себе: нет, не хватит сил даже на самую малую ворожбу – ту, которой в Чернь-Боре лужицы лесные скликала перед ледоставом.
Закрыла глаза. В который раз позвала, гадая, чует ли Кощей, что Тенное существо в беду угодило. Зов словно в пучину канул, не откликнулся эхом, не зазвенел бубенцами над полями Тени. Гнева прислонилась к брёвнам у крыльца, сползла по ним спиной. Обняла колени. Забылась в дремоте.
Сонно брехала собака, шумели листья. Всё было чужое. Только месяц, совсем как в Тени, вёл колыбельную:
И когда свершится зло земное,
Приходи побыть вдвоём со мною.
Соки зашумят в полях мурав.
Встанут, ветви-сказки подобрав,
Старые столетние дубы
От дворца Кощея до избы.
– Эй! Проснись! Кто ж на крыльце почивает? Замёрзнешь!
Быстрый шёпот ложился на колыбельную, разбивал лунное колдовство.
– Вставай, девка!
Гнева с тоской выбралась из дрёмы, открыла глаза. Занимался рассвет. Брусничная полоса лежала по окоё му[125], заливались птахи.
– Вставай, вставай! Пойдём, пока никто не увидел.
Кроткое лицо склонилось над ней, всё в саже. Крепкие руки тянули, поднимали с сырых брёвен. Гнева ухватилась за худое плечо. Кое-как встала.
– Пошли скорей.
В груди сдавило. Как же надеялась, что колыбельная месяца домой выведет, что проснётся она в Тени, под знакомыми звёздами, в батюшкиной избе…
– Доберёмся до избы, дам тебе молока, хлеба, тотчас вернёшься в ум.
Гнева не видела даже, где они идут, куда, только жёг глаза крепкий рассвет, и птицы кричали так, как никогда не кричали в Тени. Запомнилась пыльная тропа, росистая, по колено трава, льнувшая к коже. Тёмная изба на отшибе, скоблёный стол, пёстрый налавочник[126]. Чьи-то руки усадили Гневу, сунули чашку.
– Пей на здоровье.
Гнева глотнула да поперхнулась: белое, сладкое, густое. Чашка выскочила из рук, Гнева задышала тяжело, обожгло горло.
– Воды… Воды дай!
Ни талого привкуса не было у воды, как по весне, ни лесного духа, как из осенних ягодников. И всё-таки первый глоток помог вдохнуть заново, от второго прояснилось перед глазами. Гнева подняла голову. С тревогой глядела на неё статная женщина в светлом платке, в грубом сарафане.
– Мы где? – сипло спросила Гнева.
– Оковина, что у Лесной страны, – ответила женщина. Забрала у Гневы пустую чашку, налила из кувшина, снова подала. Гнева жадно выпила. – А ты откуда пришла?
– Из Реговья, – ответила Гнева, утирая губы. – Спасибо тебе…
– Меня в доме у батюшки Акси́ньей величали. А тебя как?
– Гневой, – растерянно ответила облачная-озёрная ведунья, которую чуть не каждый в Тени знал.
– Имя-то какое. Нездешнее, – вздохнула Аксинья. – Что тебе у нас-то понадобилось?
– Не знаю, – прошептала Гнева. Испуганно спросила: – Как мне вернуться? В Тень?
– Не слыхала ни о граде таком, ни о деревне, – ответила хозяйка. – У Захара купцы на постое, спроси у них. Али в Любисто́к-Град придётся идти.
Любисток-Град? Что ещё за город такой?
– Там у князя Медвежьеуго́льного книги хранятся, сто штук. В них поди найдёшь про свою Тень, – с сомнением объяснила Аксинья.
У князя Медвежьеугольного… Нет в Тени князей, и владыка там только один. И живёт он не в Любисток-Граде, а во дворце в Темень-Горах. И значит, точно Гнева не в Тени.
В глубине души сразу она поняла это, а всё же надеялась… Прижала руку ко рту и заплакала. Самое худое сбылось, самое страшное, что только может с Тенным существом приключиться.
– Ты чего, девка? – ласково подступила Аксинья. – Спросишь купцов, купцы всё знают, дорогу покажут. Найдёшь свою Тень. Только умойся прежде да поспи, а то бледна, грязна, будто по лесу бежала.
Гнева вытерла щёки. Захотелось взлететь повыше, оглядеться. Вдруг видно Тень? Вдруг недалеко её отнесло, вдруг рядом дом, шаг шагни – вернёшься? Посмотрела на пальцы: дрожали, слабо-слабо светились. Даже дождя не призвать, куда уж взлететь.
Аксинья подвинула ей плошку, подала льняной утиральник.
– Умойся, девица. Не кручинься. Всё наладится.
– А ты… почему меня привела к себе?
Хозяйка дёрнула плечом, сдвинула брови.
– Слышу ночью, кричат: ведьма! Решила, меня по старой памяти пастухи дразнят. Ну, думаю, пойду задам. Выхожу – нет, не меня. Гляжу: ты на крыльце старостином лежишь, еле дышишь. – Аксинья затянула на груди платок, присела рядом. Понизила голос: – Я-то знаю, каково это, когда ведьмой слывёшь. Не один годок так проходила.
– Ты ведьма? – с поднявшейся надеждой спросила Гнева. – Ты можешь меня вернуть? Узнать хотя бы, как я здесь очутилась?
– Да какая я ведьма, – развела руками Аксинья. Усмехнулась виновато: – Травы собираю, ле́карствую, черты да резы[127]знала когда-то. Пользовала[128] людей… А старосту прошлого вылечить не смогла. – Аксинья упёрла кулаки в бока, сдвинула брови. – Билась, билась, а дурного всё равно не вылечишь. Деревня-то вольно вздохнула, зато брат его меня изводить стал. Шептал всем: ведьма, мол. Сама смерть накликала.
Аксинья говорила, а Гнева водила угасшим взором по избе, по сушёным листьям, по бычьим пузырям, по старым сукнам. Дышалось тут полегче: пряно, травно. И всё равно кололо, давило в груди.
– С тех пор за глаза ведьмой и зовут. А коли какая хворь – всё равно сюда бегут. Ложись-ка, девица, подремли. Совсем из сил выбилась. Поспишь – может, расскажешь чего али вспомнишь.
Говорила, говорила хозяйка, нашёптывала, баюкала. Уложила Гневу на лавку, сунула под голову сенную подушку, накрыла платком. Тоской защемило сердце. Что же случилось, отчего вытолкнуло, вынесло из родной Тени? Чем прогневила она Тень ли, Кощея ль? Как быть теперь, куда податься, как найти дорогу обратно?
Заболело сердце. Застучало сильно-сильно, так, что ни свиста на улице не слышала уже Гнева, ни тихих уговоров Аксиньи.
Кружили мысли, сводили с ума. Тоска раздирала. Взвыла бы, если б были силы! Наконец месяц, едва видный, сжалился. Допел колыбельную, впустил усталую Гневу в сон.
И покуда будут те дубы,
Нам с тобою тихо в небе быть,
Нам с тобою тихо в небе плыть
В век, когда свершится зло земное
И исчезнет в Тени под луною.
Купцы над Гневой только посмеялись: нет, мол, такого града – Тень. Вот тебе карта, настырная девка. Гляди: вот Любисток-Град, столица княжества нашего, вот Оковина, вот Глаз-Город, вот Птичий свист, Синий бор, Белый камень, Совиная суводь