Шёпот лез в уши, берёзовые ветви обвивались удавкой, листва обращалась пеплом. Кощей рванулся из пут. Крикнул – крик разнёсся над диким полем:
– Что мне делать? Как Василису вернуть? Как Тень освободить от зла? Как?!
– Сам… с-сам понять долж-жен, – прошипел змей, свешиваясь с берёзы. Скользнул к Кощею по стволу, по тёмной траве, обвился вокруг сапог чёрной лентой. Всхлипнула позади крохотная тень. Откуда прилетела? Зачем пошла за ним к этим сёстрам? Кощей подхватил тень, отшвырнул змея. Тот взвился, зашипел, очертил круг, жалом проделав брешь в полотне. Оттуда хлынул ярмарочный звон, вылетело птичье пёрышко, тотчас сгоревшее. Кощей взмахнул мечом, разрубил змея. Тень сорвалась с рук, принялась латать брешь серебряной иголкой.
– Верни доч-чь. В этом ключ-ч, – прошипел змей, развеиваясь. – Только не с-сдюжиш-шь… Близ-сок час-с…
Вторил ему сухой смех лихорадок, отступавших в небытие следом за дивьими людьми. Кощей метнул нож; тот прошёл сквозь Гнедею, от которой Горя в Солони маялась, угодил в дивьего человека. Человек рухнул со стоном, затряслась земля. Лихорадки, змеи да дивьи люди поскорей в березняк убрались, а лишнее зло земное принялось таять, шипеть да уходить вместе с убитым дивьим.
Тень вовсю сновала с иглой у прорехи. Сделала стежок, заплакала – горячо было шить по живому, овевало Солонным ветром.
– Тише, тише, – велел Кощей, баюкая её, вспоминая невольно и матушку, и Васю, и Горицвету. Топило сердце горьким теплом. Что это за тень? Не смог сразу вспомнить. Дра́га? Тое́на? – Ты зачем прилетела?
– Боялась за тебя… Без тебя во дворце башни шатаются, – всхлипнула тень.
– Пойдём. Пойдём домой.
Кощей накрыл тень полой плаща, повернулся спиной к опушке, что засы́пали лихорадки пеплом, и полетел во дворец над Тенным раздольем. Глядел с высоты потомок первого царя Тени, как ходят под небом Тенные люди, как ставят избы, как топят печи, скот пасут да детей нянчат. Как живут неярко да мирно, без склок, без браней. Вечно живут, если только сам кто уйти не захочет…
Нельзя. Нельзя земли эти злу уступить. Не выбирают время, не выбирают любимых, и коли достались ему века смутные, жена смертная и дочка со страшным даром – так тому и быть. Сколько сможет, сделает, чтобы Тень уцелела, чтобы был её народ мирен и счастлив.
Кощей. Последние звёзды
Сидели втроём у дворца – Злата, Гнева и его Горя. Пряли серебряные нити из инея да колосьев, что остались на стернях[162]. Звенел смех, а в небе кружили белые мухи, опускались на волосы, на венки из замёрзших горечавок[163].
Сидели втроём у дворца – Злата, Гнева и его Горя. Пряли нити, ткали полотна, выплетали венки да птичьи гнёзда на будущую весну. А Кощей глядел на них из окна, пока совсем не стемнело в горнице. Зажёг свечу – из тех, что по Осинному ручью мо́лодец привозил, – сел за стол. Павье перо легко скользило, поскрипывала харатья. Сухо перестукивали костяные перстни, и писалась сказка.
«Жил-был пастушок, играл на свирели да пас овечек. Но однажды ночью пришёл волк, разбежались овцы, и не сыскать их было во тьме. Тогда сказал пастушок звёздам: помогите, посветите ярче! Звёзды ответили: что ж, посветим, только ты нам сыграй. Заиграл пастушок, да так, что сама Ночь заслушалась, забыла небесное покрывало вовремя утянуть, Дню уступить. Пришлось потом торопиться: схватила Ночь покрывало перед самой зарёй, понесла в свой дом да просы́пала с него звёзды. С тех пор каждый год густой звездопад шёл в серёдке лета…»
И быль писалась – та, что матушка рассказала сколько веков назад:
«Что́ владыке до людей, до того, что зло земное обратно в Солонь рвётся? Люди Солонные сами виноваты в сварах своих и ссорах. Но всякое зло рано ли, поздно ли вернётся в Тень и, побывав в Солони, злей станет во сто крат. А это уж Тени хуже сделает, потому и нельзя допускать брешей. Но если случится так, что с избытком окажется в Тени зла, знай: убьёшь тёмное существо, из зла родившееся, – истает часть зла вместе с ним. Чем сильней чудище – тем больше зла с собой заберёт. А сам владыка коли погибнет – так и вовсе всё зло земное лишнее Тенное с ним истает. Но только что толку, коли бреши останутся, и новое зло сквозь них придёт…»
Былое. Ятры́шник
Иван вытянул из-под лавки холщовый мешок. Тот совсем лёгкий стал, одна пыль осталась да всего с десяток кругляшей. На вид кругляши были что морковь, но в самой сердцевине светило янтарное пятнышко: погляди через него на солнце, и весь мир краше покажется. Ещё матушка морковь ту запекала, замешивала внутрь чудо янтарное.
– Целый век не испортятся. А станешь Сметка ими кормить – и Сметко дольше проживёт.
И правда: шло время, рос Иван, Сметко рос, матушка померла, вот уж и братья кровные выросли, один на Князя сел, другой на Молодку, – а Сметку всё нипочём: крепкий, чуткий, ровно как в первый день. Взрослели братья, старели Князь и Молодка, батюшка фаря[164] своего сменил на другого, а Сметко всё в стойле стоял, ржал весело, Ивана поджидал, послушен был его руке и голосу. Так же быстро, как прежде, отмахивал вёрсты.
Один только Алёшка знал про морковные кругляши, но и он не ведал, что матушкой они зачарованы. Видел только, как заглядывает Иван в стойло, шепчется со Сметком, а Сметко слизывает морковь с его ладони, а после глядит веселей, скачет бодрее.
Вот и в этот раз явился Иван в стойло. Решил Сметка покормить, почистить да и оседлать, прокатиться вокруг Крапивы-Града. Пусто было и тихо во дворце: Ратибор на заставу дальнюю уехал, батюшка с Гневой на богомолье отправились, Драгомир на чёрный двор ушёл с костью и пилками устраивать ушки для стрел. Челядь затаилась, словно и не было… Ни смеха, ни голоса.
– Ну здравствуй… Как ты тут? – прошептал Иван, гладя Сметка по шее. Взял скребок и щётку, огляделся, ища, куда ж кадушка девалась, которой воду носили, и заметил Алёшку. Сидел тот в углу, спрятавшись за лопаты да вёдра. – Алёшка! От меня, что ль, схоронился? Ревёшь, что ли? – Поморщился, язык прикусил – до того на батюшку похоже вышло. Сказал ласковей: – Алёшка… Эй…
Подошёл ближе. Алёшка поднял голову, повернулся неловко, с грохотом посыпались лопаты да вёдра. Когда разгребли их и кое-как выбрался Алёша из соломы на свет, увидал Иван, что глаза у того опухшие, а лицо такое, будто помер кто.
– Что стряслось?
– Вади́мка прибегал. Он в деревне живёт, что с моей рядом. Сказывал, ятры́шка там… в моей…
– Ятрышка? – Знакомое почудилось в слове, но что за зверь, не мог припомнить Иван.
– Болезнь такая, навроде чумы али лихорадки. Всех косит, не глядя. А у меня там и мамка, и тятька, и сестрички… – Утёр Алёшка кулаком нос, всхлипнул. Заревел в голос.
Спросил Иван:
– Лекарей-знахарей нет у вас разве?
Алёшка только головой мотнул. Под сердцем змеёй скрутился беспомощный холод – совсем как когда матушка помирала.
– Ну а… и бабок никаких нет? Из тех, что зубы заговаривают? Или наузниц каких?
– Не поможешь там зубами да узлами, – зло сказал Алёшка.
– Ятрышник нужен. Его корень истолочь надо, заварить, выпить и примочки делать. Тогда гнойники лопнут, язвы сойдут и жар уйдёт… повезёт если.
– И где ж его достать? Ятрышник этот?
– Да в огороде он у каждого рос! Только нынче не было весной тепла, не зацвёл он, не набрался сил. Не помога-ает…
Сунул Иван Алёшке утиральник, нахмурился. Вспомнил, что за трава такая: лиловатая, с длинными головками – матушка показывала.
– И что же? Если достать ятрышник этот цветущий, сможешь отвар приготовить?
– Куда мне, – хлюпнул Алёшка. Прижался к Сметку. – Это только знахарки умеют.
– Есть у меня знахарка знакомая, – задумчиво молвил Иван.
– Ну а далеко ль до деревни твоей?
– Полдня верхом. – Алёшка уткнулся Сметку в гриву. Тихо, ласково заржал конь. – Только чего ж теперь туда ехать?
Хоронить поеду через седмицу, как помрут все… А до того только сам заразу схвачу.
– Погоди слёзы лить. В дорогу соберись, Сметка оседлай и себе лошадку попроворней выбери, Белогу́зку, что ли… И меня жди!
Поднял заплаканные глаза Алёшка. Парень уже справный, рукастый, мо́лодец девкам на загляденье, а глядит, словно щенок совсем.
– Давай-давай, шевелись, некогда нам рассиживаться.
В оранжерейных палатах всегда влажно было, душно, сладко пахло цветами. У Ивана голову кружило и нос закладывало, но палаты те ещё матушка завела, и любил он хаживать здесь, особенно когда пусто было. Думал, как станет Гнева хозяйкой, так велит цветы заморские выкопать, стены стеклянные да зеркала разобрать. Но не велела Гнева, а сама сюда то и дело наведывалась, о цветах у чернавок справлялась.
А матушка ведь самые красивые цветы собрала в палаты: и те, что в Синичье с Траворечьем растут, и те, что из Заире́вья везут, и те, что в каждом овраге торчат от Медвежьего угла до Оковины. Но там, в оврагах, никто на них не глядел, а тут, в палатах оранжерейных, в холе и неге, распускались они, раскрывались белыми россыпями, алыми звёздами. Таков и ятрышник был: в светлом лесу, на сыром лугу али в тени у избы не углядишь его толком. А здесь, на отдельной грядочке, белыми камешками обложенной, вверх тянется, к солнцу, блестит бархатисто. Тепла ему тут вдосталь, воды чистой льют, сколько просит, и ни град, ни гроза, ни заморозки не доберутся. Правда, рвать цветы строго-настрого воспрещалось в оранжерейных палатах… Матушка ещё запретила, а Гнева следила рьяно: тоже любила тихий садик с кривыми тропинками под стеклянной крышей. Если надобились какой цветок али трава, ножичком нужно было среза́ть, да не самому, а девок просить, умелиц, которые про каждую травку знали.
Всегда так делал Иван. А нынче пошёл прямо по грядкам, раскидывая землю, да так, чтоб приметнее было. Нагнулся над ятрышником. Шепнул: