– Солнце и луна, – проронила Гнева. – Откуда эта загадка?
– Матушка говорила, батюшка ей загадывал, – растерянно ответила Василиса.
– Владыка, – выдохнула Гнева. Повторила медленно: – Золот хозяин – на поле. Серебрян пастух – с поля…
Затихла. Затихла и Василиса. Сидели вдвоём в молчаливой горнице, глядели, тоскуя, в желанную недоступную Тень.
Иван отложил перо, потянулся. Провёл рукой по усталым глазам. Оглянулся на Василису: та листала Тенеслов, водила по строкам пальцем. Коса то и дело соскальзывала, падала на страницы. Василиса убирала её за плечо, а коса опять падала. Иван улыбнулся. Убрал харатьи свои да «Наставление для послов, за Холодное море путь держащих», поднялся, подошёл.
– Что ж ты в сумерках-то читаешь, очи не жалеешь?
Василиса не услышала словно. Подняла голову. Щёки её разрумянились, глаза горели.
– Та книга – а словно не та. – Молвила, а сама пролистнула, показала на строки: – Где уставом писано, где полууставом[165]. Батюшка и полууставом никогда не писал, а тут есть сказы, что вовсе скорописью[166] написаны.
– И что, много ли таких?
– Да уж немало. А ещё больше – пропавших.
– Как это? Куда ж они подевались?
– Кто ж знает, – вздохнула Василиса, обводя пальцем жуковицы. – Сколько лет эта книга в Солони: видишь, и карты в ней здешние, и про травы сказано, и сказок сколько здешних, Солонных. Всё это не батюшкиной рукой писано.
Темнело. Иван хотел было зажечь свечу, но Василиса качнула головой:
– Оставь. Гляди, какой небосвод. Вызвездило…
Иван выглянул в окно – и вправду вызвездило, давно уж не помнил он такого чистого неба, такого серебра звёздного по парчовой синеве.
Василиса погладила Тенеслов. Попросила:
– Пойдём во двор.
– Пойдём, коли хочешь, – отозвался Иван.
Набросил кафтан, Василиса летник[167] надела, и отправились тёмными лестницами к дубовым дверям. Кланялись им чернавки, стольники, кравчие; потрескивали лучины в светцах. Когда вышли на двор, совсем смерклось: росисто было, зябко веяло неблизкой ещё осенью. Василиса подняла голову:
– Красота какая…
Иван думал, она про башни дворцовые говорит, про цветные слюдяные окна, что разбрасывали по вечерам искры от теплящихся в покоях свечек. Но нет: глядела Василиса на тёмное небо. Теперь уж не парча была, а чистый бархат – чёрный, с серебряным шитьём самой ловкой работы.
– Ишь как Кол-звезда[168] нынче сияет, – сказал Иван. – Возьми да сними с неба взглядом.
Василиса посмотрела на него удивлённо. Иван прочертил рукой по небу, добавил:
– И дорога Гусиная нынче торная: разошлась, рассиялась. По ней, говорят, купцы морем на Заиревье идут. А Журавлиная дорога аккурат под ней расстелилась. Вот бы побывать.
Василиса оторвала взгляд от звёзд, искоса глянула на Ивана. А он, словно не замечал, всматривался в небесные своды.
– Мышиные тропы, говорят, из любой чащи выведут, если по левую сторону от Любисток-Града. А если по правую – по Нитке надо идти. Матушка моя говорила, она и из леса выведет, и из беды вытянет.
– А мне батюшка сказывал: Плуг укажет на луг. – Василиса пальцем очертила Плуг, опустила бессильно руку.
– Мы с батюшкой как-то на охоте были, в поле заночевали. Одни Стожары горели на небе. Батюшка сказал: Стожары – спать мешают.
– А мне матушка говорила: Луковка[169] блеснёт – Василиса уснёт…
Посмотрел Иван на Василису. Дрожала она от сырости, тосковала по дальнему дому. Только теперь приметил: держит Василиса у груди Тенеслов. Захотелось обнять её, прижать да укрыть. Но Василиса повернулась, глянула спокойно, раздумчиво:
– И откуда ты, Иван-царевич, о звёздах столько знаешь?
– Учат в Солони сыновей царских разным наукам. Шахматам, грамоте, землемерию… звёздознанию, – усмехнулся Иван. – Уж попробуй не выучись.
– А у меня небосвод в горнице был, – с лёгким вздохом откликнулась Василиса. – Рукой можно было звёзды достать, погонять по небу. Батюшка мне небосвод такой устроил. Тут, – она показала на книгу, – и сказка об этом есть: «Ларь с крупой» называется. Батюшка её в книгу вписал, когда ещё дозволял мне на А́истову башню ходить…
– Совсем ты замёрзла, – ласково сказал Иван. – Охабень велеть принести? Али вернёмся?
– А больше всего, – тихо молвила Василиса, будто вела с кем разговор, а Иван не слышал, – жаль мне сказки про алый цвет. С неё всё началось, её батюшка матушке первой подарил. Исчезла она… Видно, вырвал кто в Солони…
Отцвела весна; в травах, звонах и ягодах покатилось лето. Ближе и ближе дышал Ярваль, и ещё в вечер, когда Василиса рассказала о Тенеслове да о вырванных страницах, решил Иван, что хочет достать ей в подарок.
Разные слухи ходили о Тенеслове – и от послов, и от толмачей, и от Алёшки знал об этом Иван. Девки на торгу болтали про выделанные из аспидовой кожи страницы, чернавки что ни год в подполах да погребах царских рыскали, искали тени из Тенеслововых сказок. Да и матушка, кажется, о таком говорила: что в книге этой не только сказки есть, но и письма, и наговоры, даже карты начертаны. Правда, когда Вася книгу листала, ничего там про это не нашлось – видно, осталось на вырванных страницах. Их-то, страницы пропавшие, и посулил на торгу темнокудрый быстроглазый черёшнец.
Иван возвращался с пристани в одиночку – ходил с батюшкиными людьми провожать иревских послов, да задержался: люди ушли, он один брёл ко дворцу. Тогда и услышал негромкую, округлую речь торговца:
– Про ларь с крупой сказка, а ещё письмо Кощеево.
Говорил черёшнец, будто шарики деревянные выкладывал на медный поднос: гладкие, скоблёные. Иван замедлил шаг.
– Все из Тенеслова, лопни мои глаза, если неправду говорю. Харатья аспидовой кожи, чернила из воронца[170], с кровью Кощеевой смешанного, – век не выцветут.
Иван прищурился, шапку пониже сдвинул – хотя толку-то: за версту по кафтану, по мечу призна́ют царевича.
– И где ж достать харатьи эти, добрый человек?
Мужиков, что толклись около торговца, как ветром сдуло. А черёшнец склонил голову, засмеялся хитро, кругло, негромко:
– На что царскому сыну Кощеева книга?
– С каких это пор купцы не монет, а объяснений алчут? – усмехнулся Иван.
– Твоя правда, царский сын, – пуще рассмеялся торговец. Зазвенел мошной.
Иван вынул пригоршню резанов, протянул темнокудрому. Тот спрятал монеты, шагнул к Ивану вплотную; пахну́ло от него пряным, рыбным.
– Пришли человека в тёмную избу за Сахарной слободой. Сам не ходи: никто тебя в парче да при мече, царевич, не впустит.
«Пришли человека». Как бы не так! Только шепни кому во дворце – тотчас до батюшки дойдёт. А Ивану вовсе не надобно, чтобы царь прознал, что Кощеевы харатьи он ищет, – если и вправду это страницы из Тенеслова, а не выдумка черёшневская. Но уж больно Василиса обрадовалась, когда отдала ей Гнева книгу, больно затосковала, когда увидела, что не хватает страниц… А ну как не те будут? А ну как враньё всё и западня?
Обо всём этом Иван думал, пока шёл по вечернему граду к Сахарной слободе. Сажей вымазался, зипун напялил Алёшкин, шапку спустил на лоб и ни лук, ни меч с собою не взял. Отчего-то всплывало то и дело в памяти матушкино лицо, странные её слова: «Не ешь ягод чёрных, Ваня, даже если предлагать станут», – и правда, говорила она такое, но давно, давно, Иван и забыл уж, а тут с чего-то вспомнил… «Не ешь ягод чёрных». Снова подумалось: вдруг западня? Но поздно было уже гадать, да и поворачивать поздно: взялся – так берись, так батюшка в детстве сказывал, когда заставлял челобитные[171] разбирать да из лука стрелять учиться. Да только что толку: так и не выучился Иван, стрела-то и без Гневы бы не туда угодила.
Иван сжал кулаки и быстрей двинулся по Сахарной слободе. Избы белёные, а улица кривая: тут яблоня изломанная, там пёс брешет, тут калечные ратники да калики благостыню просят. А вон и наузницы знакомой домишко торчит…
– Не знаете, люди добрые, где тут избу тёмную отыскать?
– Не пожалей, молодец, резан за свечу монастырскую, – напевно протянул калика.
Иван не пожалел – и открыл калика низкую калитку под жёлтой ёлкой. Иван нырнул под ветви, исколовшись иглами, оказался на широком неметёном дворе. Слева стояли кресты на свежих могилках, справа темнели паюсные окна. Слепой ратник преградил дорогу:
– Пожалуй, молодец, копейку за горсть землицы заморской.
Иван пожаловал – ратник махнул наискосок себе за спину. Поглядел Иван – темнела там изба. У самого крыльца выскочила ровно из-под земли чумазая девчонка, звонким голосом велела:
– Дай, молодец, векшу на пшено да на леденцы!
Иван дал векшу, и девчонка открыла дверь в погребок – повеяло оттуда сыростью, смрадом и хмелем. Иван помедлил. Девчонка изогнула бровь насмешливо, точь-в-точь батюшка: «Али реветь опять будешь, девонька?» Тотчас вспомнилось, как к часовне ездили давным-давно, как сходились тучи над островками, как давило, давило небо на кресты, на холмы, на плечи…
Иван шагнул внутрь. Дверь за спиной захлопнулась, объяла Ивана кромешная тьма. Только где-то вверху смеялась девчонка, а снизу слышались чужой говор да стук ковшей.
Ощупью Иван добрался до конца лесенки, толкнул дверь и оказался в погребе. По углам горели лучины, в жаровне на лавке тлел пучок бересты. Свечи с неснятым нагаром тужились мелкими огоньками, разгоняли мрак над столом, заваленным харатьями, картами, жемчугами, заставленным стеклянными черепушками[172]