– Иван!
Иван оглянулся – но не на Василисин голос, а на нежную песнь русалочью.
Унесёшься в омут к нам,
К тихим песням, к дивным снам,
Позабудешь про печаль,
Станешь воду величать —
Все ручьи, пруды, моря,
Окияны, якоря…
– Иван!
Ещё две русалки, кудрявые, темноглазые, взяли уже Сметка под уздцы, сводили в воду.
Убери мечи-ножи.
Под водою славно жить —
Здесь, у нас, светло и смех.
Убери стальной доспех.
Скроет горести туман,
Обниму тебя, Иван…
– Иван! Иван, опомнись!
Василиса чувствовала, как немеют лапы, как кровь от натуги стучит в висках у царицы, как Ивана касаются холодные неживые руки, гладят лоб, щёки…
Сметко завяз в водорослях, заржал. Засмеялись русалки. Смех раскатился по царицыным мыслям, резанул по лягушачьему сердцу.
– Иван! – изо всех сил крикнула Василиса.
Иван обернулся на крик. Помотал головой, словно одурманенный. Но вместо знакомого лица увидал русалочьи лазоревые очи, бледные губы.
Трое русалок вплетали в гриву Сметку сныть[185] да ландыши. Волоокая русалка потянулась к Ивану, прикрыла веки.
– Иван… – отчаянно прошептала Василиса.
Скроет горести дурман,
Обниму тебя, Иван…
Иван натянул поводья, страшно закричал, пришпорил Сметка. Конь вяз в иле, путался в травах, русалки голосили на все лады, проклиная, каркая. Полетели рябиновые гроздья, загудел ветер. Та, что взобралась на Сметка, вцепилась в круп, втрое громче запела, а подруги подхватили. Иван зажал уши, едва удержался в седле; Сметко рванулся вверх по склону ручья.
– Меня! Меня слушай, Ваня! – судорожно шептала Василиса.
Гнева, сколько хватало сил, отводила русалочье колдовство. Волоокая русалка схватила Ивана за плечи, стянула кафтан, впилась в губы. Обережные птицы по подолу засверкали в последних лучах. Запел ольховый рожок, на берег вырвалась свита во главе с Милонегом. Русалки бросились под коряги, в суводи. Волоокая соскользнула в воду. Всхрапнул Сметко, выбираясь навстречу свите.
– Успели, – прошептала Василиса.
– Как бы не так, – мотнула головой Гнева; качнулись косы. – Поцеловала она его. Ты молода ещё, не знаешь. Ядовиты поцелуи русалочьи. Как бы до дворца дотянул.
– До дворца? – эхом откликнулась Василиса. – Гнева… Что?..
– Вернётся во дворец – может, сумею зелье сварить, чтоб не заморозило его сердце. А коли нет…
Царица опустилась на лавку, не договорив, обессилев.
– Гнева!
Последний луч вспыхнул на серебристых косах и скрылся. В горницу вошли сумерки. Василиса обратилась девицей, бросилась к Гневе.
– Гневушка! Вставай!
Схватила её за руку, переплела пальцы; теперь уже сама принялась отдавать тепло, свет. Гнева поднялась через силу, шагнула к сундуку, откинула крышку.
– Помогать будешь, – скупо бросила Василисе. – Одна не сдюжу.
Вынула белую тряпицу, разложила на ней гранёные сосуды, травы, короба́. Встала, закрыв глаза. Глубоко вдохнула.
– Спасибо, – прошептала Василиса.
– Ведуна Деяна благодарить станешь, если получится. И батюшку моего. – Глянула на Василису остро, с мрачной улыбкой проронила: – Вот ведь, невестушка, как сложилось. Годы назад я Ивана со свету сжить пыталась. А теперь его же от смерти спасти хочу… Руки да лицо ополосни да натолки птицемлечник. Управиться надо к тому времени, как свита во дворец вернётся. А иначе – поздно.
Василиса умылась, принялась толочь нежные лепестки. Кололо пальцы, кружило голову: сколько сил отняло и у неё, и у Гневы докричаться до Ивана, остановить… Неужто так легко подкупить русалок, неужто винной ягоды да рябиновых бус достаточно? Нет, быть не может. Наверняка ещё что-то Велимира посулила…
Боязно, тревожно становится во дворце. И уйти нельзя – рано, рано… И Гневе так и не помогла, ни на шаг не приблизилась, чтоб понять, как вернуть её в Тень…
Василиса утёрла лоб. Подала Гневе ступку с лепестками.
– Теперь окопник[186], – велела царица, чёрным ножом снимая со стеблей кожу. – Вон, на сундуке, в тёмной тряпице. Смотри, чтобы ни вода, ни звёздный свет на него не попали!
– Откуда ты знаешь про зелья? Откуда знаешь, какое надо? – спросила Василиса.
– Жила с ведуном, – коротко ответила Гнева, – да в Тени батюшка мой – охотник да травник. А ты не болтай. Прибереги силы.
Василиса вынула из тряпицы пахучий окопник, протянула Гневе. Та дунула, пошептала, добавила в деревянную чашу с кривой зарубкой на ободе.
– Воды теперь ключевой.
Василиса наклонилась над чашей, повела рукавом. Прозрачная вода хлынула на травы, на цветки, на блестящий уголь. Густел вечер, кричали последние журавли. Сменилась под окном стража, сенные девки затянули на дворе житные песни[187]
– Огня осталось добавить. Хорошо бы от нашей свечи, Тенной, да где тут такую достанешь. – Гнева взяла лучину, провела над чашей. Вода тотчас закипела. Гнева ещё раз провела – вода схватилась ледяной коркой.
Не хочу я, аржаное жито,
Да в поле стоя́ти,
Да в поле стояти.
Совсем стемнело. Вдалеке послышалось ржание, конский топот.
– Возвращаются, – протянула царица. – Мёда теперь, чтоб не так горчило.
Василиса подала горшок с деревянной ложкой. Гнева добавила в чашу мёд, размешала, обернулась. Велела:
– А теперь обращайся лягушкой да прыгай.
– Что?..
Не хочу я, аржаное жито,
Да в поле стояти,
Колосом маха́ти!
– Обращайся, говорю, лягушкой и прыгай в чашу. Можешь и не обращаться, конечно, просто так руку сунуть – да обваришься. Горячо.
– Это ещё зачем?!
– Русалочий яд к сердцу идёт, морозит его. Жизнь выпивает. Чтобы яд разогнать по крови да выдворить, нужно жа́ра добавить. А жар жизнь даёт. Ты прыгнешь в чашу, с долю[191]поваришься, отдашь своей силы, своей жизни, а после Ивана напоишь.
– Жизни?.. – тихо спросила Василиса. – Сколько?
– А сколько возьмёт, – ответила Гнева холодно. – И не спрашивай даже, отчего не я. Спасибо скажи, что отвар приготовила.
– А если… если до дна заберёт и жизни, и жа́ра?
– До дна не заберёт, – резко молвила Гнева. – Ну? За тобой дело. Я, что могла, сделала.
Василиса закусила губу. Выглянула в окно – всадники подлетали уже к Крапиве-Граду, заполошно скликали лекарей и знахарок.
– Решайся. Не то опоздаешь.
Василиса обняла себя руками; смялся под пальцами тонкий лён. Матушка… батюшка… Почему ж так.
А чтоб меня, аржаное жито,
Во пучок взвязали,
Из меня рожь выбирали!
Обернулась лягушкой, прыгнула в чашу. Едва тёплая оказалась вода для лягушачьей кожи. Василиса и не заметила ничего, не заметила, сколько прошло времени, прежде чем руки Гневы вытащили её, уложили на сухое сукно.
– Возвращайся, Василиса.
Как сквозь голый и звонкий лес донёсся голос – через веснянки, солнечные заклички. Не сразу поняла лягушка, кого зовут, кто она, где. Зазвенели колокола, алая лента, что матушка вплела в косу, мелькнула перед глазами.
– Василиса. Вернись.
Горячая слеза скатилась по коже. Дёрнулось веко.
– Свита приехала. Мне Ивана не дозваться. Мой голос он не услышит.
Василиса открыла глаза и обернулась девицей. Едва-едва сумела подняться. Во рту пересохло, и в голове словно продолжали звонить. Гнева посмотрела на неё, окунула крохотный черпак в варево, протянула:
– Выпей, а то не дойдёшь.
Василиса сделала глоток – тёплый, медовый. Закашлялась. Руки окрепли. Подхватила чашу, двинулась к дверям, на шум голосов да шагов, и застыла у зеркала; нигде больше во дворце не было зеркала, кроме царицыных покоев. Лесенка морщин прорезала лоб. Седая прядь легла на щёку. Глаза потемнели, углубились под ними тени. Василиса со страхом встретилась взглядом с собой зеркальной и поняла, что глядит на неё матушка Кощеевыми глазами.
– Что… со мной?
– Отвар годы забрал. Поблагодари, что немного.
Василиса судорожно вдохнула.
– Иди. Дай выпить и зови Ивана, зови к себе. Торопись.
Не любила Василиса показываться девицей перед царём, а в этот раз и вовсе не хотела – такой. Но… «Торопись». Отнесла чашу в светёлку, побежала навстречу свите. Распахнула двери. Ни на кого не глядя, бросилась к Милонегу:
– Батюшка! Дозволь мне с Иваном побыть. Вели его в светёлку нести.
– Ишь, лягушка! Откуда прознала? – зашептались в свите.
– Ведьма…
– Колдунья.
– Сама небось Иваном обернулась.
– А то и русалок сама подговорила царского сына… того…
– Батюшка! Дозволь! – взмолилась Василиса. – Дозволь с ним побыть… долю… А там пускай хоть какие лекари приходят.
Царь нахмурился. Хотел было спросить, откуда Василиса узнала, но Иван дёрнулся, застонал на руках у стражи. Кусал губы, прикладывая мокрую тряпицу к раскалённому его лбу, Алёшка.