, поди, тоже выжидает, пока разойдутся…
Наконец село солнце. Потянулись мужики и бабы к своим дворам, одна ребятня осталась, но вскоре и тех поубавилось. Тогда Иван скользнул бесшумно к задней стене. Примерился, как лучше ударить. Добрый амбар, так просто не проломишь… Занёс топор – услышал изнутри стук. За ним – новый стук, громче. Наконец загрохотало внутри, будто и вправду амбарник колёса со стен швырял. Потом закричала девка, а через миг крик оборвался, и зашуршало не то по стене, не то по полу. Метнулась тень по брёвнам, стих приглушённый всхлип, Иван ударил со всей силы и принялся яростно рубить щель, чувствуя, как липнет к спине тесный Алёшкин армяк. Хорошо, что ветер стоял, гнул деревья; гудели стволы, в амбаре грохотало, и мальчишки, кто и остался, побаивались подойти. Давешний паренёк с приятелем и то отступили, отбежали к домам.
Наконец стена поддалась, Иван сквозь кривую дыру нырнул внутрь. Две пары глаз глянули: испуганные и пустые-злобные. На миг стих грохот, будто даже ветер помедлил.
– Так вот, значит, какой амбарник завёлся, – кивнул Иван, тяжело дыша. Поднял топор.
– Не подходи, – выдохнул мужик. Стиснул девку. Был он кряжистый, бородатый, глаза сверкали, как у хмельного, до краёв налиты злобой.
Иван подходить и не думал: придётся драться – ни за что ему не сладить с «амбарником».
– Да тише, тише, – хмыкнул, пряча топор. – Отпусти, – кивнул на девку, сжатую в волосатых лапах. – Отпусти да уходи из деревни. И делу конец.
– А орехов калёных тебе в шапку перед тем не отсыпать? – хрюкнул мужик.
– Отчего ж нет, – ответил Иван. – Ты ж амбарник. Поди не только орехи припас.
– Прочь с дороги, гусь худосочный!
– Погоди, погоди. Куда ж ты собрался? – рассудительно вопросил Иван. – С девкой в деревню уйдёшь – она́ про тебя всем расскажет. В лес уйдёшь – я́ расскажу.
– Так я тебе прежде орехов-то всё ж отсыплю, – осклабился мужик. Плескалась в его глазах тьма: густая, не ночная-прозрачная, а болотная, илистая, жирная и горячая.
– А найдут люди меня в амбаре – что подумают? Уж заподозрят поди, что не амбарника проделки. А двоих нас с ней, – снова кивнул на девку, – задушенных увидят – точно, что к чему, скумекают.
– Чё тебе надо? – злобно спросил мужик. – Никто тебе тут не поверит! Скажу людям, что нечистая сила ты! Невесть откуда взялся, девку задушил!
– А сам ты как в амбаре тогда оказался? – суя руку в карман, нащупывая огниво, спросил Иван.
– А тебе-то какое дело? Явился чужак!
Совсем нехорошо блеснули глаза. Вспыхнул в косом закатном луче нож.
– Не хочешь по-хорошему, значит, – задумчиво кивнул Иван. – Ну, по-плохому будет. Сожжёт амбарник амбар, да и сам сгинет.
Вытащил цветные матушкины стёклышки из рукава, швырнул в мужика. Тот зашипел, будто искрами в лицо дунуло, выпустил девку, принялся очи тереть. Девка, вскрикнув, метнулась к Ивану – только косища взлетела. Тот толкнул её к дыре в брёвнах:
– В лес беги!
Девка одёрнула сарафан, бросилась к дыре. Пока мужик тёр глаза, Иван вынул огниво, сточил чуть-чуть на щепочки на полу, высек искру да бросился прочь.
Дыру в стене завалил брёвнами – не так чтоб плотно, может, и выберется «амбарник». Если выберется – уж всяко больше баловать не станет. А не выберется – такая его, выходит, доля.
Иван вздохнул, повернул к лесу. Сумерки облили брёвна, кусты, кроны. Сарафан едва белел у дальних стволов. Иван догнал девку, снял шапку, вытер вспотевший лоб. Ласково сказал:
– Пойдём домой отведу.
Только теперь разглядел её как следует. Разглядел – и оторопь пробрала, даром что армяк хоть выжимай от пота. Точь-в-точь была девка, как невеста его на парсуне[196], батюшке присланном. Как бы судьба сложилась, коли добралась бы Бела́ва до Крапивы-Града, сыграли б свадьбу?.. Не было вины Ивановой в том, что разбойники на невесту напали. Но не мог перестать думать об этом; всё казалось: не разбойники, а стрела его погибель к девице привела. Да так и было оно.
Очнулся Иван, услышав, как плачет девка:
– Как я домой пойду? Кто меня теперь примет такую? А ну как батюшка снова выдворит?
И вправду: вся деревня её решила амбарнику уступить не то в жертву, не то на поруганье. Как ей дальше тут жить, в доме, где мать родная нечисти отдала? Вот ведь раньше не подумал… Куда её теперь? В другую деревню отвести – тоже несладко придётся: начнут выспрашивать, кто да откуда.
– Вот как сделаем, – решил Иван. – Пойдёшь со мной. До Крапивы-Града недалеко, отведу тебя к знахарке, может, возьмёт помощницей.
Девка, всхлипнув, кивнула. Иван оглянулся на амбар: тот уж трещал, вовсю вился дым, вот-вот загорится так, что все Большие Тетёры сбегутся.
– Погоди-ка… – Оторвал с кафтана пуговицу-гирьку, швырнул к амбару. – Вот теперь пойдём.
…А на следующий день только и толковали о том, что старший сын царский учудил снова: не то амбар в деревне поджёг, не то амбарника хлопнул… Кто его разберёт. И на что туда пошёл, чего в Крапиве-Граде не сидится? Одно слово – чудной.
Вздыхал царь, глядя на старшего сына.
– Что ты там позабыл, в Тетёрах этих?
– Да гулять, батюшка, пошёл и заблудился. Прости дурака.
Весело говорил Иван, ласково, а глаза были Яромилины, тоскливые и тревожные.
Глава 13. Тропка в обход колдовства
Сколько ночей после ручья Русалочьего не могла Василиса уснуть: чудились тёмные башни, чёрные терема, тропы, что ведут, минуя Тень, в безвременье. Поднималась, зажигала лучину, садилась за Тенеслов – так только и успокаивалась. Перечитывала старые сказки, сравнивала Солонные да Тенные карты, наговоры глядела, что Солонные люди за век вписали. У кого только не побывал в руках Тенеслов: у толмачей, звездочётов, корабельщиков и зелейников, скоморохов, калик перехожих… Чего только не появилось на батюшкиных страницах. Жаль было потерянных, жаль залитых воском, квасом, кровью. Те, что Иван принёс, Василиса вложила в книгу, промазала рыбьим клеем, а сверху запечатала колдовством. Читала до самого света, а как задрёмывала, приходили мороки, вставала память… Однажды приснилось, что снова батюшка оставляет в болоте. Василиса закричала; едва вырвалась из сна, едва Иван её добудился. Стоял встревоженный, склонившись над ней со светцом в руке.
– Позвать кого? Приснилось дурное?
– Да. Дурное… – Василиса сглотнула, села. – Дай воды. – Жадно выпила, чуть слышно добавила: – Снилось, что батюшка… что опять лягушкой… – Выпрямилась, сжала в пальцах канопку. – Ох и сон… Прости, Ваня…
– Да за что прости? – хмуро спросил Иван. Сел рядом, осторожно разжал Васины пальцы, забрал пустую канопку. – Дрожишь опять…
– Вспомнилось, – сглотнув, шепнула Василиса. Отвела глаза. – Вспомнилось, как кончились тихие дни в Тени. Ни с того ни с сего всё вышло. Вот с матушкой гуляла – а вот пришёл батюшка, и… Всё, что дальше было, будто мушка на солнце: вспыхнет – погаснет. Камешки помню… Одолень-траву на болотах… Журавли кличут. А потом… батюшка взял за руку, поцеловал… Говорил что-то, ничего не помню… Весь мир разросся, холодно стало, холодно-холодно. Ни огня. Ни звёздочки.
Ухнул на суку у дворца филин. Василиса глянула на Ивана. По-прежнему чёрными были её глаза, чёрными до дна. Может, зло земное, шедшее из Солони в Тень, такого бывало цвета. Может, ночь тёмная. А может, глубина болота, видная из-подо льда, оттуда, где только рыбы да корни, где не страшно уже, потому что заканчивается вместе с воздухом у попавших туда и страх. Там только вечный сумрак, судьба дочери смертной да бессмертного. Ни одной буре не дойти на чёрную глубину.
– А потом я уснула, – спокойно молвила Василиса. Устремила взгляд за окно, в шумную ночь, где зима убивала осень. – Проснулась лягушкой на болоте. Утро стояло. Туман. Птицы кричали, а неба видно не было. Еловые лапы, осина, болотные травы. Хрустнула ветка – батюшка уходил. В следующий раз я его только весной увидела. Всю зиму проспала. Страшно засыпать на болоте… Боязно не проснуться.
Замолчала Василиса. Молчал и Иван. Промчались под гору к Рыбной слободе сани, кто-то засвистел, засмеялся, и снова смолкли человечьи звуки, остался один снег. Будто и царский дворец, и Крапива-Град оказались в само́м безвременье, чрез которое покидает зло земное Солонь, уходит в Тень. Там не страшно, там вечно темно, тишина и сыро, белый ветер шумит над снежным полем. Сеет крупа, режет глаз, и белые великаны поднимаются против любого, кто дерзнёт возвратиться в Солонь, единожды ушедши.
– Так почему Кощей тебя в лягушку превратил всё-таки? – спросил наконец Иван.
Поднялся, взял с лавки тяжёлый платок. Набросил Василисе на плечи. Она будто и не заметила, не услышала; всё смотрела в окно, в метель. Тоскливо вздохнула:
– А какое над Тенью небо! Какие звёзды… Слаще хлеба, чем у батюшки, не едала. Тише, чем во дворце, никогда не было на душе. – Василиса круто обернулась, платок упал с плеч: – А пока дремала на болоте, пока боялась каждого шороха, пока каждый шаг чужой вымаливала, всё мечтала, как вернусь домой. Поначалу грезилось: пробегусь по тропкам, Веню схвачу, на башню заберусь, дождь встречу… Потом – как усну на своей постели при белой свечке, под матушкины песни. А потом думала: я ведь знать не знаю, что с матушкой. И батюшки прежнего уже нет. Только тот есть, который меня в лягушку превратил и в болоте запер!
Василиса поднялась, тяжело дыша. Темень в глазах сгустилась, из ночных снегопадов грянули седые грозы. Опустила голову. Глухо договорила, глядя на платок на полу:
– Не тягаться мне с ним. Сильно его колдовство. До сих пор днём человеком быть не могу.
– Так, может, других травников поискать? Ведунов, знахарок? Может, знает кто, как тебе человечий облик навсегда вернуть?
– Я сама знаю. – Криво улыбнулась Василиса, поднялась, принялась ходить по светёлке. – И батюшка знает. И тебе я уж говорила, Иван, да ты не услышал…
Снова села она на лавку. Выпрямилась, взяла свечку, поглядела на Ивана поверх пламени.