– Батюшка не ведун, а свечник и травник, – с досадой молвила Гнева. Сердито посмотрела на Злату: – Сколько раз объясняла! А за наговорами в Солонь сунься да кликуш тамошних спроси.
– Гнева, – Таньява глазами указала на Горю. – Не надо про Солонь.
А Горицвета и не услышала вроде: вытирала Василисе пальцы, липкие от мёда. Уж и куколка вся в меду была. Подошла Злата, опустилась рядышком на колени.
– Как, Васенька, поживаешь? Кукла у тебя какая красивая. Что за умелец сработал?
Василиса глянула застенчиво, промолчала.
– Куколку Цыба сшила, – ответила Горя. – А Васенька хорошо поживает. Ты не гляди, что молчаливая. Это она при вас… С батюшкой не угомонишь её: звенит трещоткой.
– Ну, это не беда, – засмеялась Злата.
– Это-то не беда, – вздохнула Горя. – Да только чудеса она такие устраивает… Порой что и думать не знаю.
– Какие чудеса? – в один голос спросили Таньява с Гневой.
Склонилась Горицвета над дочкой, смахнула соломинку с рубашки.
– Да мало ли. Во сне будто зовёт кого… Потешки вот пропадают. А вчера показалось, будто клевер Васёна распустила. Глянула на него… он и разложил лепестки.
– Владыке скажи, – тихо предложила Гнева.
Прикусила губу Горицвета. Качнула головой.
– Не хочу Кощея тревожить. Своих у него забот хватает.
Тепло было в просторной поварне, горели свечи, метался за окном снег. Злата месила тесто, Таньява мак с мёдом мешала, а Горицвета уговаривала сердитую Цыбу:
– Ничего мы тут дурного не сделаем, Цыбушка. Пирог только испечём к Кощееву возвращению, и всё.
– А то дворцавые тени пирога не испекут! А то я сама с тестом не справлюсь! А то Солонные пироги непременно печь надо, Тенных будто не хватит! – шуршала Цыба. – Ты, матушка, совсем уж меня от дел отстранишь!
Горицвета тронула ласково Цыбу за покрывало:
– Ну что ты… Куда мы без тебя. На тебе весь дворец держится.
Хмыкнула Цыба, словно хрупнули ракушки под сапогом. Глянула на подруг:
– Печь по камешку, смотрите, не разберите!
– Не разберём, – отозвалась Злата.
– Да за дитём приглядывайте!
– Приглядим, – пообещала Таньява.
Исчезла Цыба. Василиса тем временем подкралась к Таньяве, потянула со стола деревянную ложку, полную мёда с маком.
– Куда, Васька! – воскликнула Горицвета. Подхватила дочку, а Таньява ложку вовремя подхватила, не дала упасть. – Для пирога это! Ты съешь – пирогу не останется.
Насупилась Василиса. Так посмотрела на миску с мёдом, что ясно стало: доберётся как пить дать.
Застучали шаги по плитам, вошла Гнева. Держала она у груди льняной мешочек.
– Гневушка! Яблоки принесла? – встрепенулась Горя.
– Лучше, – засмеялась Гнева. – Яблоки тебе и тени соберут, а я свечи принесла особые.
Вынула из мешочка тонкие свечи, но не те белые, что повсюду во дворце горели, а рудые и жемчужные. Кликнула огоньки – те заплясали, освещая поварню серебряным да червлёным. Кругом сгустился мрак, только свечи да огонь в печном горниле спорили с темнотой. Потрескивали дрова, шумела в Темень-Горах метель. Оглянулись Таньява, Горя и Злата на свечи, очарованно замерла Василиса, забыв о мёде.
Гнева повела рукой – разгорелись огоньки ярче. Повела рукой Василиса – вспыхнули свечи, заплакали воском, прогорели тотчас. С шипеньем погасли, а следом и в печи умолкли поленья. Погрузилась поварня во тьму, вокруг завыла вьюга, и в восемь глаз уставились подруги на дочь владыки Тени.
Задремала Василиса, раскинувшись на траве, устроившись головой на коленях у матушки. Горицвета вплетала ей в косу лютики, отгоняла мошкару. Гнева сидела рядом.
– Гневушка… Ведь опять вчера было.
Давно сошёл снег, слабенько зацвело разнотравье, а всё холода держались. Вынула Гнева тёплый платок, накинула Василисе на плечи.
– Опять?..
Горицвета поправила платок, укутала дочь. Сказала нарочито-спокойно:
– Опять. Да и теперь тоже… Посмотри на цветы.
Гнева огляделась растерянно. И вправду: всюду по одному-два цветочка, и то на солнечном месте, а вокруг Василисы – клевер, ятрышник, лютики, колокольчик: звонкие, яркие, словно в середине ласкового горячего лета.
– Думаешь… дар батюшкин передался? – шёпотом просила Гнева.
– Да тут уж и гадать не приходится, – грустно улыбнулась Горицвета.
– А сам он?.. Владыко сам что говорит?..
– Тревожится он, – опустила голову Горицвета. – Я ему не сказывала ничего… И он мне. Но вижу, что тревожится сильно… Отчего – не знаю… Боюсь за него. И за Васю боюсь… Нет. Нет, не стану ему ничего сказывать…
Как пришло наконец тепло, снова сели в саду в Темень-Горах. Бегала Василиса вокруг с деревянной лошадкой, Злата с Таньявой плели из лозы птиц, а Гнева лошадке Василисиной венок готовила. Вели на четыре голоса:
Птичка летит из далёких краёв.
Плещется песенка в горле её,
Песенка верности дивной весне.
Шумели вишни, овевал ветер лица и руки, хорошо было в тени дворца.
Птичка летит вдоль чужого ручья —
Справа ничья, да и слева ничья.
Некому, некому справиться с ней.
Смеялась-заливалась Василиса. Поймала её Гнева, поцеловала, шепнула что-то. Надела венок лошадке на деревянную гриву.
Тёмную сказку качая в ночи,
Птичка кричит, и ручей не молчит.
Птичка несётся навстречу волне,
Тёмную сказку укроет на дне.
Смеялась-заливалась Вася, так расшалилась, что упал венок с лошади. Василиса подняла и себе на голову надела. И засияли цветы золотые, а следом пошёл слепой дождь. Выбежала на небо радуга, сверкнуло солнце – ярче, чем Сердце-Камень. Все пятеро зажмурились, ослеплённые. А когда открыли глаза – не было рядом Гневы.
Глава 15. Иглою по полотну
А Василису влекло по изнанке Солони, над колокольнями, крышами, куполами; в мгновенье проносились сёла и города, пашни и радуги. Шумел ветер, рассеивая глухую тучу над Крапивой-Градом, мелькнул Медвежий угол, деревни окраинные, поля, стойбища Медных Табунов, с которыми Милонег Всеградыч воевать собрался.
Страшно было и радостно, и надежда, самая ясная, разворачивала в груди крылья – там, где у Ивана в тот же миг выжигало всё тёмным пламенем. И на миг этот, растянувшийся и счастливый, отступали тёмные мысли, близкие грозы. Совсем уж рядом была Тень: тихий свет, заветные звездопады. Чёрные ели качались на полянах в Чернь-Боре… Замерла, прислушиваясь, не веря, седая Цыба; вот уже свечи мелькнули в окнах батюшкина дворца…
Сладко схватило сердце: совсем рядом темнел дворец. Жаль было Ивана оставлять одного, жаль Гневу – так и не исполнила уговор Василиса, не помогла ей вернуться. Но увидев знакомый двор, обо всём забыла, рванулась к тому, по чему истосковалась за век. Последним наваждением, эхом Солони полыхнула вспышка – давняя, ледяная; повеяло от неё Гневой, и болотом, и батюшкиными слезами…
Сердце заколотилось от страха, камнем пошло вниз, Василиса полетела следом. Миг ли, два ли, метнулись врассыпную мелкие тени, – и упала батюшке на руки на крыльце родного дворца. Повеяло сухим, сказочным, страшным. Тяжёлый плащ накрыл сенью, будто крыльями, и шумно стало в груди и вокруг. Словно вся Тень радовалась, что царевна вернулась. Словно запели все здешние птахи, словно все птицы, которых Деян погубил, вылетели на поля Тени, неся весну.
Василиса встретилась глазами с отцом, и в мгновенье мелькнули тоска и болотный край, Крапива-Град и выстывший дворец, пропавшая Гнева, угасшая Горицвета, Аистова башня, пустые тропы, холодные вечера, облетающие леса. Бесконечные ночи. Отчаянное колдовство, призванное защитить и дочь, и Тень, да навлёкшее одно горе. Долог был век друг без друга, да всё осталось позади.
– Батюшка, – прошептала Василиса, и сердце забилось чаще, ноздри раздулись, вбирая Тенные запахи, глаза посветлели от век не виданного здешнего неба, в руки вернулась сила – настоящая, а не та, что в Солони еле-еле плескалась. Память хлынула шёлковой волной, широким потоком. Память – любовь – и гнев. Хоть и знала теперь, для чего отец сделал то, что сделал, всё равно не выдержала. Выговорила: – Батюшка. Зачем?
– Сама уж ведь поняла, – печально отозвался Кощей, ставя дочь на ноги, отворяя дворцовую дверь.
– Но разве никак нельзя было по-другому? Батюшка… Ах, батюшка мой…
– Вася-Вася, зёрнышко лесное…
Кощей прижал ладони к глазам. Горели кости, жгло пустоту под рёбрами. Глубоко вдохнул, отнял от лица руки. Посмотрел на Василису.
– Устала поди, Вася. Пойдём в горницу…
– А матушка? Матушка где?..
– И я устал… Пойдём, Вася.
С тихим гулом лилась в окно чёрная речка. Кощей подставил под струю костяной ставец, дождался, пока нальётся до половины. Протянул ладонь. Одна из бабочек, вившихся над рекой, села на сухую кожу, осы́палась пеплом. Кощей стряхнул пепел в ставец, дунул, разогревая. Вынул из плошки мяту, растёр в пальцах – мягкий лесной дух пошёл по каменной горнице. Опустил ставец перед Василисой.
– Поди забыла уж, как в детстве любила? Поди разлюбила здешнее питьё, к Солони привыкла? – тихо спросил, садясь рядом.
– К болоту, – угрюмо поправила Василиса. – Не так уж долго я в Солони меда распивала.
Кощей щёлкнул худыми пальцами. Щелчок гулко разнёсся вслед за тихим Василисиным вздохом. Подлетел, встал перед ним, не плеснув, ещё один ставец, до краёв полный чистой горькой ночью.
– Расскажи, что там, – глотнул, собрался с мыслями, – в Солони. Такое не простить никогда, но… выбирать мне пришлось. Ты – или вся Тень.
– Знаю. – Василиса провела ладонью по шершавому ставцу, глядя в речную воду. Искрился пепел от крыльев, мята будила память. – Знаю. А в Солони…