Тонкий запах дурманил голову. Страшно было задать главный вопрос.
– В Солони – Гнева, – проговорила Василиса, не отрывая глаз от призрака Вени, скользящего вдоль стены. – Она там целый век… Как и я. Только я в болоте сидела, а она по Озёрам-Чащобам скиталась, искала, как домой вернуться. – Веня вспрыгнул на руки; беззвучно, так, что одна Василиса слышала, заурчал. Повеяло от него теплом, совсем как прежде. – Ты знал ведь? Что она там?
– Знал, – с болью отозвался Кощей.
В один глоток ополовинил ставец. Василиса подняла глаза, исподволь ища в батюшкином лице следы минувшего века; но что ему, бессмертному, век – что Тенный, что Солонный.
– Ты её искал хоть? Почему назад не забрал? – Хотела спросить гневно, но вышло спокойно, холодно даже – совсем заволокло туманом каменную горницу, и мелькнул в шёлковой дымке матушкин сарафан. Василиса приподнялась, всё внутри встрепенулось, – но без сил упала обратно. Корзится. Корзится всё – оттого, что из каждого угла наплывает память.
– Как мне её забрать было? Никто, кроме тебя, не может туда-сюда ходить, – с грустной лаской ответил Кощей. – Да ты и сама до сих пор не ведаешь, как так выходит.
– Верно, – рассеянно ответила Василиса, против воли вглядываясь в светлое марево. Матушка… Выйди. Выйди ко мне, ты ведь тут, чувствую…
– С тех самых пор это было, как ты родилась. Металась, словно птичка загнанная, туда-обратно. Я… сколько мог, не видел.
– Верно, – повторила Василиса, поглаживая сотканного из дыма да памяти Веню, верного друга, стражника, который глаз не сомкнул ни одну ночь у её постели. Вспомнилось, как превращала его в большу-ую кошку, взбиралась на спину. Как мчались они по мраморным переходам, по дворцовым палатам, и летели следом, ворча, тени…
Тёмные волосы Кощея лежали на плечах, на спине. Поблёскивали на железном плаще нитями серебра. Вспомнилось, как матушка говорила: у тебя, Вася, волосы – золотой сад. А у батюшки твоего – тёмный лес.
Мама… Где же ты, почему не выйдешь?
А всё-таки улыбнулась Василиса, против воли потянулась рука, совсем как в детстве, коснуться блестящих батюшкиных прядей – будто саму ночь трогаешь. Всё у батюшки было ровно чёрная ночь: очи, волосы, блеск Сердца-Камня в венце.
– Если бы продолжилось так, вдруг бы ты там осталась и не вернулась? – спросил Кощей, и зазвучал в голосе горький и давний страх. – Я ведь и теперь не знал, когда воротишься, как… Что, если б ещё кого ненароком увела в Солонь?
Василиса молчала, не переставая гадать, кто парит у дверей: Цыба? Чесна? Или картинка из памяти? И матушка, матушка где? Почему не вышла её встречать? Почему до сих пор не показалась?
Кощей посмотрел туда же, куда Василиса. Качнул головой, спросил устало:
– Что надобно? Опять чудища поднялись?
– Какие чудища? – вскинулась Василиса, и на миг развеялся туман.
Тени затихли, дожидаясь, пока Кощей ответит:
– Трещит Тень по швам оттого, что ты да Гнева в Солони так долго были – ну да это ты и сама поняла. Зло истаять не успевает, и чудища поднимаются от избытков. Змеи, аспиды, дивьи люди.
А затем заговорили тени – шепча, одна за другой, будто сухие листья стелились по ветру:
– Опять, владыко…
– Чернь-Бор дрожит, тёмные ястребы кружат…
– Тамошних теней разорвали, одни лоскуты.
– Одни лоскуты…
– Близок час…
Самая маленькая тень всхлипнула. Показала отломанную рожку, махнула порванным покрывалом.
– Лети к Цыбе, она заштопает, – велел Кощей. – А вы… Вы мне дорогу укажете. Вот только долю одну отдохните.
Обернулся к Василисе:
– Лететь надо. – Опустил плечи, закрыл глаза. Глубоко вдохнул. – И Гневу выручить.
– Как? Если бы я знала, как у меня получается между Тенью и Солонью…
Кощей махнул рукой.
– Другой есть способ.
– Так почему ты раньше её не вернул? – воскликнула Василиса.
– Потому что тебя здесь не было, – едва шевеля губами, ответил Кощей. Допил речную чёрную воду. Посмотрел в глаза дочери. – Ты её слышишь? Слышишь Гневу отсюда? Сможешь ей весточку передать? Хоть сон, хоть слово?
Василиса помрачнела. Прислушалась. Сначала только шорохи Тенного бора были, только филин ухал и скрипели уключины на Сизой речке. А потом сквозь ветви, сквозь стеклянные струи потянулась пёстрая песня Солони с тихим снегом, с шумными ярмарками, с цоканьем копыт, звоном кузнецова молота, глухим стуком толкушки о дно ступы: толкла, толкла Гнева бесконечные свои травы…
– Да, – откликнулась Василиса медленно, будто со сна. – Смогу.
– Передай ей, – с натугой, будто самого утягивало в дрёму, велел Кощей, – передай, пусть идёт к Край-Болоту на Янваль, на Зимние Звёзды. Умоется да нырнёт.
– И что? Попадёт сюда? – не веря, нахмурилась Василиса. Всё звенели в ушах, вея тоской, звуки Солони, всё вилось эхо шелеста камышей, клика лебедей, немудрёной песни, что затягивали на заре девки.
– Раз в год такое можно – в янвальскую ночь, в самую полночь. Пусть придёт. Пусть не побоится. – Кощей тяжело опёрся о стол, поднялся. – Матушка твоя так в Тень явилась.
– Она знала? – поражённо прошептала Василиса.
– Нет… Травы пошла собирать. Потянулась за стебельком и упала случайно, – ответил Кощей. – Не серчай на меня, Вася, обида твоя последние силы мои тянет. Надо Гневу вернуть. Дотянуть до Янваля…
Он с тоской посмотрел на небо, на лёгший снег.
– Недолго уже. А теперь пора мне.
Наклонился, коснулся Василисиных кос сухой горячей ладонью. И наконец выдохнула, выпалила она то, чего так боялась:
– Батюшка! Батюшка, а матушка где?!
Словно разлилось вокруг прошлое, улыбнулась мама, и Цыба бросилась из угла, шепча. А потом ударила молния. Потому что знала Василиса: если бы вправду была матушка во дворце – давно б пришла. Если бы была она в Тени – давно б прилетела… И если не было её тут…
– Матушку… чёрный вран унёс, – глухо сказал Кощей. Расправил крылья и метнулся к Чернь-Бору следом за тенями.
– Нет… Нет-нет-нет! – вздрогнула Василиса. Бросилась следом, схватила отца за плащ. – Нет, батюшка! Нет!
Кощей выдохнул со скорбью, с болью:
– Давно… Ты ещё только лягушкой стала… Давно Горя ушла…
– Я лягушкой стала? Я? – голоса не узнавая, спросила Василиса. Всё внутри раскалилось от гнева: – А может, ты меня такой сделал? Ты другого способа не нашёл? А ведь от тебя этот дар… и колдовство моё от тебя… Ты! Ты во всём виноват! И матушка с тобой быть не пожелала! Ты меня превратил в лягушку, а вдруг бы и её улиткой оборотил или жабой? – Глотнула воздуха Василиса, выплюнула насмешливо, беспощадно: – Ты же Кощей! Владыка Тени! Всё можешь!
– Не всё я могу, Вася, в том и дело! – крикнул батюшка. Схватил её за руки. Василиса вырвалась, оцарапав его запястья. – Вася! Посмотри на меня! Я не хотел! Не хотел, чтобы с Горенькой так случилось!
– С Горенькой? С Горенькой?! – В голосе зазвенели слёзы, и столько бессилия прорвалось в сердце, что казалось, не выдержит Василиса, разлетится клочьями. – Васенька, Горенька… Притворяешься только, что любишь. И её, и меня. А сам…
– Вася… – прошептал батюшка. – Не хотел я! Всем, чем хочешь, клянусь! Подумай, каково мне было! Легко, думаешь, дочь в болото посадить лягушкой?!
– А мне легко было? Легко спать было в топи этой проклятой, одно и то же, день за днём, холод, туман, и мысли уж как сметана, как слизни в чане! Ты меня заколдовал, заточил в болоте… Мама страдала… Не страдала бы – не позвала б врана! А я не знала даже! Я ничего не могла сделать!
Отшатнулись тени, заплакала самая маленькая, та, что с отломанной рожкой. Взмолился батюшка:
– Вася…
– А маме легко было? С тобой рядом? Как любить тебя можно, батюшка? Тебя только бояться надо. Бояться, прятаться от тебя… Потому что ни на что не посмотришь, лишь бы Тень сохранить…
– Потому что я владыка Тени! Потому что беречь её должен! – грянул Кощей, но Василиса не слышала будто:
– Ни на что не посмотришь, ничего, кроме Тени, не видишь, не знаешь даже, как матушка по Солони тосковала! Она тебе не сказывала, а сама с тоски чахла. Спросил ты её – нужно ей бессмертие это? Спросил ты её – хочет она в Тени жить с тобой, бессердечным, тёмным?!
– Умолкни, Василиса! Владыки по-иному мыслить должны!
Душила обида – не обида, гнев! Почему матушка ушла? Почему отпустил? Не удержал, слов не нашёл, не утешил… Отказалась матушка от вечной жизни… А на что вечная жизнь, когда дочь в болоте, когда мужу тени да прорехи важней семьи…
«Владыки по-иному мыслить должны».
Куда лучше теперь понимала она Ивана.
– Я защитить нас пытался! Тебя! Её! Тень!
– Уж защитил так защитил, батюшка, – прошипела Василиса. И крикнула бессильно-отчаянно, глядя уже сквозь радугу слёз: – Ты во всём виноват!
Знала: чёрные, страшные слова бросает отцу. Но так больно было, что хотелось хоть каплю, хоть горошину этой боли из себя выдернуть, растворить, чтоб легче стало хоть на мгновенье…
А Кощей стих, потемнел, будто ростом стал меньше. Выдохнул:
– Я скорблю о ней, может, и посильней твоего. – Закрыл глаза; изморозь взлетела по стенам. – Потому что всё, что ты говоришь, – правда. Горю я́ бессмертием одарил, не спросив.
Дар твой колдовской – тоже от меня, и тебя я тоже о том не спрашивал… Во всём я виноват. Но я не знал, не знал, как иначе сделать!
Застонал Кощей. Задрожали своды.
Василиса закусила косу, сцепила пальцы. Бросилась вон из горницы.
– Василиса… Пожалуйста! Я хотел только обеих вас защитить от боли! От страха! Как мог…
…Давно уже было пусто в горнице, давно ушёл батюшка. Хрустел под ногами иней. Крепчал холод, и казалось Василисе, что вернулась она на болото – в самую ледяную зиму, у которой и нет конца.
Но звуки Солонные всё звенели, дрожали в мыслях. Мешались Тень и Солонь, настоящее и минувшее. Песни, голоса, лица бусинами низались на нить. И легче показалось, и правильней поплыть, отдаться чужому миру хоть так, хоть в памяти… Василиса закрыла глаза, окликнула Гневу. И поняла, что кончились силы. Опустилась на снежный пол, упала во тьму, и глухим стуком ударился напоследок о бусины тёмный камень: тревожно, властно спрашивал Иван, мечась по торгу: