– Кто-нибудь царевну видел? Василису Кощеевну? Кто-нибудь ведает, как в Тень к Кощею попасть?
– …Совсем ум потерял.
– В Тень собрался.
– В сказки поверил.
– С такой-то женою не мудрено!
– Может, и славно, что Ратибор Милонежич царём станет, а не Ивашка чудной…
– Ишь ты, Кощея ему. Поди ещё солнышко с неба попросит?..
Куда лучше, куда лучше понимала Василиса теперь Ивана, – отчего не желал он становиться царём.
Кощей. Глухой час
– Но разве никак нельзя по-другому, Кощеюшка? – шептала отчаянно Горицвета. – Почему лягушкой?..
Сидели они у постели дочери: Кощей – в ногах, Горицвета – в головах; перебирала Василисины косы, гладила по рукам.
– На Край-Болоте Тень и Солонь сходятся. – Угрюмо всматривался Кощей в болотные ольхи. – Вася и там и там на болоте будет, не сможет туда-сюда нырять, прорехи делать. А я приглядеть за ней сумею в любое время.
– Но лягушкой-то почему? – упавшим голосом твердила Горя. – Терем ведь можно выстроить. Теней отрядить, подружек… Край-Болото – светлое, там и лебеди водятся, и мирт[202] цветёт. Пусть живёт девицей, пусть растёт. Пускай, что не здесь! Но…
– Мне её на трон после себя сажать, – оборвал Кощей. Отвернулся от окна, глянул на жену с болью. – Остыть ей надо, резва слишком. Не дело это для владычицы Тени. А у лягушки и сердце медленно бьётся, и думы не торопясь текут…
– Ты… ты всерьёз, что ли? Да ты что ж… – Слов не хватало Горицвете, побелела, вдохнуть не могла. – Неужели тебе дочь собственную не жаль?! Ради чего? Ради венца этого?
Схватила тёмный венец с лавки, швырнула прочь. Пылали её глаза. Впервые смотрела она на Кощея не со страхом, не с любовью, а с яростью. Занесла руку, совсем как он над нею когда-то… Уронила бессильно, склонилась над дочерью, прижалась лбом к горячему лбу и заплакала. Кощей положил ей ладонь на плечо – дёрнулась, сбросила с ненавистью.
Он отошёл. Особенно хрупка показалась в тот миг Горя – как колокольчиков стебель. Сколько знал её – боялся сломать. Берёг, как мог, как самое прекрасное, что только и было во всех царствах. И сколько ни убеждал себя, что Васю лягушкой обернёт Тени на благо, никак не отделаться было от страшного виде́нья. Светлое болото, влажный мох. Тихий переплеск, и солнце сквозь ветви. Горят ягоды, осока гнётся под густым туманом, и мелкие цветы шепчутся у самой кромки. А в чаще поодаль лесной колокольчик: синий снаружи, внутри – лаловобархатный, шёлково-горячий, стоит, качается на тонком стебле. Не удерживает тяжести и переламывает стебелёк.
– Пускай хоть Цыба с ней будет, – прошептала наконец Горя, не глядя.
– Нельзя теням на болоте. Развеются, – едва слышно ответил Кощей.
Бархатные колокольчики посыпались в траву, и разнёсся горький запах по берегу.
…Няньки в Солони баяли по ночам детям сказки. Про страшного Кощея сказывали; говорили, нет у него сердца. Но если нет – что ж тогда рёбра разбивало, пламенем жгло по живому, когда уходил с болота, оставляя на кочке замёрзшую, уснувшую дочь-лягушку?
Глава 16. Царица озёр-чащоб
Когда Василиса очнулась, в окна струилась серебристая ночь. Дремала в углу на сундуке Цыба. Василиса села в постели, увидала на лавке батюшкин плащ. Долетел слабый, ей одной слышный голос:
– Платье твоё совсем истрепалось, пока ты сюда летела. А у меня и нет для тебя платья, Васенька. Возьми пока плащ.
Не сразу поднялась горечь, не сразу вспомнила Василиса, на чём с отцом расстались. Долгие, сладкие мгновенья тихо было на душе, ясно… А потом вспомнила. И опять будто молнией ударило, словно швырнуло в самые злые сны.
Взглянула Василиса на батюшкин плащ. Такой знакомый… Не в нём ли он на болото её вёл? Не в нём ли матушку в последний раз обнимал? Подумала об этом Василиса, схватила плащ, набросила прямо на сарафан, перепачканный землёй, тиной да пеплом. Плащ тяжестью лёг на плечи, обжёг стальным холодом, окутал Кощеевым теплом и духом: можжевеловым, бессмертным, из давних счастливых дней. Вдруг и правда прижималась к этому плащу матушка…
Навернулись слёзы. Почему, почему исчезло всё? И не вернуть, ни за что уже не вернуть…
Оглянулась Василиса на Цыбу. Выстыл гнев. С тихой грустью очертила глазами исхудавшую тень, поседевшее покрывало. Ро́жки, прежде точёные, чёрные, побледнели, тонкие стали и ломкие, как птичьи лапы. Хотелось обнять Цыбу, уткнуться в покрывало, пахшее тестом да хвоей. Едва слышно тень вздыхала. Совсем уж была истаявшая, прозрачная – видать, над курганами летала или над болотом. Батюшка говорил, нельзя теням над болотом летать – прежде срока развеются.
Цыба, почуяв взгляд, встрепенулась:
– Что, дитятко?
– Ничего. Ничего, Цыбушка. Спи…
Сдавило сердце. Василиса вышла из горницы в тихие переходы; казалось ей, разрывается она пополам: зябко было на душе, тихо и горько, а вместе с тем – дивно: дома она… Да только совсем тут иной уже дом, совсем не как прежде.
Услышала шёпот из батюшкиных покоев. Подобрав плащ, пошла на неровный свет, негромкий говор. С кем батюшка говорит?..
– Всё вышло, как нужно. – Глухо, ровно, звучал голос Кощея, будто щёлкали по мёртвой коре. – Всё к лучшему вышло, Горя, хоть и горек, и страшен был этот век, и не простите вы обе меня никогда…
Василиса сама не поняла, как побежала. Влетела в батюшкины покои, озираясь, но пусто было: Кощей один стоял посреди просторной горницы, и во тьме зеркал отражалась высохшая фигура. Камень в венце разбрызгивал искры. Те опускались на мраморные плиты, покрывали инеем стены и окна. Иней взбегал лозой, расписывал потолок узором из муравы, колокольчиков, васильков.
Батюшка поднял глаза. Выстывше, пусто посмотрел, шагнул Василисе навстречу.
– Передала Гневе, что ты просил, – скупо молвила Василиса.
Батюшка опустился перед ней на колени. Василиса не ждала такого, не успела отпрянуть, только вздрогнула, когда отсёк он ногтем подол плаща.
– Видишь, Вася, всё верной тропой идёт. Тропа лучше нас знает, как вести и куда. – Говорил Кощей, не поднимая глаз, мерно, будто сбиться боялся. – Всё правильно получилось: если бы не ты, не вернуть бы Гневу. – Полоса подола со звоном легла на пол, застыла стальными серебряными цветами. Кощей тронул её, обращая в прах. – Только вот в чём страшное, Вася… Я ведь не знал этого. И матушка твоя не знала. И Гнева. И сама ты не знала… Самое страшное, – поднял он наконец лицо, глянул запавшими глазами, – ждать. Не зная, сколько. Не зная, чего.
– Вот уж правда, – думая о болоте, бросила Василиса. И добавила неожиданно, поддавшись с тоской ледяной скорби в батюшкиных глазах: – Но теперь-то знаем, чего ждать. Янваль. Гневу.
– Теперь-то знаем, – эхом отозвался Кощей. – А только что дальше? Даже если Гнева вернётся – не ведаю, куда деть зло из Тени. Пока тебя не было, искал, искал не переставая, как быть, что сделать. Не нашёл. Видишь… не всесилен я… Слаб и глуп… Но я пытался, Васенька! Пытался! И дальше пытаться буду! А иначе зачем бы растил тебя, зёрнышко, зачем Тень и Солонь, жизнь зачем, если не пытаться защитить её, счастливой сделать изо всех сил, до самого края?
Зёрнышко.
Задрожало внутри, словно ветер ударил в слюдяные окна. Ослабли ноги. Василиса едва не упала, подхватил её батюшка, прижал, обнял, совсем как в детстве.
Попыталась вырваться. Закричать попыталась. Не было ни сил, ни смысла. Ничего не вернуть, ничего не исправить.
Выдохнула только с упрёком и болью:
– Батюшка…
– Как выросла… Как выросла, зёрнышко моё, – шептал Кощей, шептал и как будто плакал. – Придумаю что-нибудь, Вася. Отыщу. Отыщу!
Судорожно вздохнула Василиса.
– А пока ждать нужно и глядеть в оба, как бы никого лишнего не оказалось у нас в гостях. – Шептал батюшка, как в лихорадке, прижимал Василису крепче, будто боялся, что растает в его руках. – Иначе уж точно пропало всё… Но нет, нет… Я не дам… Не дам тебя никому больше, ото всех спрячу, от себя самого спрячу и защищу, если понадобится… А пока ждать, ждать Гневу…
– Ждать, – откликнулась Василиса, закрывая глаза.
Стылый покой наполнял грудь. Не было сил ни противиться, ни яриться, только вспоминалась Гнева в серебряной тишине, врачевавшей душу. Вспоминалась – и вина вспыхивала, сжимала горло. Проследить надо, помочь, выручить, раз уж далась в руки такая надежда… Страшно, страшно век по чужбине… Зачем Тень и Солонь, жизнь зачем, если не пытаться защитить её, счастливой сделать изо всех сил, до самого края?
Тем утром, когда дошла Василисина весточка, казалось Гневе: солнце не жжёт – слепит. Задёрнула занавеси, долго стояла, невидящим взором глядя в тяжёлую парчу. В узорах чудились бесконечные тропы, перед глазами плясали тени. Если всё правда… Если только всё правда, выходит, ещё три седмицы – и вернётся домой.
Гнева не заметила, как сцепила руки, вонзила ногти в нежную кожу до царапин. Стёрла выступившую кровь. Раздёрнула занавеси. И отпрянула: на шумную солнечную площадь перед дворцом падал мохнатый снег. Летел, гася свет, забирая тепло, мостя площадь белизной, кутая мир снежной песней.
Гнева раскрыла глаза, не боясь уж ослепнуть от солнца. Распахнула окно, подалась навстречу ветру, холоду, мягкому снегопаду. Остудило щёки, заломило виски. Гнева вцепилась в скользкие брёвна, выглянула наружу, подставляя лицо снегу.
Не верилось. Не верилось. Сотню лет ждала этот день, весточку из Тени… А теперь – не верила.
Сумела-таки Василиса. Осталось до Янваля дотянуть, и вернусь наконец домой.
Сотню лет ждала – уж три седмицы продержится. И только наступит Янваль, только явится – звонкий, зимний да звёздный, – как побежит она к Край-Болоту искать тропу в Тень. Прав оказался Деян. И Тенеслов прав был. И она, Гнева, верно почувствовала в лягушке отголоски Тени, дорогу домой…
Подставила щёки ладоням ветра; в первый раз Солонь добра была, тиха, ласково обнимала за плечи. Гнева сжала подаренную Милонегом брошь, оглянулась на горницу. Ох и горько оставлять будет мужа да сыновей… Но и с ними, как час придёт, доведётся встретиться. Там, в Тени, упросит она владыку, чтоб подсказал, в какой миг царь Озёр-Чащоб на покой отправится. Она, Гнева, подкараулит, встретит, проведёт за руку через Тень. Наконец-то расскажет, кто она в самом деле. Покажет любимые свои места.