«Вижу, тоскуешь, Гневушка. По родным местам тоскуешь? Так ты только скажи где – тотчас снаряжу посольство, поедем вместе, покажешь мне, с батюшкой познакомишь…»
Сколько раз предлагал он – всё попусту. Никакое посольство до Тени не довезёт, никакие царские кони не доскачут.
…Дни до Янваля тянулись хуже, чем дождливые комариные закаты на изломе изока[203]. Терзала тоска. Глядела Гнева на сыновей, и хватала когтистая лапа сердце. Давила, травила так, что почти невмочь было, что решала уж Гнева остаться… А меж тем большие снега ложились на стольный град, и может быть, заметали они тропинку, шепча: незачем тебе уходить, оставайся?
Ломило лоб, ломило виски. Милонег нагнал лекарей да ведунов со всего царства, любые богатства сулил, лишь бы царицу вылечили. Мелькнула однажды меж зелейников грива Деяна; конечно, не он был, но будто искра из прошлого. «Что, воровушка, домой собралась? Пора уж. Посмотри-ка, тут уже и младенчики хорошо если каждый пятый до копытец доживёт, и мужики рано мрут, и бабы хворают. Всё из-за тебя».
«Всё из-за меня, – повторила Гнева. Вскинула голову, испугав знахарку, заговаривавшую боль. – А что было сделать? Я честно дорогу искала. Ни на день не останавливалась. И не по своей воле сюда попала…»
– Что было сделать? – поверх голов спросил голос Деяна. – Ты знаешь, что было сделать. Чёрного врана позвать.
Гнева съёжилась.
– Что такое, матушка? Что такое? – испугалась знахарка.
Загомонили лекари, Милонег привстал в кресле в углу. Гнева, ни на кого не глядя, поднялась и пошла по горнице.
– Матушка! Что не так?..
– Всё с ней не так. Ишь, глаза какие ледяные, нездешние.
– Околдовала она царя, околдовала, сколько раз говорю!
– Это она после того, как невестку любимую потеряла, разума лишилась.
– Да где уж любимую – чуть не съели друг дружку!
– Матушка, говорят, Василису в лягушку-то и превратила…
– Изжарила…
– Со свету сжила!
– Гневушка, что с тобой? – окликнул Милонег.
Не знала она, что ответить. Но зачем Тень и Солонь, жизнь зачем, если не пытаться защитить её, счастливой сделать изо всех сил, до самого края? Не знала Гнева, откуда слова эти. Но решила всё же попытаться в последний раз.
Покачнулась и вышла из горницы. Спустилась по лестницам, выбралась на крыльцо. Кто-то бежал следом, кто-то впереди кричал, – взмахом руки выставила стеклянные стены. В пустоте, в одиночестве покинула царский двор, миновала площадь. Только свернув на чёрные улочки, опустила руку, отпустила стены. Прислонилась к лабазу, втянула стылый воздух. Широко кружил снег, медленно разнимала когти головная боль. Хлопья падали на лицо, на плечи, на рукава. Падали на морду смирной лошадки, жевавшей сено, на шапки ребятни, игравшей в мельницу. На крыши, на купола, на столбы ворот, на поля и пашни за стенами, на бескрайние Озёра-Чащобы.
Гнева отошла от лабаза, свернула за угол. Увидела мелькнувшую фигуру в знакомом кафтане. Беззлобно, пусто подумала: опять он. Опять Иван. Как Василиса пропала – всюду за ней следом ходит. Думает, видать, это она Василису пропа́сть заставила. А ведь сам кожу лягушачью сжёг… Но если б не сжёг, не видать бы Гневе дороги домой.
Домой.
Слабо улыбнулась. Прижала руки к вискам. Сильно-сильно колотилось сердце, так, что выпрыгнуть готово было на светлый снег, на бескрайний воздух.
Домой.
Ещё щепочку подождать, самую малость, и – в Тень.
В канун Янвалев снился Василисе Иван. Снилось, как бредёт он по лесу по колено в снегу, как заносит метель впереди околицы да избушки. Сквозь сон, сквозь вёрсты колол снег щёки, забивался в рукава. Больно было, холодно и на душе тяжко; куда ж ты идёшь, Ваня, заблудишься ведь, пропадёшь в чаще…
Иван шёл упрямо, грудью ложился на крутую вьюгу, держась за стволы. Блеснул серебром снег, и Василиса поняла вдруг: Серебряная! Снова Иван отправился в ту деревню! Зачем только?
А он уж добрался до крайней избы, стукнул в дверь. Та отворилась; выглянул паренёк в худой шапке, в латаном армяке. Поклонился без удивления:
– Здравствуй, царь-батюшка. Вот и снова пришлось свидеться. Чего нынче изволишь? Ещё одну птицу лозовую?
– Нынче не птицы нужны мне, а бабка твоя Макара. Говорят, знает она всякое. Спросить хочу: небось знает, как жену мне вернуть, Василису Коще́евну. Али как до Тени, до Кощеева дворца добраться, куда её колдовство Кощеево унесло.
И снова не удивился парень, посторонился только. Снял шапку; блеснула в волосах щепка лозы.
– Входи, коли так. Бабка Макара на печи лежит, в будущее глядит, с матушкой твоей нынче как раз о прошлом баяла.
Подпрыгнуло сердце Ивана так, что и Василиса сквозь сон почуяла. А потом всё смерклось, захохотала бабка, засвистел ветер, и очнулась Василиса в своей горнице во дворце в Темень-Горах.
В канун Янвалев вошла Гнева к Милонегу в покои с резной шкатулкой.
– Что такое, голубка моя? – спросил царь, отрываясь от чернил да харатей.
Гнева углядела на столе карту Серебряной, пожалела, что не поехала тогда с Иваном. Бабка Макара говаривала, мол, в Серебряной небо с землёй сходятся. Да и Милонег говорил с Ивановых слов: лес, мол, там такой, что чудится, будто нездешняя тьма плавает меж стволов. Кто знает: может, деревня эта вроде Край-Болота, только не с Тенью Солонь сводит, а…
…а с тем, ради чего Гнева к царю явилась в последний свой здешний вечер.
– Царь-батюшка, – поклонилась Гнева, – подарок у меня для тебя. Погляди.
Милонег поднялся навстречу, Гнева протянула шкатулку.
– Только раньше времени не открывай. Большая там тайна.
– Да что с тобою, что за тайны, голубка моя? – ласково спросил царь. Обнял Гневу, усадил на парчовые подушки на дубовой лавке.
– Пообещай, – попросила Гнева. – Скажи: не откроешь раньше времени.
– Какого времени, Гневушка? – У Милонега в глазах погасли искры; не жаловал он и боялся, когда жена вот так говорила: тихо, властно.
– Сам почувствуешь. Не ошибёшься, – ответила Гнева. Поставила шкатулку с Тенной пылью на край карты. – Только гляди, чтоб никто, кроме тебя, её не нашёл. Схорони как следует.
– А что будет, когда открою? – спросил царь.
– Свидимся с тобой, – ответила Гнева и улыбнулась светло, робко, будто совсем девицей была. Милонег встретил её взгляд и понял, что Гнева плакала недавно. Но не теми тяжёлыми слезами, от которых лицо темнеет, а лёгкими, невесомыми, от которых словно светиться начинает всё изнутри. Нездешний свет – так его матушка о них говорила.
– Нездешний свет, – невольно повторил за призраком прошлого царь. Снова взглянул на Гневу, и показалось, что смотрит на него не она; смотрит на него прежняя жена, Иванова мать, милая, тихая, далёкая, дорогая…
Гнева положила ему голову на плечо, взяла за руку. Голосом Яромилы покойной мягко произнесла:
– Спасибо тебе за всё. Лучшие мои дни в Солони были рядом с тобою.
– Да что ты! Что ты, будто прощаешься, Гневушка?
Гнева снова глянула светло, кротко. Выпустила руку, выскользнула из объятий.
– Ежели что случится со мной, не вини никого. И сыновей… сыночков моих береги.
Склонилась, обдав слабым травяным духом, коснулась губами лба и ушла из покоев. Милонег хотел сорваться, бежать следом. Подумалось: неспроста это всё. Вскочить, не пустить! Уходит… Глядит, как мать Иванова, уходя, глядела…
– Нездешний свет, – прошептала Яромила. – Не держи её, Милонегушка.
Царь, застыв, остался сидеть среди парчовых подушек, среди шёлковых занавесей да цветных сукон. А царица выскользнула из дворца и пошла к болоту. И опять Иван тихой тенью шагал за ней по слетающему предвечернему свету, по серебряному снегу, в пасмурных сумерках собственной своей опустевшей чужой души.
…В Тени время идёт быстро. Закроешь глаза – минет век, а не век – так три седмицы хотя бы, зимняя тропка до Янваля. Оглянуться не успела Василиса, как окликнул батюшка. Заметила, что коснуться хотел её плеча, да раздумал.
– Край-Болото звенит. Гнева скоро вернётся.
За окнами метался туман, шумел ветер, будто дождь собирался. Не было уже мги, только молнии сверкали, пели над лесом.
– Что-то… не так будто, – прошептала Василиса.
– Не так, – кивнул Кощей. Проверил, легко ли вынимается меч из ножен. – Пойду. А ты… Храни Тень. Всё сделай, чтоб сохранить.
Порывисто наклонился, поцеловал Василису в лоб и исчез мгновенно без звука, без пламени.
А Василиса, давя тоскливую тьму – томилось сердце, не давало покоя! – оглянулась в Солонь. В который раз отыскала взглядом Ивана. Шёл он по Крапиве-Граду, смотрел по сторонам – скупо, хмуро. Останавливался, выспрашивал всё у встречных. К купцам подходил, к корабельщикам, к скоморохам. Свернул в Сахарную слободу, замедлил шаг; оглядывался, прислушивался. Вдруг встал, прислонился лбом к бревенчатой стене, сжал кулаки. Ударил по брёвнам, вскрикнул глухо, бросился, куда глаза глядят…
Улицы кончились, позади остался торжок. Гнева вышла за ворота и узкой тропкой побежала в лес. Снег под ногами таял, сердце мерно, звонко билось под шубой. Тепло было, словно весной, и плакали нежданной оттепелью наледи на высоких угловых башнях.
Когда поравнялась с первыми деревьями, снова почуяла, что Иван идёт следом. Притаился за сосной, слился с сумраком. Чего от неё ждёт, чего ищет? Может, думает, к ручью пошла, к тому самому, в котором его чуть русалки не утопили?
Гнева рассмеялась, вспомнив, как готовили они с Василисой отвар. Тогда – оторопь брала от того, что Ивана у смерти отобрать хочет. Это после того-то, как матушку его сгубила, как его самого сжить со свету пыталась. А теперь – только смешно было от этого. Смешно ли?.. От смеха ли дрожишь, Гнева?
Нет, нет. Не смешно вовсе, ошиблась, не гневись… Не смешно. Страшно. Страшно, и дух занимается в груди от торжественных узоров, выводимых тем, кто выше Солони, выше Тени, выше даже того тайного, тихого, куда ведёт в Тени самая крайняя из троп… Пряхи небесные – так батюшка говорил. Батюшка… Вот-вот увидятся! Окатило теплом пополам с горечью, прибавилось сил.