– Почему не ты? Ты ведь его дочь!
Василиса качнула головой. Косы скользнули по плечам, совсем как прежде.
– Ты батюшку убил – тебе и быть его наследником.
Грянул гром, и зашумел наконец дождь, пролился на бескрайнюю Тень, зовя к жизни цветы, травы, ольхи, сосны, наполняя пересохшие ручьи, широко разливая реки, смывая с небес пыль и последнюю тьму.
– Посмотри: сама Тень тебя признаёт. Носить тебе венец.
Хлынул беззвучный хор, будто в колокол ударили – такой большой, что не услышать его звона, только почувствовать: кожей, плотью, самим сердцем:
– Носить тебе венец, Иван!
– Храбрый мой царевич, – шепчет мать. Целует в кудри, подводит к окну. Показывает на бескрайние дали, на то, как журавли кличут в брусничном небе, как звёзды опускаются на серебряных нитях: в ладонь впору взять, только жгут больно. Показывает, как ходят по той стороне тучи, как алеют за лесом зори и гуляют молнии. – Всё твоим будет, царевич мой.
– Отчего тогда плачешь, матушка?
– Оттого, что не просто так будет, а на крови, на го́ре. Тропами тёмными через леса, дорогами чёрными через Анчарный край…
Вот что за Анчарный край то был. Вот о чём матушка говорила. О Тени.
Иван тряхнул головой, возвращаясь к Василисе:
– И как же теперь?
Василиса смотрела молча, с вопросом.
– Ты ведь ненавидеть меня станешь. За то, что убил… батюшку твоего.
– Ненавидеть? – тихо спросила Василиса; сама у себя словно спросила. – Могу ли я ненавидеть? Гневаться – могу, серчать, горевать… Да и то – не во всю силу. Батюшка ведь меня не зря на болоте запер: остудить хотел, говорил, ни к чему пылкий нрав в Тени. Остудил… – Василиса невесело усмехнулась. – Я ведь даже за то, что лягушкой меня обратил, что матушку всё равно что погубил, не сержусь больше. Жаль мне батюшку. И тебя жаль. Но я же знаю, что ты в вурдалака целил, а не в Кощея.
– Не в Кощея? – тихо спросил Иван. – Не в Кощея ли? Мучителя твоего?..
Василиса закрыла глаза, прислонилась к Иванову плечу.
– Я всё знаю. Всё знаю, зачем батюшка так со мной поступил. Не сержусь уже, но простить не могу. И не ведаю, как бы дальше было. Как до болота, как в детстве, – никогда бы не было. Так что, может быть, оно и… к лучшему…
Василиса поднесла ладони к лицу, словно спрятаться хотела или собственных слов стыдилась. Тяжко вздохнула. Степенно, тихо сказала:
– Иван. Владыка Тени.
Ивану подумалось: что, если бы кто его́ батюшку нечаянно погубил? Пусть и ради благого дела, для защиты. Что бы он про убийцу сказал, как бы взглянул? Чтоб оборвать только эти мысли, Иван спросил хмуро:
– Ты ведь говорила, никто из Солони в Тени жить не может. Плохо это. Как же я тогда?..
– Никто смертный, – ответила Василиса.
– И что делать?
Ударил в лицо ветер. Опять загудел колокол, содрогнулись горы.
– То же, что мой батюшка для моей матушки сделал.
Иван сдвинул брови, склонил голову. Василиса взяла его за руки, посмотрела в глаза – беспечально, бестрепетно. Тихо проговорила:
– Такая твоя доля, Иван, как ты от неё лытать ни пытался. Носить тебе венец. Только здесь, в Тени, не с кем воевать, некого убивать.
– А чудища эти как же? Аспиды, вурдалаки, змей белоглазый?
– Они вместе со злом земным истаяли.
Василиса вздохнула, подняла с земли берёзовую ветвь, что вурдалак обломил, повертела в пальцах.
– А если новые появятся?
– Неоткуда новым явиться, если прорех нет. Те, что есть, тени залатают, а других и не будет: Гнева-то вернётся.
Василиса поднесла ветку к лицу, пальцами перебрала листья. Те зашевелились, словно подул ветер, налились зеленью, и заплакала ветка соком.
– А братья мои? – вспомнил Иван. – В них ведь Гневина кровь течёт. Выходит, и они – Тенные существа, а сами – в Солони. Вдруг из-за них пойдут снова прорехи?
– Если и пойдут, то не такими великими будут. Да к тому же, Ваня, – Василиса погладила бересту, присела, провела над землёй ладонью, – не сегодня, не завтра столько зла снова в Тени скопится, чтобы аспиды вставали да лихорадки.
– Сегодня не сегодня, а когда-то и скопится, – мрачно сказал Иван.
Василиса воткнула веточку в землю, обвела рукой – та распрямилась, потянулась к небу, звеня листьями. Василиса молвила холодно и негромко:
– Никто будущего не знает. И далеко так, Иван, не загадывай.
– Матушка моя знала, – задумчиво отозвался Иван. – Всё знала… Ещё в детстве мне говорила. Только я думал, про Солонь она… А она в Тень глядела.
– Матушка твоя провидицей была. Гнева мне об этом сказывала. А провидцев – один на тьму.
Молодая берёзка гнулась на ветру; белел ствол. Василиса, подняв голову, глядела вдаль, и пряди выбившиеся трепал ветер.
– Знаю, что тяжко тебе. Словно потеряно всё, словно весь свет перевернулся… Так и есть: попал ты в Тень. Но ты раскройся ветру, позволь здешней прохладе успокоить тебя. Позволь мне для тебя сделать, что батюшка мой для матушки моей сделал. Одарю тебя бессмертием. Холод его поможет принять судьбу новую.
– Холод? Ветер? Как же это они успокоить могут? Ни батюшку теперь не увидеть, ни дом. – Иван опустил голову, укусил себя за кулак. Добавил с кривой улыбкой: – Права ты была. Оттого я не ценил это, что там, при дворце всегда был. А теперь, как подумаю, что никогда больше… в Солонь не вернусь… – Он сглотнул, сжал кулаки крепче. – Пусто на душе делается. И страшно. И будто незачем жить.
Глянул на Василису. Горели её глаза, сияли волосы, и всё серебро сказок вставало за её спиной – бессмертное, Тенное. Протянул с тоской:
– Вот бы так вышло, чтобы мы с тобой там оказались, в Солони, вместе, без всякого зла, без всякого колдовства… Вот бы обычной царевной ты была, да хоть простой девицей! Жили бы, горя не знали.
– Ой ли, Иван, ой ли… К тому же никак бы я не могла в Солони остаться, сам знаешь. А ты бы там один… без меня был.
– Без тебя? – посмотрел Иван испытующе, смурно. – Что верно, то верно, мне бы без тебя худо пришлось. А вот тебе-то было б ли до меня дело?
Василиса обогнула берёзку, подошла вплотную.
– Я всё думала: отчего поцелуй не помогает? Почему я в человека никак не превращусь? Ты ведь меня любишь.
Иван не отвёл глаза. Вспыхнуло и потухло внутри, разошлось мягким горьким теплом, как травяное питьё.
– Ты меня любишь, а поцелуй всё не работает. – Василиса глубоко вздохнула, обняла себя руками. – Долго думала… Поняла наконец. Кажется, поняла… Мало, чтоб ты меня любил. Надо, чтобы и я.
Поднялась на цыпочки и поцеловала Ивана. И засверкали огни над дворцом, и раскинулась радуга над Солонью, и повернуло солнце над Крапивой-Градом на весну, и Дверь-Море слизало с берега последние горести, унесло, растворяя.
Подняла выплаканные глаза к небу Гнева.
Вот оно зачем было. Вот зачем век мучилась и скиталась. Чтобы погубил смертный, ставший бессмертным, владыку Тени, избавив Тень от земного зла, и сам стал новым владыкой.
За радугой поднималось зимнее солнце, глядевшее уже в цветень – тающий, птичий, такой, что оглохнуть можно от пения скворцов, зарянок, рыжегрудых маленьких горихвосток.
Так и начали жить во дворце в Темень-Горах Иван, владыка Тени, и Василиса, его жена.
Кощей. Иду насквозь
А ведь будет когда-то такое, что пойду без тревог, без мыслей по крайней тропке, и там, впереди, только тишь будет и свет, и ждать меня будет Горя.
Будет. Будет такое!
…Вот оно и пришло.
Эпилог
Янваль выдался ледяной, крепкий. От мороза застыли звёзды, и к ночи уже казалось, что если только выглянешь из натопленной избы, замёрзнешь тотчас. Мужики, возвращаясь, ставили обмётанных инеем лошадей в тёплые стойла, а сами заскакивали поскорей в сени, долго отогревались. По дворам не звенел гомон, даже девки не пошли гадать на семи травах, что надобно было искать под снегом. «Прошлый был Янваль так Янваль, – ворчали бабки. – А этот – только носы морозить. И с чего так выстыло? Будто пусто во всём мире, одна белизна да снег».
Когда Гнева вышла из дворца, и вправду пусто было на всём свете: одна белизна да снег.
Она двинулась по улочкам Крапивы-Града, миновала Серебряную площадь, прошла Царскую слободу. Остался позади небогато убранный заметённый торг. Вот уж и Птичья слободка показалась, вот мелькнули и пропали окошки Рыбной. Гнева шла, не чувствуя холода, не помня времени. Отчего-то весь год думалось, что в этой, последней дороге вся здешняя жизнь вспомнится. Но – ничто не вспоминалось. Жаль только было Милонега да сыновей. Жаль до боли, до крови на сердце. Горело сердце. Может, от этого и не холодно было царице Гневе.
«Зато батюшку наконец увижу… А Есений уж невесту поди приглядел, а то и вовсе женился…»
Показались высокие ворота. Гнева надавила плечом на створку – та отошла, скользнула по заледеневшему следу, распахнулась в ночь. А тьма всё сгущалась, и там, за краем Крапивы-Града, уже не было ни огня, ни окна. Гнева оглянулась в последний раз на снежный холодный город, шагнула в поле. Больно было вдыхать стеклянный воздух, ни зги было бы не видать, если б не слабая искра, вившаяся впереди, освещавшая путь. Ветер хо хотал в лицо, трепал шубу. Давно казалось царице, что нет на ней ни сапог, ни рубахи. Казалось, что ступает по ледяному крошеву, с каждым мигом уплывая всё глубже в ночь, в безвременье, в морозную кружевную боль.
Гнева шла, улыбаясь. Думала о Ратиборе, о Драгомире, о Милонеге. Сыновья да царь приворожённый – за век никого ближе и не нашлось в Солони. И помнилось – только про них; ничего иного и не поднималось сквозь муть снега. Но зато уж помнилось так помнилось: щипало сердце, ровно мороз щёки.
Чёрный лес отражался в сугробах, разливал мутный свет. Тот кутал поля, дороги, тесня ночь. Лишь бы только успеть к полуночи.
Гнева услышала, как тяжело дышат рядом, шуршат по снегу. Оглянулась – неужто опять кто из города увязался? Собака какая?.. Нет, не было никого, только её следы вились от далёких, невидимых уже в метели ворот. Неужто Шанежка побежала следом? Милая, замёрзнешь ведь… Нет, и кошки нет рядом, да Шаня и не дышала б так шумно.