Гнева убрала с лица налипшую прядь; тень рукава пролетела по снегу, и ясно стало: это она, сама Гнева тяжело ступает, с трудом дышит.
Руки слабели, опускались плечи. Гнева наклонила голову, чтоб не сеяли в лицо лезвия снега, и ноги переставляла уже едва-едва. Никогда ещё лес не казался таким далёким. Никогда ещё не было так тяжко добираться до елового полога, до соснового духа, до берёзового зимнего перезвона.
Ни рук, ни ног не чувствовала она. Только внутри, за пазухой, билось ещё что-то, не гас последний огонь. Мерцал, разгораясь, звенел, звал: домой. Домой, Гневушка, поспеши, немного осталось.
Гнева споткнулась. Упала. В лицо полетела острая пыль, запахло тёплой кровью, топившей снег. Гнева зажмурилась, подумала: не хватит сил подняться. Не на что опереться: всюду один снег, рыхлый, смертельный. И времени всего ничего осталось, а от опушки до Край-Болота идти и идти.
Всё, что сумела, – перевернуться на спину. Лежала, не думая, не чувствуя, только слёзы жгли щёки. Не заметила даже, как разошлись тучи, перестала сечь метель и в черноту неба выплыл молодой месяц: узкий серп, золотой с серебряной оторочкой. Красивый, подумала Гнева. А всё ж далеко ему до того, каким месяц из Тени видится. Там Тенное накладывается на Солонное – вся ясность, всё серебро, вся яростная вода от истаявшего зла земного. Она, вода эта, умывает весною небо, и мягче мягкого блестят звёзды, сверкает месяц. Она, вода эта, питает тихие земли, и такие затем настают вёсны, что Солони не видать и в самых прекрасных снах.
Гнева рассмеялась. Смех замёрз на ветру, крохотными звёздами лёг у ног. Нет уж, нет. Хоть раз ещё, хоть один раз, но увижу из Тени небо.
Опёрлась ладонями на снег, исколовшись до крови. Закусила губу, рванулась, поднялась. Качнулась. И побежала к лесу сквозь боль и холод. А лес оказался вдруг совсем близко: вот уже сень еловых лап, вот махнула сухой веткой рябина. Вот стеклянные берёзы – ветер играет в них, как на ярмарке, бывало, на дудочках нищие играли. Гнева и не заметила, как тропинка сама расстелилась под ноги, как ветер разнял у лица ветви, как побежала она вперёд, не чуя дороги.
Мелькали поляны, чаща редела, мороз разжимал руки, и кажется, светлела для царицы сама ночь. На миг Гнева испугалась: что, если полночь миновала? Что, если опоздала?..
– Матушка, я тебе цветов нарвал! Погляди!
Зазвенел в берёзах голосок Ратибора-мальчишки. Сердце сжалось. Всё внутри выстыло. И всё равно Гнева не перестала бежать, летела сквозь лес. Так жарко сделалось, что скинула шубу. Запнулась о корягу, едва не упала, но только потеряла сапог. Затем и другой куда-то девался. На заветный берег выскочила босой, простоволосой, к ясной, среди ночи разлившейся зорьке.
– Смотри, какой мне меч батюшка выстрогал! Я теперь в поход пойду на болгор!
Выглянул из-за ёлки Драгомир – годков пять ему было. А зима с шипением отступала; шепча, бежали по чёрной земле ручьи. Качались под болотной гладью травы, и таял последний лёд у кромки болота. Ольхи склоняли хлёсткие ветви к самой воде, касались ряски потемневшими почками.
Гнева подняла глаза к небу – совсем не зимний свет струился по лесным кронам. Под ступнями гудел мох, и снег на рубахе обратился мелкой ясколкой, какая веками цвела у Край-Болота, обращаясь ночью в болотные огоньки.
«Почему тепло? Почему травы?» – гладя ольху по шершавому стволу, думала Гнева. Неужто опять по палась в лесное колдовство, заплутала на семь седмиц? Если так – прости-прощай, последний Янваль, до следующего не дотянуть, ещё год в Солони не пережить – знала, чувствовала.
– Вернись ко мне невредимой, Гневушка. Заклинаю.
Заплакала в голос.
– Как, как оставить вас?..
Воздух больше не жёг – распускался внутри, Тенным привкусом оседал на губах. Гнева опустилась на колени у берега, протянула руки к воде. Ряска разошлась, и в чёрной глади отразились сначала уходившие в небо берёзы, а затем… Сердце дрогнуло, замерло и забилось, Гнева склонилась ниже, вглядываясь, и позади испуганного своего лица различила почти забытые, такие жданные тёмные башни, низкие избы. Блеснул свечами дворец в Темень-Горах, и зашумел, кутая болотный звон, Чернь-Бор.
Гнева потянулась туда, в Тень, руками, душой, остановившимся огоньком под сердцем. Ниже и ниже наклонялась к глади, ближе, ближе было отражение. В последний раз глянула в свои очи, набрала воздуху и упала в чёрную прозрачную воду. Потянуло на дно. Миг ли, век ли длилось круженье, вихрь без конца и края. Гнева вскрикнула, глотнула воды, захлебнулась… И тогда, когда уже поверила, совсем поверила, что и в третий раз ничего не вышло, – почувствовала, как запахло Тенью.
Ноги со всей силы ударились о землю. Закричали лебеди – кто знает, в Солони ещё или уже в Тени. Коснулся лица дождь, огладил плечи. И так легко стало голове… Оттого, видно, что венец царский потонул в болоте. Гнева отважилась наконец распахнуть глаза. Увидела, что стоит босая, прижав к груди кулаки, а впереди, в горах, высится дворец владыки, и спешит уже от ворот вереница теней.
Гнева прислонилась к широкому дубу, прижала сь лбом.
Шумел дождь. Пахло мокрым камнем, далёкими кострами. Кончились последние силы. Гнева опустилась в палую листву меж корней, вытерла щёки и принялась ждать летевшие к ней тени.
Долог был твой путь и тёмен твой век, Гнева. И хоть станешь тосковать по оставшимся в Солони сыновьям, по любимому мужу, хоть станет тоска эта расплатой за то, что сгубила провидицу Яромилу, – но не в Солони тосковать будешь, а в родной Тени. Долог был твой путь и тёмен твой век, Гнева, но и ты вернулась домой.
Былое. Гнева
Предрассветье
Гнева помедлила, привыкая к тьме, спустилась по ступеням. В щелях брёвен чернели листья. На том берегу вспыхивали последние звёзды: Плуг, Мышиные тропки, Гусиная дорога. Высоко в небе над крутыми горами, над лесным морем вздыхали дождём облака. Пахло влажным деревом, осенней ягодой. Перелетел через тропу чёрный волк, расстелилась бурой шерстью лиса. Сверкнули чужие очи.
Гнева, неслышно ступая, сошла к реке. Под чёботы попадали, хрустя, сырые круглые шишки. От дальнего леса плыли белопарусные ладьи: не то купцы отправлялись за льном, не то ратники пламя да смерть везли в дальние страны. Паруса вились над водой, но ни плеска, ни говора не долетало по речным стёклам.
Гнева отряхнула с рукавов хвою, присела у воды. Опустила руку к тёмной глади сквозь туманные гнёзда. Протянула по локоть, но так и не достала реки: та скользила юркой змеёй, вилась меж кустов, разливалась к востоку широким поясом, под которым позёвывало, разгораясь, солнце. Крикнула птица. Гнева оглянулась.
Свиристель в боярышнике глянул на неё чёрным глазом. Склюнул ягоду, распахнул крылья и полетел, сбивая сухие листья. Солнце шепталось, сговариваясь, с купцами. Река возвращалась к берегу, ластилась к Гневе, кланяясь в ноги:
– Не сердись, матушка, тяжело ночь заговаривать на рассвет. Не сердись, что вилась-уплывала, матушка…
Ушли последние звёзды, корабли встали, чтоб расслышать, что ответит солнце, а солнце всё не торопилось: видно, не расщедрились купцы на монеты, а может, дурны были собольи шкуры в мурьях[205] али свиристели склевали весь боярышник, опьянели и падали на лету в чёрную реку, – не желало солнце всходить раньше времени.
Гнева мокрыми пальцами сдёрнула платок, разбрызгала капли. Вздохнула ночь и затихла, слушая речные-птичьи, ночные-корабельные песни:
Осень-осень отыщу,
В осень-осень я войду.
Осень-осень приведу
Да уйду.
Заря
Вода проглотила туман, солнце выкатилось наконец с мягким блеском. Река улеглась в берега, скруглила излучины, оплакала опавшую за ночь листву, понесла её по волнам крохотными ладейками. Тут и там расходились круги: плескала, просыпаясь, рыба. Белые корабли приблизились, но по-прежнему не было от них ни звука. Свиристели смолкли, листья плыли неслышно.
– Не шуми, матушка, – шепнула река.
Гнева наклонилась, протянула руку. Вода обхватила запястье агатовым обручем[206], холод пополз по плечу к груди. Река плескалась, лизала пальцы.
Когда Гнева подняла голову, корабли плыли уж совсем рядом. Оказалось, вовсе это не корабли, а туманные вихри, выгнутые парусами. Текли, таяли над рекой, темнел сквозь них редкий лес. Потянуло грибами да подгнившей листвой, позолотели чёрные листья. Гнева взяла в пригоршне воды, глотнула, сколько донесла до лица. Обожгло нёбо и горло, зато осталась на языке горькая сладость.
По подолу текли струи. Гнева выпрямилась, развела руки, точно свиристель, клевавший боярышник, крылья. Глянула на другой берег. Близок ли, далёк ли, а по ледяной воде в тяжёлом платье не доплыть. Представила, как захлёбывается в тёмных волнах, как вверх уходят горы и лес и небо оборачивается речным сводом. Руки вяжет, ноги ломит, нечем дышать, и в глазах черно, и в груди жжёт – будто только-только в Солони очнулась.
Отошла от реки на шаг. Чёботы намокли. Зорька мелькнула, как не было, и вот уже встал звонкий холодный воздух, малахитовый лес, небо, выкрашенное синевой, добытой из ежевики али из самого ясного корня горца[207]. «А смерть-то в Солони как близко ходит, – подумалось Гневе. – И смертей-то как много. Только двум всё равно не бывать».
Зашептали пыльные травы:
Осень-осень наряжу,
Душу в осень положу,
Осень-осень поведу
И уйду.
Утро
Запели сухие тихоголосые берёзы. Потянуло дымом. Свиристеля сменил переливчатый птичий хор: зарянка и чёрный дрозд, вьюрок, зеленушка и соловей. Посвист звучал всё гуще, по небу разливалось тёплое молоко, по осинам и дубам поднималась песня. Шёл от земли пар, небо раскрывалось шире и шире синим, голубым, золотым. Мир вставал огромной птицей, ликовал над рекой. Развеялись корабли, полетели по полям зёрна на будущие вёсны. А потом дрогнула, роняя ягоды, ветка, и Гнева услышала из-за куста: