Тьма скрадывала леса и горы, за рекой поднималась медленная голубизна – там, где уснуло солнце. Но чем выше, тем резвей была синева, а у самого небосвода уходила в чёрные угли, на изломах которых блестели звёзды; перемигиваясь, играли в горелки, звенели:
Осень ранняя во мгле
Ходит-ходит по земле.
С неба в реку упаду
И уйду.
Сумрак
Жёлтые огни вспыхивали и гасли, звенели в чаще колоколами и птахами. Казались то ягодами, то мотыльками, то лунными осколками, то волчьими очами. Мелькали, кружась, садились на рукава, будто звали.
– Нет, – качала головой Гнева. – Не за мной вы теперь пришли.
Думалось ей, что огни эти – глаза тех, кто по ту сторону. Не боялась их Гнева, потому что Ночь, положив ей на плечи руки, велела:
– Не ходи за ними. Не твоё пока время.
Гнева стояла послушно, глядя в волны, а потом заплескало на реке, и опять явились парень с девицей, принялись ловить огоньки. Те никак не давались: ныряли, сверкали, позвякивали тихонько, будто бубенцы зимней ночью.
– Зачем они вам? – хотела крикнуть Гнева. – Это ж на ту сторону провожатые!
Ночь властно сжала ей плечи:
– Молчи. Не твоё пока время.
А потом девица изловчилась и схватила огонь в ладони. Гнева подумала: сей же миг сожжёт девку, испепелит. Вспыхнет, как лучина. Но девица только поднесла ладони к лицу, полюбовалась вместе с парнем на кусок золота, на птенца жар-птицы, на тайный клубочек, который выведет, куда попросишь, если только хватит храбрости и терпенья. А затем вскинула руки и отпустила. Огонёк взмыл в небо, следом за ним поднялись другие. Миг, второй – смешались огни со звёздами в тучах, и словно теплей стало.
Гнева долго глядела в лесную крышу, в тугие гнёзда. Когда опустила голову, поняла, что одна осталась у избы на краю неба. Там, в глубине, где клубилась меж стволов мгла, колдуньи пряли заклятия, густела паутина, и осенние реки текли вспять.
А этим двум, парню с девицей, молодым, светлым, все смерти нипочём были. Ни чёрные ледяные во́ды не жгли, ни тайные страшные тропы не губили. Воды ласково обнимали, щекотали руки; тропы уводили в лесные чертоги, в сосновые хоромы да берёзовые терема. И чем дальше уходили парень с девицей, тем грустней становилось Гневе. Зябко и темно сделалось на душе, звёзды заволокло тучами, и месяц скрылся. Печаль ухватила сердце, сжала так, что словно бы всё кругом кончилось, и никогда, никогда уж не будет ни света, ни воздуха… Гнева судорожно вдохнула; поблёкла изба, сник речной блеск. Ночь сжала запястье, направляя руку:
– Гляди!
А впереди снова зазвенел смех, и двое выбежали из леса. Там, где ступали, разливалось сияние, и ночные птахи выводили вслед на самом краешке слуха:
Осень-осень до зимы
Проживут они и мы.
Зимы перейдут по льду,
Вёсны, вёсны приведут.
Затишье
А потом всё стихло. Снова стихло. Погасло. Гневе почудилось, будто она уснула. Раскрыла глаза, но тьма кругом не сменилась, не поредела. Подумалось Гневе, что уснула она последним сном.
Взмахнула рукой и не увидела рукава. Качнула головой, да не ощутила движенья. Коснулась лица – но не почувствовала ни щёк, ни пальцев. Только страх объял сердце, охватил тело. Страх – и тьма. Душу спеленало, гася искру внутри.
А из чёрной реки, слившейся с небом, снова глянула смерть.
Из лесу, слившегося с рекой, глянула смерть.
С реки, слившейся с лесом, глянула смерть.
Тишина стояла кругом могильная.
Гнева закричала и не услышала крика. Не откликнулась ночная птица, не подул ветер, не хрустнула ветка, не вспыхнул свет. Звёзд не было, и месяц скрылся. Луна утонула в речке. Закат разошёлся по лесным тропам и погас.
Гнева, сколько ни вглядывалась, не отыскала ни огонька вдали. Сколько ни вслушивалась, не услышала ни звука. Сделала шаг от избы в лес. Не было плеска, только нога в чёботе намокла, и обожгло ледяной водой. Гнева отшатнулась, вместо угла избы наткнулась на еловую ветвь. Вскрикнула, отскочила и запнулась о корень. Упала. Сжалась и замерла. Зазвенело от жуткой тишины в ушах, пахну́ло сосной и инеем. Повеяло от сырой земли скорой зимой.
Гнева лежала, не смея вдохнуть. Так долго лежала, что почудилось, будто лежит в гробу.
– Ах!
Разошёлся по телу, по мыслям жар. Гнева опомниться не успела, как вскочила и побежала, сама не зная куда. Полетела сквозь сухие заросли, подол да рукава цепляли репьи, в волосы набивались листья, можжевеловый запах щекотал ноздри, раздирал грудь. По лицу хлестали мелкие ветви. Но по-прежнему ни звука не было на всём свете.
Нестерпимо пекло в груди, струился пот. Когда совсем кончился воздух и не вышло уже вдохнуть, Гнева остановилась, схватилась за что-то влажное – и увидела, что выбежала к той же избе. Скрипнул ставень, и тело сковал ужас. Ни шевельнуться, ни моргнуть, ни вскрикнуть. Ни обернуться. Никак было не обернуться. А меж тем крался позади разбойник, тот самый, которого погубила в лесах под Любисток-Градом: чуяла это Гнева верней всякой правды.
Осень на зиму кивнёт,
Темнота копьё метнёт.
Обойду свою беду
И уйду.
Последние звёзды
Лист слетел в волосы. Гнева вздрогнула. Ещё один лист опустился, качаясь, в воду и канул в пучине. Вышел из-за туч месяц, мягко осветил всё кругом. Гнева увидела перед собой сосновый ствол, чешуйки коры, россыпь мха – чёрные крупинки, ясные тени.
Едва слышно выдохнула, медленно-медленно обернулась, а внутри всё замерло. Холодно стало, как, должно быть, на реке бывает, на самой глубине в самый чёрный час, когда и тучные сомы спят, когда и донный ручей не шелохнётся, и звезда не прочертит влажные толщии́скрой.
Вдохнула. Вовсе не разбойник это был из оковинских лесов. Сама Ночь-Река к ней вышла, а Гнева и не признала…
– Середина моего времени это. Не полночь, но времечко перед последней звездой, – шепнула Ночь. – Не помирать тебе пока, Гнева, не помирать. Дальше идти. Рано тебе пока на ту сторону речки переплывать.
Ночь отступила, потянула плавно назад небесное покрывало. Чуть посветлел небосвод, и там, где должна была показаться вот-вот зорька, заиграли звёзды – хороводом, виноградом, дождём, ласковой перекличкой.
Хвоинка упала за воротник. Гнева поёжилась растерянно.
– Звёзды…
Запрокинула голову, не чувствуя ни рук, ни ног от схлынувшего страха, и задумалась впервые за эту ночь: может быть, не конец? Может, к рассвету дело идёт? Может, и самый тёмный час тает? Если пережить эту ночь, если подождать немного – может, и она обернётся светом?
Мелкий дождь полетел с небес вперемешку с хвоей и листьями. Паутинки липли на руки, на щёки, на сырую рубаху. Неторопливо светало. Гнева всё стояла на берегу, запрокинув голову, и рассветные лесные ладони гладили её по лицу, остужая. А сверху сыпали звёзды, новые и новые, белые, хрустальные, горячие, должно быть, что угли в печи, когда выпекают в ней первые осенние пироги со сладкой вишней, с потемневшими яблоками, с почерневшими краями и серединой пышной, ласковой, что лебяжий пух.
Осень-осень сон несёт,
Вечным будет тихий сон?
Долог будет, вмёрзнет в лёд,
Но уйдёт.
Дрёма
Задремала Гнева, как стаяли последние звёзды. Всякое мерещилось, а пуще всего – загадки, которые сама не помнила, где слыхивала.
– Золот хозяин – на поле; серебрян пастух – с поля.
– День спит, ночь глядит, утром умирает, другой сменяет[212].
– Не разобьешь горшочка – каши не поешь[213].
– Постелю рогожку[214], посею горошку, положу калач, никому не взять[215].
– Никому не взять, – шепнула Гнева, опускаясь в память.
Тьма
Звёзды ушли, ветер будил, мял реку. Зорька мелькнула и смерклась, снова всё накрыло густою тьмой. Но Гнева позабыла будто, что самый тёмный час перед рассветом приходит.
Позабыла – и оттого лесная, речная-озёрная, полная призвуков тишина сводила с ума, закладывала уши; ветер трепал подол, толкал в воду. Гнева, озираясь, слепо шарила, давя в груди ужас. Хотелось бежать отсюда, лететь птахой выше лесных крон, теряться в небесных вихрях. Хотелось, чтоб мелькнул меж корней золотой клубок. Ах, помчаться б за ним, и чтобы вывел если не в грядущее, прекрасное, светлое, то хотя бы в прошлое, мрачное, сказочное, да понятное, прожитое, пробытое и отплаканное.
Даже Ночь, даже царица-Ночь не шептала уже своих песен, даже лес уже вместо колыбельной шумел неразборчиво, дремотно и грозно. Всякая надежда показалась тщетной Гневе.
Стянуло в груди под рёбрами. Холод дошёл до самой души, до заветного ядрышка в сердце, самого горячего и волшебного. И так стало одиноко и пусто во всём мире, во всех на свете Тенях и Солонях, во всех царствах и мытарствах[216], что Гнева застонала, замерзая, и запела сама.
Слабо запела, срываясь; ветер уносил слова, ронял в реку и в землю. Рыбы сонно поднимали головы: кто смеет тревожить?
Осины шумели с укором: почто будишь? Ночные птахи щёлкали: перепеть нас задумала? Не перепоёшь! А время такое стоит перед рассветом, когда и нам умолкнуть пора, и утренним ещё зоревать рано!
Но Гнева пела, пела, медленно распрямляясь. Сбросила платок и пустила по ветру, а тот понёс наконец её слова, её сказку вдаль над рекой, за лес и за горы, далеким-далеко по Озёрам-Чащобам, по нарождавшейся после ночи Солони, по холодной и тихой Тени, по землям, по небесам.
Голос окреп, Гнева протянула руки к воде и ветру, расправила плечи, раскрываясь осени. Звёзды задержались послушать, и утренние птицы медлили ликовать, зазывая день.