Подошёл к дверям. Оглянулся на лягушку, сидевшую у огня. Остерёг:
– В печь-то, смотри, не прыгни. Принести тебе молока, что ли?
– Принеси, Иван, да мёду добавь. Отогрей, позаботься, а там окрепну, колдовать сумею. Может, и помогу чем.
Толкнул дверь – а там царица стоит, лицом черна, одни глаза пламенем горят.
– Уж не чаяла тебя увидеть, Иван.
Иван вздрогнул, отступил. Молвил:
– И я, матушка, не думал, что свидимся. Думал, заплутаю уж на болотах с пёрышком-то твоим.
– Не гневись, – попросила царица, и тучи сошлись над алой зарёй. – Пёрышко моё, наоборот, добраться помогло куда надо.
– Так ли, нет ли, а семьдесят семь седмиц проблуждал, изголодался. Посторонись, матушка, пусти в поварню[64]. А там – сразу к батюшке. Покажу ему лягушку, чтоб в цари более не прочил.
– Лягушку? Ты… привёз? Где?.. – прошептала царица.
– Да вон, притомилась в дороге, спит. Зелёная, говорящая.
– Говорящая, – проронила царица. Судорожно вздохнула.
– Эк твоё пёрышко выбрало, – кивнул Иван. – Из всех болот – колдовское. Из всех лягушек – говорящую!
– Царь по тебе уж и тризну[65] справил, – тихо-тихо молвила царица, так, что зазвенели под небесами ледяные тучи. – Сначала сам ему покажись, что жив… А лягушку после принесёшь.
И то верно. Ежели батюшка его с прошлой осени не видел, не стоит сразу с лягушкой да со стрелой являться.
Иван прошёл мимо Гневы – мрачной, как ночь, прямой, как палка, – и принялся спускаться, чувствуя, как разливается усталость, как дрёмой смыкает очи, будто и вправду семьдесят семь седмиц не ел, не пил, почивать не ложился.
Что же приключилось со мной такое? Что за лягушка на болоте сыскалась? Помоги разобраться, матушка…
Пошатываясь, добрался Иван до поварни. Народу там видимо-невидимо: девки-чернавки, бабушки-задворенки, конюхи, писари, повара. Но Ивана словно никто не видел – Гнева, что ли, постаралась? Зато шептались: мол-де, царский сын старший вернулся, больше года не было, пропал – как в болото канул, ни звука, ни имени, и конь с ним пропал, братья поплакали, батюшка поубивался, матушка-царица слезу жемчужную проронила, а Ивана нет как нет – и нате вам, явился, говорят, под рассвет во дворец.
– С ларцом каменьев.
– С невестой молодой, краше не видывали!
– Страшна, говорят, что лихорадки из Тени.
– А каменья-то из самой Кощеевой пещеры…
– А матушка-царица с лица спала вмиг, как Ивашку увидела! Невестки царёвы заволновались.
– А Иван-то с силой нечистой знался, ступает теперь неслышно, нигде его не видать, если только в тень от лучины не шагнёт, а сам глянет…
– А сам глянет – и конец тебе придёт, Маланья-стряпуха!
– И тебе придёт, и ему, и царю-батюшке, потому как озлобился старший сын в чёрных лесах, сердце ему колдунья лесная закаменила!
– Колдунья? Жар-птица она, говорят, не то волчиха.
– Ишь! Будет у царя невестка-волчица, куда как хорошо царству!
– Царству-то ладно. Ты о Ванюшке подумай – каково с волчицей-то, а?
Иван пробрался к печи, налил тёплого молока в плошку, достал из короба сухую краюху. Сел у тёплого белёного бока, поел. Прошёл обратно меж дворни, зашагал к царским покоям.
А в то время как Иван завернул к спящим переходам у батюшкиной опочивальни, Гнева вздохнула у дверей в его светёлку да и вошла внутрь. Всё здесь хранило память о Яроми́ле, прежней царице, накрепко засевшей у Милонега в сердце. Светло было, и тихо, и ласково, но всякий раз, проходя мимо, думала Гнева, что словно по льду ступает. Поднималась чёрная скорбь в сердце, тяжкая вина. Никуда было от них не деться во всех Озёрах-Чащобах, но здесь, у горницы Яромилы, хлеще, злей становились, совсем бывало невмоготу…
Вот только в этот раз иначе было. Тишина стелилась по брёвнам, а из углов шелестел ветер, и прохладная тьма шла от те́льца, лежавшего у печи. Гнева подошла, склонилась… Лягушка открыла глаз – чёрный, выпуклый, что ягода ежевики. И жарче, чем на болоте, захлестнуло волной, сжало сердце: оттуда! Из Тени!
– Ты из Тени, – хрипло, через силу молвила Гнева. И вырвалось отчаянно: – Ты из Тени явилась, лягушка! Как? Я тоже хочу! Забери меня!
Лягушка подпрыгнула, в глазах заплескалась муть. Квакнула:
– Ты кто? Ты как про Тень проведала? Тебя Кощей подослал?
Гнева хотела было ответить, да не успела: лягушка подскочила к окну, ударила головой в слюдяное стекло, норовя разбить да выпрыгнуть.
– Стой! Замёрзнешь в снегу! Не от Кощея я! Выслушай! – взмолилась Гнева.
Лягушка замерла. Гнева протянула к ней руки. Дрожащими пальцами принялась перебирать в воздухе, будто ткала:
– Выслушай! Не вру я… Знаю я Кощея… – Слёзы навернулись: столько лет имени этого вслух не произносила. – Но не от него я пришла… Лягушка! Я век назад из Тени сюда попала. Плохо мне здесь! Одна я! Век ищу, как домой добраться. Что только не пробовала. Узнала, что на болоте ключ. Но ничего я там не сыскала! Кроме тебя!
Лягушка затаилась в тени, слушая. Гнева опустилась на лавку, обхватила себя руками. С болью договорила:
– От тебя Тенью веет. Я… Ивана заставила тебя привезти…
Лягушка перепрыгнула с окна на лавку. Вгляделась в Гневу. Мрачно, низко произнесла:
– Тенью, говоришь, веет? Оттого от меня Тенью веет, что я Кощеева дочь. А ты кто?
– Кощеева… дочь… – прошептала Гнева. Ахнула.
Вспомнила сад в Темень-Горах, Го́рин смех, Зла́тины песни. Прижала ладонь к губам. Занесла руку – до того хотелось хоть так, хоть сквозь лягушачью кожу до дома дотронуться. Опомнилась, сжала кулак.
Лягушка качнула головой. Повторила:
– А ты – кто?
– Гневой меня кличут, царёва жена я. Батюшка мой, Мстисла́в, в Тени живёт… И я вернуться хочу домой…
– Как же ты в Солонь попала? – раздумчиво спросила лягушка.
– Не знаю, – прошептала Гнева. – То ли случайно, то ли батюшку твоего чем прогневила.
– Вот и я его прогневила, а чем – не знаю, – угрюмо кивнула лягушка. – Запер он меня на болоте век назад. Превратил… – она брезгливо, с ненавистью встряхнулась, – в это.
– А ты… вправду человек?
– Василиса я, Кощеева дочь! – толсто[66] квакнула лягушка, и Гневе почудились в кваканье звон тёмных колоколов, перекаты Тенных рек. – Всё, чего ждала весь век на болоте, – чтобы разрушил кто его колдовство, чтоб пришёл за мной, чтоб забрал!
– Вот и забрал тебя Иван. По моей указке, – тихо сказала Гнева. – И колдовство разрушил огненной-родниковой стрелой. Кузнец наконечник в живой воде и в мёртвой закалил, а после я поворожила над пёрышком. Вот и вышло колдовство разбить. А иначе бы не смог Иван с тобой заговорить, не смог забрать. И назад бы не выбрался.
Лягушка задумчиво молчала. Гнева водила пальцем по узору на парчовой подушке, едва сдерживалась. Всё внутри горело пламенем. Вот он, рядом – ключ к дому! Только какой странный… Дочь Кощеева… Случайно ли, что она и была последней, кого Гнева в Тени помнила?
– Василиса, – медленно проговорила Гнева, глядя в сторону. Боязно, тревожно было от мысли, что зелёная, в буроватой коже лягушка и есть Кощеева дочь, царевна Тени, Васёна, которую в колыбели плетёной качали в саду в горах, на лошадку на деревянную сажали. – Если ты из Тени сюда, в Солонь попала через Край-Болото… Выходит, там и обратно можно попасть?
Всё замерло – будто и птицы утренние медлили запевать, и гусельники под окнами призадумались, ждали, пока лягушка ответит.
– Можно, пожалуй, – откликнулась Василиса. – Да не знаю как.
Гнева, помертвев, подалась вперёд:
– Теперь не знаешь – может, потом поймёшь? Как придёшь в себя, как силы появятся?
Лягушка засмеялась хрипло:
– Сил у меня и вправду нет. Батюшка ко мне недавно являлся, сонных чар наложил. Да и болото силы тянуло. Я бы сама рада в Тень вернуться да спросить у батюшки: за что меня наказал? – Глаза у лягушки сверкнули; показалось на миг, что тёмная девица поднялась в светёлке, разлетелись по углам тени.
– Вот только рано мне туда возвращаться. Такой, какая сейчас, батюшка меня вмиг обратно в болото спрячет. – Лягушка сникла, снова стало светло, тихо вокруг. – Да и не знаю как. Не знаю.
– И я не знаю, – глухо отозвалась Гнева, глядя в туман за окном. – Всё перепробовала, что могла. Край-Болото последней надеждой было.
– Про него-то ты как узнала? Или тут на торжках про границу Тени с Солонью лясы точат[67]?
– Сказку прочла в Тенеслове, в царской книжнице, – так же глухо объяснила Гнева. Чудилось, будто жизнь из неё выпили. Последними крохами, последними искрами жила – надеждой, что Иван привезёт лягушку, а та научит, подскажет. Лягушка же – сама жалкая, слабая и дремотная, – тем только и была хороша, что шло от неё тихое дыхание Тени, баюкающее, родное.
Гнева закрыла глаза.
– Гнева, – услышала как из далёкой дали. – Ты колдунья? Верно я поняла?
– Верно…
– Помоги мне, Гнева. Напусти тумана, укрой от батюшкиного взора…
– И так тебя тут никто не найдёт, – тяжело ответила Гнева. – Я, как царицей стала, весь дворец да посад чарами опутала. Плохо в Солони ведьмам, приходится прятаться. А всё равно слухи ползут… – Гнева махнула рукой, криво улыбнулась: – А колдовать-то хочется, руки без этого жжёт. Но пока мы во дворце, никому до нас не добраться, ворожбы не заметить: ни волхвам здешним… ни батюшке твоему. Будь иначе, так, может, и забрал бы меня, если б хватился.
– Я ведь и сама в Тень вернуться хочу, – тихо квакнула лягушка. – Только если сейчас меня батюшка найдёт – вдруг обратно посадит? Не хочу… Не хочу в болото!.. – Раздулась лягушка, выкатила глаза, задышала часто. Жалкая, уродливая. – Поможешь мне тут, при тебе задержаться, окрепнуть – и я тебе помогу, коли узна́ю, как домой попасть.