[26], который раньше в газете давал Милюков: просто вернуть прежнюю Думу. Такую политику, конечно, можно было и защищать, и вести; но не Столыпин, распустивший 1-ю Думу, мог ее сделать своей. Когда письмо требовало для общественных деятелей, «объединенных этой программой», семи портфелей, главных во внутреннем управлении, в том числе – и на первом месте, – поста министра внутренних дел, который занимал сам Столыпин, но добавляло при этом, что главой кабинета должен оставаться Столыпин, «ибо назначение нового премьера явилось бы в настоящее время колебанием авторитета власти», – это уже звучало насмешкой. Если бы Столыпин на это пошел, он в обоих лагерях убил бы к себе уважение; управление государством на таких основаниях он должен бы был предоставить другим, а не цепляться за свое место, унижая себя. Потому в этих «условиях» Столыпин правильно усмотрел определенный отказ. Так он и ответил. Привожу и его ответ тоже почти целиком:
«Милостивый Государь Дмитрий Николаевич.
Очень благодарен вам и князю Львову за ваше письмо. Мне душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном, для блага общего, сотрудничестве. Мне также весьма досадно, что я не сумел достаточно ясно изложить вам свою точку зрения и оставил в вас впечатление человека, боящегося смелых реформ и сторонника «маленьких уступок». Дело в том, что я не признаю никаких уступок, ни больших, ни маленьких. Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы и что мы в промежуток 200 дней, отделяющих нас от новой Думы, должны всецело себя отдать подготовлению их и проведению возможного в жизнь. Такому «делу» поверят больше, чем самым сильным словам.
В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся. Что касается смертной казни (форма приостановки ее Высочайшим указом) и амнистии, то нельзя забывать, что это вопросы не программные, так как находятся в зависимости от свободной воли Монарха.
Кабинет весь целиком должен быть сплочен единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса… Я думал, как и в первый раз, когда говорил о сформировании вами министерства, так и теперь, когда предлагал вам и князю Львову войти в мой кабинет, что польза для России будет от этого несомненная. Вы рассудили иначе. Я вам, во всяком случае, благодарен за вашу откровенную беседу, за искренность, которую вы внесли в это дело, и за видимое ваше желание помочь мне в трудном деле, возложенном на меня Государем».
Так кончились переговоры Столыпина с Шиповым и Львовым; это было плохим предзнаменованием и огорчило Столыпина. Огорчение сквозит в его ответном письме. Но такова сила предвзятости, что сам Шипов увидел в письме «отсутствие искренности и откровенности»[27], не говоря о Милюкове, который в нем открыл даже «торжествующую иронию»[28].
Мы не имеем подробностей переговоров Столыпина с другими деятелями, которых он приглашал, – гр. Гейденом, М. Стаховичем, А. Гучковым и Н. Львовым. Это не важно: они могли отличаться только в подробностях. Основание отказа у всех было одно. Каковы бы ни были личные взгляды общественных деятелей, они все находились в одном воюющем лагере. Они представляли тот общий фронт, которого они разрывать не хотели, как не разрывают военного союза во время войны. В эпоху войны с Самодержавием «Освободительное Движение» объединило несовместимые элементы. Они могли естественно распасться после победы, так как несовместимость их для дальнейшей деятельности уже обнаруживалась. Но они убедили себя, что война еще продолжалась, или, по крайней мере, может возобновиться, и не хотели брать на себя ответственности за прекращение коалиции. Либеральные земцы, как Н.Н. Львов и А.Н. Гучков, не хотели расходиться с кадетским радикализмом; кадеты же не хотели ссориться и с подлинной Революцией. В искренность власти они не верили, а против нее только союз с Революцией мог им дать реальную силу. Связь их с Революцией поэтому долго продолжала быть основой их тактики. В обращении власти к себе они видели или проявление полного бессилия власти, невозможность для нее обойтись без общественности, или еще хуже – коварный план ее расколоть и «скомпрометировать». Они с властью продолжали быть двумя воюющими лагерями. Это объясняет и другие характерные требования, которые в письме Шипов и кн. Львов Столыпину поставили. И необходимость особого рескрипта о «вхождении общественных представителей» в кабинет, как для встречи во время войны представителей воюющих стран нужно специальное «разъяснение», чтобы их встреча не показалась изменой; и условие об участии их в кабинете не иначе как на классических «паритетных началах», и парадоксальное требование, чтобы не весь кабинет, а только «общественная» его половина была объединена единством политических взглядов. Это показывало ясно, что по их представлению власть и общественность продолжали быть враждебными силами и что война между ними не кончена.
А между тем оба врага были друг другу нужны. Было ошибкой государственной власти воображать, что она одна может все при пассивном послушании населения. И общественность поддалась иллюзии, когда думала, что государственный аппарат ее талантам только мешает. Они дополняли друг друга. Власть грешила пренебрежением к «правам человека»; а общественность не давала себе отчета в объеме тяжелого долга, который лежал на «государственной власти», для борьбы с антисоциальными инстинктами человека, ленью, эгоизмом, равнодушием к государственной пользе. Только власть могла дать реальную силу общественности, не делая ее преддверием революции; только поддержка общественности делала из государственного аппарата национальную власть, а не подобие военного оккупанта.
Представители государственной власти, как люди ответственные и более опытные, раньше общественности поняли необходимость их совместной работы. Отсюда разочарование их от неудачи подобных попыток, в то время как общественность с «легким сердцем» переговоры старалась сорвать, грозя «отлучением» тех, кто согласится «врагам» помогать, и видя потом в их неудаче оправдание своей тактики и доказательство своей проницательности.
Эту разницу в отношениях можно увидеть по финалу переговоров, которые тогда вел Столыпин. Он должен был констатировать их неуспех. Но от будущего он не отрекался, кораблей не сжигал и никого не винил. 26 июля «правительственное сообщение» объяснило, что «желание правительства привлечь на министерские места общественных деятелей… встретило затруднение вне доброй воли правительства и самих общественных деятелей». Можно ли было мягче сказать? Но «общественные деятели» нашли нужным возразить и на это. И в настоящей войне ответственность за войну все всегда возлагают на противную сторону. Письмом в редакцию «Нового времени» Шипов, Львов и Гейден объяснили, что сообщение было неверно: «поставленные ими условия не были приняты Председателем Совета министров». Как они сами положение тогда себе представляли, можно видеть по их собственным отзывам. Вот что в своей книге об этом, на с. 173, пишет Шипов: «Гр. Гейден, – говорит он, – со свойственной ему меткостью выражений и юмором сказал: «Очевидно, нас с вами приглашают на роли наемных детей при дамах легкого поведения». Как говорят французы, гр. Гейден «пе croyait pas si bien dire»[29]. Его слова не только с юмором, но очень метко характеризуют отношение нашей общественности к существенной власти. Общественность глядела на ее представителей, как на тех дам «легкого поведения», общение с которыми могло ее «компрометировать». Дело было не в их личностях, даже не в их политическом направлении, а в самой «профессии», как это и бывает с «дамами легкого поведения». Сами по себе и личности, и взгляды не исключали сотрудничества. Ведь даже их первый контакт, тот «беспорядочный спор», о котором вспоминает Шипов, не произвел ни на кого из них впечатления безнадежного разномыслия. И Столыпин подчеркивал в ответном письме, что в программе между ними большого разногласия нет. Общественность в помощи ему отказала потому, что не хотела себя компрометировать соглашением с ним, не захотела представлять собою детей «при дамах легкого поведения». Она хотела все делать сама и одна; пользы от соглашения с прежнею властью она не понимала. Это та же идеология, которая предписывала ей требовать полновластного Учредительного собрания как Верховного суверена. Только в 1917 году она поняла, что это значило – взять все в свои руки.
Но если можно винить непримиримость нашей общественности, которая мешала соглашению с властью, то не меньшая вина остается на власти и даже на лучших ее представителях. На несчастье России, и на них тяготело наследие прошлого, т. е. того же Самодержавия. И в лагере власти был общий фронт, который шел не только против Революции, но и против либерализма, как союзника Революции. И в этом лагере не решались разъединять этого фронта, чтобы не обессилить себя перед врагом. От тех либеральных министров, с которыми сговориться о реформах было возможно, он шел до Государя, с тем его «окружением», которое не принимало конституционного строя; к нему после 1905 года примкнули и правые демагоги, вроде Союза русского народа, с подонками страны, которых они вербовали. Эти два противоположных фронта питали и укрепляли друг друга. Как либеральная общественность зависела от приверженцев «Революции», так передовые представители власти зависели от внушений, которые им давал Государь и его печальное окружение. Было безнадежной задачей примирить весь фронт «власти» с фронтом нашей «общественности». Соглашение могло состояться только при условии распадения и того и другого. Нужна была новая комбинация – renversement des alliances[30]