о. Перед «депутатским билетом», т. е. перед «законным правом» полиция отступала. Но зато формальный закон был и единственной силой Думы. Это все, что осталось от сгоревшего перводумского фейерверка. Этим соотношением сил и должна была впредь определяться думская тактика.
Открытие ознаменовалось прискорбным непредусмотренным «инцидентом». Произошел он совсем не от «провокации» правых, которой боялись. Вышло следующее. Назначенный Государем для открытия Думы д. т. с. Голубев обратился к ней с такими словами: «Возложив на меня почетное поручение открыть заседания Государственной Думы в составе избранных населением в 1907 году членов ее, Государь Император повелел мне приветствовать от Высочайшего Его Имени членов Государственной думы Всемилостивейшим пожеланием…»
После слова «пожеланием» он приостановился. Все министры поднялись со своих мест и слушали стоя; на правых скамьях тоже встали; остальные, т. е. почти вся Дума, остались сидеть. Несколько кадетов поднялись, но, видя, что вся Дума сидит, снова сели. Все это продолжалось одно только мгновение, пока Голубев договорил: «Да будут, с Божьей помощью, труды ваши в Государственной думе плодотворны для блага дорогой России».
После этих слов Крупенский громко воскликнул: «Да здравствует Государь Император. Ура!..» «Ура» было поддержано криками с тех же правых скамей; остальные оставались сидеть и молчать. После этого заседание продолжалось. Но когда во время подсчета записок за председателя все вышли из зала, в кулуарах было смущение; произошла демонстрация, которой никто не предвидел и никто не хотел.
Именно кадеты ею поставили себя в трудное положение. Левые фракции не скрывали своих республиканских симпатий и «монархических» доказательств умышленно не стали бы делать. Кадеты же были «монархической партией». Участие в антимонархической демонстрации было им не к лицу. Они были взяты врасплох.
Пошли рассуждения. Кто виноват и вообще виновата ли Дума? Должно ли было по этикету вставать, когда читалось не подлинное обращение Государя, а Голубев пересказывал по памяти его содержание? Почему в таком случае он не предложил сам всем встать, как это сделал при чтении «обещания» и как это обыкновенно в аналогичных случаях делается? Почему «ура» Государю, которое Дума не поддержала, провозгласил не председатель собрания, а частное лицо, к тому же слишком партийный Крупенский? Должна ли была Дума за его фантазией следовать? Можно было на этом настаивать, но бесплодность этих резонов была несомненна; факт совершился и мог быть против Думы использован. Доброжелатели с правых скамей подсказывали нам из этого выход. Пусть после избрания председателем Головин от себя провозгласит «ура» Государю. Но это было практически невыполнимо. Провозглашение второго «ура» на одном заседании, да еще после Крупенского, показалось бы излишним «усердием». Головин этим мог провоцировать Думу на худшее. Левые не пошли бы на это. Да и не одни только левые. Кадеты-перводумцы, вспомнив прошлое, демонстрацией были довольны. Винавер, наблюдавший ее из депутатской ложи на хорах, говорил о чудном впечатлении, которое она на них произвела. При таком настроении попытка «исправить» могла сделать еще большее зло.
Враги Думы против нее получили оружие. Но в числе этих врагов самого Столыпина не оказалось. Это для его позиции характерно. Он, напротив, постарался инцидент в глазах Государя смягчить. Он писал ему после заседания:
«Имею счастье доложить Вашему Величеству, что заседание Думы под председательством д. т. с. Голубева прошло благополучно.
После привета Голубева от имени Вашего Величества правые встали и член Думы Крупенский громко провозгласил в честь Вашего Величества «ура», подхваченное всею правою стороною; левые не встали, но не решились на какую-нибудь контрманифестацию.
Председателем Думы выбран Головин, председатель Московской Губернской Земской Управы (356 шаров против 102). Приветственная речь Головина была прилична»[35].
Такое изложение очень неточно. О том, что Дума сидела, слушая приветствие Государя, – Столыпин не написал; он говорит, будто уже после привета правые встали, а Крупенский провозгласил «ура». Это положение изменяло. В демонстрации, вышедшей по инициативе частного человека, можно было и не участвовать. Поведение Думы задевало Монарха; в изложении же Столыпина оно превратилось как бы в демонстрацию против усердия Крупенского. И Столыпин подчеркивал, что «контрманифестации» не было.
Но Государь и при таком освещении был недоволен. Он ответил Столыпину: «Поведение левых характерно, чтобы не сказать неприлично». Оно и было использовано против всей Думы. Государь писал матери: «Ты уже знаешь, как открылась Дума и какую колоссальную глупость и неприличие сделали все левые, не встав, когда правые кричали «ура». Я получаю с того дня телеграммы из всех углов России с выражением глубокого возмущения истинно русских людей этой непочтительностью Думы»[36].
Телеграммы «истинно русских» людей по сигналу следовали отовсюду, где эти организации были; но тем характернее, что Столыпин, докладывая Государю о происшедшем, нашел, что «открытие Думы прошло благополучно».
Председателем, конечно, избран был Головин. В пику за свое устранение от совещания и чтобы подсчитать свои голоса, правые решили выставить в председатели и своего кандидата. Они подали записки за Хомякова; их оказалось 91, что превысило почти вдвое официальную численность правых и показало, что часть беспартийных пойдет вместе с ними. Хомяков от баллотировки отказался, но его 91 записка превратилась уже в 102 черных шара Головину.
Речь председателя Столыпин в письме Государю назвал «приличной». Она была и бесцветной; по форме ее нельзя было сравнивать с вызывающей, но эффектной речью Муромцева. По содержанию же она соответствовала настроению тех, кто Головина избирал, т. е. «объединенной оппозиции». Головин подчеркнул, что у нас «конституция», обещал следовать «заветам 1-й Государственной думы», которая будто бы «указала пути для облегчения страны от ее тяжких страданий». Были в его речи и новые ноты. Он говорил не об «осуществлении прав, вытекающих из природы народного представительства», как это сделал Муромцев, а о «проведении в жизнь воли и мысли народа в единении Думы с Монархом». Это было как будто намеком на намерение следовать идее конституции 1906 года, но, конечно, слишком туманным.
Открытие Думы давало тон будущим отношениям Думы с правительством. Раз Столыпин решил Думы не распускать, а вместе с нею работать, он из этого правильно вывел, что «надо с нею сговориться», по крайней мере, с теми, кто может стоять на этой лояльной позиции. Он, не откладывая, тотчас сделал первый шаг к этому. Вот что об этом рассказывает сам Головин в своих «Воспоминаниях». «Тотчас после избрания моего председателем 2-й Государственной думы, в заседании 20 февраля 1907 года, я возобновил свое знакомство с П.А. Столыпиным, приняв от него поздравление о окончании этого заседания. Наша беседа была очень краткая. Мне казалось, что Столыпин не прочь бы начать серьезный деловой разговор. Он выразил опасение, что мне трудно будет вести заседания Думы при малочисленном центре и наличности двух крыльев с резкими противоположными взглядами»[37].
Это могло быть хорошим началом; Столыпин сразу входил in medias res[38], ставил основной вопрос о возможном существовании Думы. Вот как на это отвечал Головин: «Я уклонился от разговора на эту тему, ответив лишь, что единодушие подавляющего большинства Думы при выборе председателя дает основание рассчитывать на единодушие Думы в других серьезных случаях».
Почему Головин «уклонился» и под таким наивным предлогом, будто единодушие при выборе председателя что-либо обещало? Уклонение можно было понять, если Головин этот разговор отклонял до более благоприятной для него обстановки. Но он сам сделал, чтобы другого разговора и не было. Приняв от Столыпина «поздравления», он счел своим правом ему визита не сделать. Он сам понимал, что эта некорректность будет вредна для дела. Вот его объяснение:
«Прежде всего я не мог не считаться с прецедентом в области отношений председателя Думы и министрами, установленных председателем Государственной думы С.А. Муромцевым. После своего избрания председателем Думы С.А. Муромцев не сделал визита министрам. Последние, в свою очередь, также не сочли нужным посетить председателя Думы. Таким образом, отношения между министрами и председателями Государственной думы были только деловые. С этим фактом я должен был считаться.
Я считал и считаю, что едва ли в этом вопросе Муромцев был прав. «После Государя первое лицо в государстве это председатель Государственной думы», – говорил Муромцев. В подтверждение правильности такого взгляда С.А. приводил как теоретические соображения о существе народного представительства и положении его среди государственных установлений, так и отношение к президенту французской палаты депутатов даже такого врага народовластия, каким был Александр III. Муромцев указывал, что Александр III, во время посещения им Парижа, первый сделал визиты президенту республики и президенту палаты, но не министрам. Я вполне соглашаюсь, что по существу народного представительства председатель Государственной думы должен почитаться первым после Государя лицом в государстве, но, к сожалению, нельзя не считаться с условиями русской действительности. Вековая привычка нашей властной бюрократии занимать первое место в государстве не могла исчезнуть от одного росчерка пера Николая II под Манифестом 17 октября 1905 года. Признать первенство председателя Думы среди высших представителей законодательной и административной государственной власти было не так-то легко и приятно для господ министров».
Головин, таким образом, находил, что хотя Муромцев был прав по существу, но надо было сделать уступку бюрократическим «предрассудкам». Это неверно, Муромцев и по существу был не прав.