(Аплодисменты на скамьях центра и правой.)»
…Если бы из слов, здесь проливаемых, родилась мука, я бы благословил ее, но кроме потока бесплодных слов из общего обсуждения всего, чего угодно, ничего не может выйти… (Аплодисменты на скамьях центра и правой.)»
Чтобы выручить Думу, вывести ее из того тупика, в который слева ее заводили, он внес скромное, но зато конкретное предложение: избрать комиссию «для рассмотрения, согласно закону, отчета Министерства внутренних дел и продовольственных операций и для исследования хода продовольственных дел в кампании 1906 и 1907 годов».
Поистине, можно было воскликнуть: «Гора родила мышь!» За это предложение он немедленно подвергся обстрелу.
«Вся речь Родичева, – говорил с.-д. Измайлов, – была направлена против нас, мужицких представителей… Вместо требования мужиков, Родичев предлагает критиковать дело правительства… Мужик не привык критиковать… Мужик раньше просил, а теперь начал требовать».
«Родичев, – говорит дашнак[45] Сагателян, – установил полную беспомощность Думы в деле расследования причин голода, неспособность ее оказать какую-нибудь помощь. Судя по отношению членов Думы к этой речи, она произвела впечатление. В ней сильно отразилось прошлое, отразился взгляд, что можно действовать только согласно указаниям и усмотрению начальства. Вне этих пределов Дума бессильна и не может ничего сделать».
«Депутат Родичев, – добавлял Киселев, – в своей горячей речи еще более нас спутал и сбил окончательно с толку» ит. д.
В речи Родичева кадетская партия от революционной фразеологии переходила на конституционные рельсы. Это было нелегко, как всякая перемена пути. На это правильно обратил внимание Кизеветтер:
«…Неосновательно было здесь сказано, что Родичев указал на бессилие Думы; нет, господа, он мужественно, не закрывая глаз перед действительностью, очертил те границы, которые сейчас стоят перед ним и с которыми мы должны считаться…
…Это значит не обнаруживать ни слабости, ни бессилия, а, наоборот, показывать настоящую реальную силу. Мы хотим работать на том поле, на котором мы сейчас можем добиться определенных практических результатов!»
В этих прениях было интересно другое: как отнесутся к этому правые, не имевшие оснований беречь эту Думу? Они могли бы злорадствовать и подставлять ножку кадетам. Они поступили наоборот, не внесли своих предложений, но целиком примкнули к нам.
«Член Думы Родичев, – заявил Шидловский, – с совершенной полнотой высказал все то, что сказал бы я, и потому я вполне присоединяюсь к тому предложению, которое было им сделано».
Пуришкевич сказал: «Всецело присоединяюсь к тому предложению, которое здесь было высказано товарищем Родичевым, и поддерживаю его».
Бобринский: «Правые и умеренные всецело присоединяются к предложению Родичева».
Такое присоединение правых к кадетам дало немедленно повод к дешевым насмешкам слева.
«Я не удивляюсь, – иронизировал Алексинский, – что Пуришкевич назвал товарищем Родичева… Я ставлю его выше, чем Пуришкевича, но суждение, высказанное им, было на руку правым партиям… Когда надо выбирать председателя или решать формальный вопрос, возможно единение между центром и левыми; но когда встает вопрос голода, тогда разделение на голодных и сытых, пролетариев и представителей буржуазного класса дает себя знать; тогда надо делиться совершенно иначе, чем в вопросах формального свойства».
«Когда Родичев говорил свою речь, – подчеркивал с.-д. Герус, – ему аплодировали с той стороны (указывая направо), и я понимаю, почему они аплодировали».
Так обрисовался в этих двух заседаниях здоровый процесс – отход кадетов от революционной идеологии и продвижение правых к кадетскому центру. Намечалось новое большинство, в противовес объединенной оппозиции, которая выбирала президиум. Для полной ясности нужно было увидеть позицию правительства. Ее и определило не только конституционное, но «парламентарное» выступление Столыпина. Он неожиданно заявил, что правительство немедленно, по первому требованию, представит Думе отчет о продовольственной операции, что оно не отрицает дефектов закона о продовольствии и внесет на утверждение Думы новые правила и что по всем этом основаниям «правительство всецело и всемерно присоединяется к предложению, внесенному Родичевым».
При голосовании все поправки к предложению Родичева были отвергнуты и оно было принято.
Так кончился этот вопрос: голосование по нему показало, что в Думе могло быть конституционное большинство, что, кроме кадетов и правых, к нему примкнула часть трудовиков и беспартийных; оно показало, кроме того, что в этом правом большинстве кадеты играют руководящую роль и что правительство возможностью такого большинства дорожит. В этом был урок первых дней жизни Думы.
Я подробно остановился на этом эпизоде, чтобы не рассказывать о другом, об аналогичной «комиссии для помощи безработным». Предложение о ней было сделано того же 7 марта, и обсуждение его было поставлено на повестку 12-го. Дума отложила его, чтобы заняться военно-полевыми судами, и вернулась к нему только 15-го. Обсуждение его продолжалось одно заседание и заняло 75 столбцов отчета. Шло приблизительно по той же дороге, что и вопрос о помощи голодающим. Тогда главным оппонентом против левых был Родичев; теперь Н.Н. Кутлер. Его задача была труднее. Родичев мог превратить «Комиссию для помощи голодающим» в «Комиссию для проверки отчета продовольственной кампании за 1905–1906 годы». По рабочему вопросу и этого сделать было нельзя. Вопрос о безработных был поставлен впервые в нашей государственной практике, и пока Думе было нечего контролировать. За неимением лучшего, дабы все-таки что-либо противопоставить демагогическим предложениям вроде «все дело о безработице взять в свои руки», «вырвать исполнительную власть у правительства и подчинить ее Думе» (с.-д. Джапаридзе), Кутлер не мог ничего предложить, кроме как «поручить особой комиссии разработать вопрос, какими бы законодательными мерами можно было прийти безработным на помощь». Подобным предложением кадеты отступали от здорового принципа процедуры, на котором сами настаивали и по которому основные положения законопроекта должны были быть формулированы его авторами, а не комиссией Думы; но, по крайней мере, в нем ничего антиконституционного не было. Оно было только непрактично[46]. Потому и правительство если и не присоединялось «всецело и всемерно» к их предложению, как в помощи голодающим, то все-таки, в лице министра торговли и промышленности Философова, заявило, что «против предложения Партии народной свободы оно не возражает». Оно было принято, комиссия выбрана, но никаких законодательных мер не придумала и Думе доклада даже не сделала. Соц. – демократы, которые первые предложили создание комиссии для безработных, интерес к ее работе уже потеряли.
Я упомянул, что прения по «комиссии о безработных» 12 марта были прерваны, чтобы перейти к «спешному» законопроекту об отмене военно-полевых судов, внесенному кадетами еще 9 марта. На этом законопроекте надлежит остановиться; без комментариев его смысла невозможно понять.
С точки зрения практической он может казаться абсурдом. Не потому, чтобы, как Столыпин позднее доказывал, меры, проведенные по 87-й ст., не могли быть отменены в общем порядке законодательной инициативы (с этим можно не соглашаться), а потому, что общий порядок для таких законов желательных результатов дать бы не мог. Срок для внесения в Думу соответствующего законопроекта, без чего принятая по 87-й ст. мера автоматически падала, истекал через 2 месяца после открытия Думы, т. е. 20 апреля. Если бы правительство в течение этого срока закон свой внесло, Дума могла бы его в тот же день отклонить: тогда мера немедленно бы падала. Провести же свой закон об отмене судов через Думу, Государственный совет и санкцию Государя раньше 20 апреля, при законном месячном сроке для подготовки министров к ответу, было нельзя. А главное, вносить подобный закон значило подчинять отмену принятой меры согласию на это Гос. совета, что думские права умаляло. Словом, никакие соображения о практической пользе такого законопроекта не могли быть причиной, чтобы его в Думу так спешно вносили.
Причина была совершенно другая. При декларации Дума отложила критику действий правительства до «рассмотрения его законопроекта». Но готовых к рассмотрению законов пока не предвиделось, пришлось бы поэтому еще долго молчать. А между тем мы уже чувствовали недоумение, которое наше молчание в нашем лагере вызвало. Оно потом увеличивалось. В день 6 марта говорили одни соц. – демократы. 7 и 9 марта по вопросу о «комиссии голодающим» мы с ними столкнулись, а Столыпин «всецело и всемерно» предложение кадетов поддержал. При тогдашних нравах одно это вызвало смуту. Нас упрекали, что мы перешли «в лагерь Столыпина». Статьи «Речи» от 10, 11 марта, полемика ее с левыми газетами и левыми слухами, повторные напоминания, что не мы присоединились к Столыпину, а он к нам, показывают, какие пустяки тогда способны были смущать и как болезненно на такие упреки фракция реагировала. Самое наше молчание 6 марта вследствие этого получало иное освещение. В результате последовал первый бунт депутатов против тактики лидеров. Депутаты потребовали внесения какого-нибудь законопроекта на немедленное обсуждение Думы, чтобы, воспользовавшись этим, излить свои чувства и изложить свой взгляд на политику власти и в прошлом, и в будущем. Для такой цели ничто не могло быть благодарней, как законопроект об отмене всем ненавистных военно-полевых судов, введенных Столыпиным в междудумье. Мы спешно его изготовили и внесли на одобрение фракции.
Против него восстали многие лидеры, и прежде всего Милюков. Он убеждал нас не поддаваться эмоциям, не покидать политики «крупных линий», размениваясь на мелочи, не портить дела, которое фракция 6 марта так хорошо начала. Но это не действовало; продолжать красноречивого молчания мы не хотели, законопроект был внесен уже 9 марта, а 12 марта, голосами всех против правых, Дума приступила к его обсуждению.