Говорю «не постеснялся» сказать, так как эти его слова были неправдой. Когда 2 мая принятый Думой законопроект стал на обсуждение Гос. совета, министр юстиции пояснил, что 17 марта министры получили только копию первоначального законодательного предположения с уведомлением, что оно может быть назначено к слушанию 17 апреля. О том же, что оно действительно было на повестку поставлено, их никто не известил, ибо такого постановления не было. Самый текст законопроекта, в том виде, в каком он из комиссии вышел, правительству сообщен не был. И тем не менее юрист Кузьмин-Караваев не постеснялся в полупустом зале законопроект доложить и Дума без прений его приняла. Поучительно, что Гос. совет, ввиду формальных нарушений, законопроект этот отверг, даже не сдавая в комиссию. О настоящей подкладке этого ненужного думского беззакония 17 апреля я буду специально говорить в главе XII.
Когда, вернувшись в зал заседаний, я узнал, что там произошло, с досады на это беззаконие я сказал в кулуарах: «Это не Дума, а кабак». Это слышали репортеры, для сенсации пустили в газеты, и сорвавшееся у меня выражение потом комментировалось на разные лады и доставило мне много неприятных минут. Похвалы справа за это были тяжелее, чем брань. А.С. Суворин в «Новом времени» посвятил похвальную статью этим резким и несправедливым словам. Но бесполезный вотум Государственной думы был все-таки печальным явлением; дело, хорошо начатое, кончилось так потому, что и 2-я Дума на этот раз сочла свою волю выше закона.
Глава XЗаконодательная деятельность 2-й Думы
В дальнейшем своем изложении я буду держаться не хронологического порядка, которым шел до сих пор, а предметного. Но, знакомясь с тем, что делала Дума, нужно помнить, что во все время ее кратковременной жизни в ней происходила борьба двух политических направлений. Одно продолжало традицию 1-й Государственной думы, считало свою волю выше закона и пыталось если не осуществлять, то, по крайней мере, заявлять ее полностью. Другое, поняв, что этот революционный путь безнадежен, стремилось держаться исключительно законной дороги и в рамках ее достигать всего, что было возможно. Почти по всякому конкретному поводу в Думе происходила эта борьба. С каждым лишним днем существования Думы победа сторонников конституционной дороги определялась все очевиднее, пока Думу неожиданно не распустили. Эту борьбу двух направлений я и постараюсь осветить в разных проявлениях думской работы. Начну с законодательной области, в которой состояло главное назначение Думы.
Законодательная деятельность 2-й Думы в конце концов вызвала со стороны власти резкое осуждение. В Манифесте о роспуске были такие слова: «…выработанные правительством Нашим обширные мероприятия Государственная Дума или не подвергала вовсе рассмотрению, или замедляла обсуждением, или отвергала»…
Л. Тихомиров записал в дневнике[50], будто Столыпин сказал ему, что этот Манифест он сам написал от слова до слова. Его авторство как будто подтверждается и с другой стороны. Крыжановский в своих «Воспоминаниях» припомнил, что черновик Манифеста, писанный рукой Столыпина, был найден в конверте, адресованном им сыну[51]. Значит, он им гордился. Почему?
В Манифесте было одно очень трудное для Столыпина место. «Конституционалист» и сторонник «правового порядка», он приложил руку к «государственному перевороту». Ему надо было так его объяснить в Манифесте, чтобы этим и не «отрицать» конституции, и не унижать достоинства Государя. Из этого положения он вышел искусно и мог этим гордиться.
Но зато изложение им «деятельности» и «причин» роспуска Думы Столыпину чести не делает. Оно неправдиво и едва ли искренно. В дальнейшем я покажу, что Столыпин не сочувствовал роспуску, понимал его ненужность и вред; потому те причины, которые он должен был для оправдания его выставить, вышли у него неубедительны.
Это более всего относится к оценке законодательной думской работы. Дума существовала всего 103 дня, включая и Пасхальные праздники. К моменту роспуска итог законодательной работы не мог быть велик. Было принято всего 24 законопроекта. Правда, работа Думы все улучшалась. Принятие почти всех их приурочилось к последнему месяцу – маю. Важнее то, что Дума к этому времени уже успела закончить в комиссии и 28 мая начать обсуждения закона о местном суде, то есть одного из органических и сложных преобразований России. Его рассмотрение в комиссии было сделано исключительно быстро. Местный суд оказался, кроме того, и не единственным из готовых к обсуждению в Думе законов; через неделю после местного суда мог бы быть поставлен законопроект о «местном самоуправлении» и о «неприкосновенности личности» (см. отчет 24 мая, с. 1147). Они оба были в комиссиях уже закончены. Это было бы приступом к органическому преобразованию России в наиболее наболевших сторонах ее жизни.
Это опровергает ходячее утверждение, будто эта Дума «гнила на корню». Работа в ней, напротив, налаживалась. Это могло установиться не сразу. Мены, принимаемые, чтобы упорядочить законодательную работу, я рассмотрю отдельно в трех «плоскостях»: вопрос о плане работ, о законодательной процедуре и, наконец, об отношении Думы к законам по существу.
Необходимость какого-то «плана» работ была вызвана загромождением Думы внесенными в нее законопроектами. 1907 год в законодательном отношении отличался от обыкновенных годов так, как капитальная перестройка от текущих ремонтов. Над этой «перестройкой» в течение восьми с лишком месяцев сидели специалисты; число их, работавших порознь, во много раз превышало число депутатов, которые результат их работ должны были рассматривать вместе. Это не могло быть сделано сразу, и для их рассмотрения должен был быть установлен порядок и план. Реформы, заготовленные разными ведомствами, бывали часто внутренне связаны; «неприкосновенность личности» предполагала реформу местных судов, а эта последняя – реформу «земского положения». Одно не могло идти без другого. Установить разумную очередь для этих законов можно было, только ознакомившись с ними. Первый голос в составлении подобного плана должно было иметь правительство, которое эти законопроекты на рассмотрение Думы вносило.
Но правительство Думе не облегчило этого труда. Свои законы оно вносило без плана, случайно и порознь. Органические реформы чередовались с той «вермишелью», которой было вообще в Думе не место (см. III главу). Самая форма законов была слишком громоздка, без выделения их основных положений. Законопроект о «местном суде» был исключительного быстро рассмотрен комиссией лишь потому, что докладчик И. Гессен, не без возражений со стороны министерства, самовольно выделил «основные его положения». Во всем этом правительство должно было Думе помочь.
Первый шаг к этому и был сначала сделан Столыпиным. О нем в «Воспоминаниях» рассказал Головин. «Столыпин, – писал он, – развил мысль о желательности в интересах дела договориться правительству с большинством Думы о порядке обсуждения внесенных правительством законопроектов, и просил меня взять на себя посредничество между ним и центром Думы, т. е. партией к.-д. Я ответил Столыпину, что председатель Думы не должен выступать в качестве посредника в переговорах части Думы с правительством, если желает сохранить в глазах всей Думы авторитет внепартийного руководителя; что самое большее, что я могу сделать, это передать наш разговор частным порядком кому-либо из близких мне в партии к.-д.»[52]
Трудно понять такой ответ Головина. Почему посредничество могло подорвать его авторитет как председателя Думы? Никто его не просил, если он того не хотел, принимать в самих переговорах участие; но долгом его было указать ответственных представителей фракций и передать им желание главы кабинета. Их дело было, как к нему отнестись. Было бы скорее со стороны главы правительства некорректно, если бы такое совещание он сделал за спиной председателя Думы. Непонятное отношение Головина было, очевидно, последствием старой атмосферы «воюющих сторон», которую Столыпин оживил своей политикой в междудумье. Чтобы преодолеть наследие прошлого, ни Столыпин не был достаточно гибок, ни Головин проницателен. После уклонения Головина раздраженный Столыпин, со свойственным ему динамизмом и стремительностью, стал думать о других экстраординарных приемах. Крыжановский рассказывает в своих мемуарах, что он задумывал даже изменить Учр. Гос. думы, «чтобы дать правительству возможность регулировать порядок рассмотрения Думою и Советом законопроектов путем определения очереди их рассмотрения и установления сроков, несоблюдение которых влекло за собой право правительства вводить своей властью в действие те или иные меры».
Это значило бы рубить дерево, чтобы с него снять яблоко. Да и цели своей подобные реформы могли не достигнуть. По словам Крыжановского, Столыпин сам к ним скоро «остыл». Между ними и попыткой сговориться с кадетами было много промежуточных форм. В установлении разумного плана работы Дума была заинтересована не меньше правительства и ему мешать бы не стала.
В том, что зависело от нее, она не осталась бездеятельной, только ей пришлось начинать все сначала.
Вопрос о плане не стоял перед 1-й Думой. В ней не было избытка законов; рассматривала она только свои, между которыми установить очередь ей самой было нетрудно. А при этом Муромцев, авторитет думских порядков, смотрел на процедуру с точки зрения английского парламентарного строя. Глава правительства там лидер парламента. Сговариваться ему приходится только с лидером оппозиции. Дело же спикера только беспристрастно регулировать их отношения. Муромцев так смотрел и на свою роль как председатель Думы. Свою задачу он видел в наблюдении за «fair play»[53], как будто арбитра в спортивном турнире. От себя он не предлагал ничего. Бывало, что после долгого спора голосовать было нечего, так как конкретного предложения никем не было сделано. Тогда он незаметно посылал секретаря Шаховского, чтобы об этом членам Думы напомнить.