Тогда даже Пуришкевич догадался, в чем дело; он ответил: «Я хотел было поддержать депутата Алексинского, но теперь понимаю цель его предложения. Он выбрал из всех вопросов наиболее бойкие, наиболее боевые, наиболее способные разжигать народные массы и хочет поставить их на обсуждение Государственной думы, чтобы это пошло по России и возмутило народные массы… На это я могу сказать только одно – стыдно…»
Дума приняла кадетское предложение и сдала все законопроекты в комиссии без прений. 22 марта эти комиссии уже были выбраны, могли своим делом заняться, и только поэтому законопроект о местном суде оказался готов до роспуска Думы.
Там сама Дума от детских недугов излечивалась. То, что кадеты безуспешно пытались провести через нее 15 марта, через два месяца сделалось обязательным уже по Наказу. Прения по направлению были запрещены. Но чтобы этот параграф Наказа мог в Думе собрать большинство, нужны были эти два месяца опыта. Только опираясь на опыт, я, как докладчик Наказа, мог сказать: «Нисколько не стесняя прений по существу, мы ни минуты не колебались, когда становились перед нами интересы агитационной трибуны и интересы дела, жертвовать первой в пользу второго. Тот лозунг, которого мы до сих пор все держались, которым руководились во всех конфликтах, лозунг «беречь Думу», для нас, для комиссии, когда мы посмотрели на то количество времени, которое в нашем распоряжении имеется, этот лозунг выразился для нас в необходимости «беречь Думу» больше всего от ее собственного красноречия. (Аплодисменты центра и справа.)»
Так с мая месяца законодательная работа Думы в области процедуры стала на новые рельсы; она более не зависела от великодушного согласия отказаться от «просвещения населения за счет думского времени».
Здесь уместно рассказать о рассмотрении особой группы законов, не реформ, а так называемой «вермишели». 1-я Дума ими совсем не занималась. Как ни понятно было ее возмущение, когда ей преподнесли для начала «оранжереи» и «прачечные», высокомерное к ним отношение было все-таки проявлением «барства». 2-я Дума не пошла по этой дороге. Ею в течение мая было по существу решено около 16 законопроектов вермишельного типа. Столыпин был бы должен это ценить, тем более что понимал (см. III главу), до какой степени эти законы не подходили к компетенции Думы, и собирался от них Думу избавить. Деловой упрек, который можно бы сделать, был разве в том, что в заседании 18 мая законопроекты о разрешении контрактов с частными обществами на рейсы в далекой Сибири (по Лене, Амуру, Байкалу, Охотскому морю) заняли 49 столбцов стенографического отчета. И докладчик, трудовик Скалозубов, должен был кончить такими словами: «Господа, я нового ничего не прибавлю к тому, что здесь было сказано. Прибавить ничего нельзя, потому что, повторяю, сведений мы никаких не имеем. Тем не менее, господа, имейте в виду, что отказом вашим вы поставите население, незначительное правда, но заброшенное, в положение крайнее. Наша отдаленная Сибирь не виновата, что не имеет самоуправления, что она сама не может управиться своими собственными средствами, не может сама свои собственные хозяйственные нужды удовлетворить; не виновата зона, что эти вопросы мелкие, чисто местного значения, разрешаются за пять тысяч верст от того места, для которого они имеют значение».
Скоро стало всем ясно, что за этими мелкими законопроектами Дума не может угнаться, что их рассмотрение надо ускорить. 30 марта было предложено создать особую комиссию «для рассмотрения маловажных законодательных предположений, касающихся частных мероприятий по отдельным ведомствам». Капустин его защищал. Несмотря на неудачное и как будто бы обидное название этой комиссии, в предложении была здоровая мысль: разгрузить серьезные комиссии Думы от «вермишельных» законов. Излишняя добросовестность этому помешала. Тесленко против него возражал: «Предполагается, – говорил он, – выбрать комиссию не по роду дел, а по признаку их «маловажности». Эта комиссия должна будет состоять из энциклопедистов по всем отраслям управления. Ее создать будет трудно. Комиссии должны быть составлены по роду дел, и в них по специальности надо направлять все законы независимо от их маловажности. Комиссия сама будет давать им ход вне очереди».
Шидловский поддерживал Капустина, Булат – Тесленко. Предложение было провалено. Едва ли такое решение кадетов было удачно. В «специальных» комиссиях «маловажные» дела поневоле оставались в загоне; они мешали серьезной работе. И «специальность» здесь ни при чем: нужно ли быть специалистом по «народному образованию», чтобы судить о «прачечной» при университете гор. Юрьева? Создать комиссию, для которой «вермишель» была бы «главным занятием», а не отвлечением от настоящего дела, было более «практичным разрешением трудности». Такая комиссия потом успешно работала и в 3-й и в 4-й Гос. думах, под именем «Комиссия законодательных предположений», а не под одиозным названием «маловажной».
Предложенное улучшение касалось, однако, только комиссии и потому было бы второстепенным. Все равно оставалась Дума, которая должна была «вермишель» рассматривать в своем общем собрании. Здесь была новая трудность. Если бы Дума относилась к своему рассмотрению добросовестно, она бы погибла. Практика, по инициативе энергичного кн. В.М. Волконского, «фактически» отменила думское рассмотрение этих законов. Для докладов этой комиссии в случае, если никто не предупреждал о желании говорить, не было обсуждения в Думе. Волконский бормотал заголовки проектов, кидал сквозь зубы сакраментальную фразу «несогласные встают» и в десяток минут сплавлял сотню законов. Потом они занимали десятки страниц в стенограммах.
Позволительно себя, однако, спросить: хорош ли был этот порядок? Возможно, что бюрократический контроль Петербурга за делами местного интереса был тоже простою формальностью; но эта «формальность» не была бы такой соблазнительной и развращающей школой, как участие Думы в публичном подлоге. А между тем стояла дилемма: или Дума станет законодательной пробкой, или одобрит этот подлог и себя заменит комиссией. Третьего выхода не было, и в этом не она была виновата. А при доверии всей Думы к щепетильной добросовестности кн. Волконского – она с этим «беспорядком» мирилась.
Но если этот подлог был допустимым исходом, то можно ли осуждать 2-ю Думу, что она к нему не прибегла? И прилично ли Манифесту было ее упрекать, что законопроектов она не рассматривала, обсуждением замедляла или отвергала?
Перехожу к главному вопросу – об отношении Думы к внесенным в нее правительством законопроектам по существу. Рассмотрение законопроектов в собрании из нескольких сот человек – всегда дело громоздкое; потому в них вопрос о плане и процедуре имеет значение, которого нет для единоличных работников. Много времени и труда поневоле уходят на «организацию»; затруднения этого рода в конце концов уладились; к началу третьего месяца Дума, наконец, начала быстро работать. Потеря же первых месяцев была неизбежна, как школьные годы в человеческой жизни.
Иное дело отношение Думы к законопроектам по существу. Если Дума не разделяет взглядов правительства и законы его «отвергает» или умышленно «хода им не дает», взаимное сотрудничество их становится невозможным. На это как будто и намекали слова Манифеста, которые я выше цитировал. Но как раз эти слова наиболее явная неправда.
Единственное из «обширных мероприятий» правительства, до рассмотрения которого Дума успела дойти, т. е. законопроект о местном суде, был думской комиссией принят. Был своевременно принят, несмотря на опоздание власти с внесением законопроекта, и контингент новобранцев. Из 16 «вермишельных» законов, рассмотренных в мае, было всего отвергнуто два: ассигнование 10 000 рублей на издание журнала «Художественные сокровища России» и «повышение ставок казенного налога на землю»; против последнего законопроекта возражали и правые (Синодино), и он был единогласно отвергнут[58].
Очевидно, не эти законы имеют в виду слова Манифеста. Кроме этого было отвергнуто еще четыре закона, но они относятся к категории мер, проведенных по 87-й ст. в междудумье, и я буду особо о них говорить. Таким образом, из 26 рассмотренных общим собранием Думы законов было принято 20. Огульная жалоба Манифеста «на противодействие Думы» в законодательной области несправедлива.
Но этого мало. Дума была так рано распущена, что громадное большинство законопроектов правительства еще оставалось в комиссиях, и сейчас с достоверностью невозможно судить не только об отношении к ним, но и о самих законах (гл. III). Однако не будет слишком смело сказать, что в законодательной сфере нельзя было вообще ожидать систематического конфликта правительства с Думой. Если правительство было искренно в своей декларации и действительно хотело «преобразовать Россию в духе октябрьского Манифеста», т. е. «превратить наше отечество в государство правовое», при котором «права и обязанности русских подданных не будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц», если его законопроекты к этой цели стремились, то Дума им бы не стала противиться. Этих преобразований она хотела, конечно, больше, чем наше правительство. Принципиальные враги подобных реформ были не в Думе, а в верхней палате; позднее это они доказали. В понимании того, что нужно в этом направлении делать, Дума пошла бы, наверное, дальше правительства; например, там, где правительство ценз только понижало, она вводила бы четыреххвостку; где оно сокращало контрольные полномочия власти, Дума стала бы вовсе их отменять; она захотела бы не «пересмотра», а «отмены» исключительных положений и т. д. Не отвергая правительственных законопроектов, она их стала бы оснащать своими «поправками». Партийные законопроекты, которые вносились в Думу и передавались в комиссии, как материал, послужили бы канвой для подобных поправок. Но в этом никакой опасности, кроме потери времени, не было. Государственный совет стал был отклонять эти поправки, а когда, после «согласительных комиссий», перед Думой стала бы альтернатива – или законопроект принять без поправок, или оставаться при старом порядке, она стала бы «подчиняться насилию». Ведь предположенные реформы, как бы они ни были робки, были все-таки шагом вперед, не назад. Безусловное сопротивление Думы правительство могло встретить только в тех редких случаях, когда бы оно хотело ухудшать старый порядок, увеличивать произвол, сокращать гарантию прав отдельных людей против власти. Но это в цели правительства не входило, и этого ему не было нужно. Существовавший порядок давал ему для этого достаточно полномочий. И во всяком случае, не в этом был смысл декларации, и не в этом тогдашняя политика Столыпина заключалась. Потому ему нельзя было опасаться принципиального конфликта с Думой на законодательной почве.