Была только одна группа реформ, которой правительство дорожило и которая не встречала сочувствия Думы; это – законы крестьянские. На них интересно остановиться тем более, что отношение к ним было неодинаковое.
В эту группу входил, во-первых, уже проведенный по 87-й ст. закон 5 октября 1906 года о «равноправии»; у него противников не было, и он стал обсуждаться впервые только через десять лет, в мае 1916 года; во-вторых, закон 9 ноября, более спорный – о выходе из общины; в-третьих, целая группа законов о передаче ряда земель Крестьянскому банку для распродажи крестьянам в общей сложности 11 миллионов десятин (9 – казенных, 2 купленные у помещиков).
Эта последняя группа законов в своей совокупности, по выражению декларации, стремилась к двум главным целям: к увеличению площади крестьянского землевладения и к введению личной земельной собственности на общих началах. Это было основной идеей Столыпина; она не только удовлетворяла крестьянским желаниям, т. е. мечте о земле, она приравнивала их к другим состояниям в праве личной собственности и подводила твердое основание под местное самоуправление и конституционный строй. Так, по крайней мере, правительство на это глядело (глава III).
Большинство Думы не было с этим согласно. Не останавливаюсь на законе 9 ноября о «выходе на общины»; несмотря на традиционное сочувствие левых «общине», как эмбриону социализма, ни одна партия не захотела бы держать крестьян в общине насильственно. Спор мог быть только о частностях, о поправках к закону, которые можно было сделать при его обсуждении. Ни у одной партии для этого не было уже готовых поправок. При обсуждении в 3-й Думе кадеты своей изобретательности не сделали чести, когда в виде поправки предлагали применить «общее право», т. е. делать раздел общинной собственности по правилам X тома, о разделах. Потому здесь сговор и компромисс были возможны.
Настоящее разномыслие отделяло правительство от всех левых партий только в вопросе о способах увеличить крестьянское землевладение. Эти партии не соглашались землю для крестьян покупать у владельцев, а предлагали ее у них принудительно отчуждать. Оправданием такого приема они выставляли старую историческую несправедливость – раздачу дворянам «населенных земель». Это было преддверием большевистского лозунга – «грабь награбленное». Было ли такое отчуждение справедливо относительно владельцев земли и даже была ли эта реформа государству полезна – такого вопроса и не ставилось; самая постановка его уже рассматривалась как проявление помещичьей алчности.
«Революционные партии» в этом были последовательны; такая реформа была бы действительно уже «революцией». Но за ними пошла и кадетская партия. Она не могла отречься от «правового начала» и потому ввела корректив – предлагала отчуждение «с вознаграждением по справедливой оценке», что давало этой мере какую-то видимость общего права. Но это была только видимость. Национализация земли вообще, т. е. изъятие ее из всех частных владений – под которое вместе с другими попадали помещики, – была бы общей нормой, которую вправе устанавливать государство. Но поскольку землю собирались отнимать «у помещиков» для крестьян, а «крестьянские земли» были из-под этой общей меры изъяты, это было, во-первых, укреплением сословного принципа, с которым надо было бороться, а во-вторых, «нарушением со стороны государства признаваемых им самим прав человека». Можно исключить право земельной собственности из числа прав человека, но, признавая его, нельзя нарушать это право для одной категории граждан – помещиков. Кадеты, по существу, были партией «правового порядка». Поэтому их идеал, как защитников «прав человека», против произвола государственной власти, ближе подходил к аграрному плану Столыпина, чем к планам социалистических партий. Столыпинский план более уважал «права человека» и ставил преграды «государственной воле»; он решал аграрный вопрос на началах права, а не произвола, тем более не мести за прошлое. Только так его и могло ставить правовое государство; решать его по рецептам социалистических партий могло или «Самодержавие», или победоносная «Революция»: крайности сходятся. Но кадеты не хотели ни того ни другого. Можно добавить, что создание класса новых «крестьян», т. е. мелких земельных личных собственников, могло бы быть действительной опорой и конституции, и общего права, могло бы подвести и под партию кадетов «социальную базу», покончить с иллюзией, что они представляют собой какой-то рыцарский орден «интеллигенции», чем некоторые из них до сих пор утешаются.
Аграрную кадетскую программу невозможно понять, если ее отделять от момента, когда она появилась, т. е. от острого периода войны с Самодержавием. Тогда она имела главной целью привлечь крестьян на сторону «освободительного движения»; для этого она заимствовала у революционеров популярные лозунги, которые бродили в народе и которые формулировали работавшие среди крестьян демагоги. Громадное большинство кадетов эту программу не принимало всерьез, выдавало векселя, по которым платить полностью не собиралось. В «Воспоминаниях» Крыжановский привел такой отзыв Муромцева о «принудительном отчуждении»[59]: «Муромцев утверждал, что в среде самой кадетской партии никто, кроме крайних теоретиков, и не смотрит на проект как на меру, подлежащую немедленному осуществлению, что при некотором искусстве можно было бы растянуть осуществление его лет на тридцать, а то и более и что важно сохранить лишь принцип, как способ успокоения масс, воображающих, что этим способом можно обеспечить землю каждому крестьянину».
Конечно, кадетам пришлось бы придумывать, как сочетать их «партийную программу», «аграрное обращение» 1-й Думы, заключавшее в себе обещание, что все законы, не согласные с отчуждением, будут кадетами отклоняться, – с более скромными, но зато практическими и законными мерами Столыпина; но в «сочетании противоречий» и состояло всегда главное мастерство этой партии.
Для 2-й же Думы вопрос стоял проще. «Принудительного отчуждения» Столыпину бояться не приходилось; для этого был бы нужен новый закон, которого Государственный совет не пропустил бы. А что касается до мер по 87-й статье, уже проведенных, т. е. до совершившейся передачи земель Крестьянскому банку для распродажи крестьянам, то что значило бы «отменить» эту меру? Вернуть эти земли в «казенные ведомства»? Не продавать их крестьянам? Но крестьянство уже знало, что эти земли для них. Они в Думе предъявляли запрос, почему с распродажей их медлят? Почему переселения на них не организуются? Эта невозможность была одной из причин их возражений против пользования статьей 87 в этом вопросе. Дума не могла решиться просто-напросто отменить эти меры. Роспуск на этой почве крестьянского сочувствия к ней не привлек бы, и это она хорошо понимала.
Потому даже и в этой специальной группе законов правительству нельзя было серьезно опасаться принципиального противодействия Думы; но говорю уже о том, что до решения этого вопроса не дошли еще даже в комиссиях.
Коснусь последней группы законов, а именно законодательных мер, уже осуществленных по 87-й ст. Основных законов. Законы, внесенные в Думу для их закрепления, находились в особенном положении.
Когда Столыпин, приглашая общественных деятелей в свой кабинет, указывал, что хочет использовать 87-й ст. для удовлетворения некоторых потребностей населения, а они возражали, что он не имеет права этого делать без Думы, я в этом разномыслии был согласен со Столыпиным (глава V). Я не могу ему ставить в вину, что он не хотел дожидаться созыва Думы. Но, пользуясь выгодами, которые эта статья правительству давала, он шел и на риск. Он должен был учитывать настроение будущей Думы. Если она законов его не одобрит, введенные им меры падут. Неудобство этого порядка было правительством испытано в 4-й Думе, которая не захотела одобрить закона о Министерстве народного здравия, уже созданного им по этой статье.
У всего есть оборотная сторона. Ст. 87 давала правительству большие права в ущерб будущей Думы. Но когда, использовавши это право, правительство Думу собрало, оно могло или, как с военно-полевыми судами, само от некоторых временных мер отказаться и дать им упасть, или мириться с тем, что их обсуждение будет протекать в особых условиях. Если Дума внесенному закону сочувствовала, она могла с рассмотрением его не торопиться; он все равно уже действовал. Так было с законом 5 октября 1906 года о крестьянском равноправии, который не был рассмотрен до 1916 года. Более того. Если у нее могло быть опасение, что Гос. совет его может отвергнуть, Думе было выгоднее совсем его не рассматривать. Государственный совет приведен был бы этим к бессилию. Он закона бы и не увидал и лишить его силы не смог бы. В этом было правовое преимущество Думы над 2-й палатой, на что я указывал в своей книге «Власть и общественность» (т. III, с. 593). Это не все. Дума могла использовать особенность подобных законов, чтобы навязать Гос. совету такие поправки, на которые в обычных условиях он мог не пойти. Если он поправок Думы не принимал, он рисковал, что Дума отвергнет весь закон и тогда уже осуществленная мера падет. В 1916 году Дума по моему докладу рассматривала закон 5 октября 1906 года о крестьянском равноправии, который десять лет уже действовал; понимая, что правительство не согласится на падение такого закона по несогласию с его улучшениями, я вводил в него много поправок, которые Гос. совету пришлось бы принять, чтобы не взять уже на себя ответственность за провал всей принятой меры. Конечно, был предел такому давлению. Приведу пример. При рассмотрении этого закона кадетами была внесена поправка о распространении равноправия и на евреев; я, как докладчик, против нее возражал, и она была Думой отвергнута. Это был совершенно новый, не сословный вопрос, и нельзя было рисковать в интересах самих же евреев, чтобы из-за них были бы отняты те права у крестьян, которыми они уже десять лет пользовались.