Но эти преимущества, которые Дума имела, обратились бы против нее, если осуществленная мера была бы приемлема для нее только при известных поправках, т. е. если бы без этих поправок, по ее мнению, было бы предпочтительно все оставить по-старому. Если Дума примет закон со своими поправками, она свое преимущество этим теряет; стоит тогда уже Государственному совету его не рассматривать, и мера в прежней редакции, без принятых Думой поправок, будет оставаться в силе столько времени, сколько уже 2-й палате будет угодно. И потому в этом случае у Думы оставался один только исход: отвергнуть самый переход к постатейному чтению и этим сразу весь закон уничтожить. Пускай правительство вновь вносит его со своими поправками уже в общем порядке.
Это необходимо иметь в виду, чтобы оценить отношение Думы к этим законам.
По 87-й ст. было проведено за междудумье много законов; громадная часть их действительно удовлетворяла желания населения. Как придирчиво Дума к ним ни относилась, когда 20 апреля все такие законы оказались внесенными и фракции стали выискивать, которые из них можно сразу отвергнуть, таких нашлось только четыре. Они и были рассмотрены в заседании 21, 22 мая, отвергнуты, и принятые раньше меры действие свое прекратили. Об отвержении двух таких мер специально упомянул Манифест; Дума, сказано в нем, «не остановилась даже перед отклонением законов, каравших открытое восхваление преступлений и сугубо наказывавших сеятелей смуты в войсках». Такое изложение фактов совершенно несправедливо.
Эти отвергнутые Думой законы не относились к тем, которые предназначались Столыпиным для удовлетворения потребностей «населения». Ни одна группа населения в них заинтересована не была. Их характер другой. Они удовлетворяли только «потребностям власти». Но власть по собственной вине придала этим законам такую негодную форму, что Дума имела полное право за нею не следовать.
Возьмем законопроект о «восхвалении преступлений». Ответственность за «восхваление» преступлений была давно установлена ст. 133 Уголовного уложения, которое правительство в силу еще не ввело, хотя соседняя ст. 132 была введена. Это доказывало, что правительство в 133-й статье не очень нуждалось. Но 24 декабря 1906 года, по 87-й ст., ее ввели в измененной редакции, причем эта новая ее редакция, между другими недостатками, приводила к абсурду; восхваление преступлений по ней могло бы караться строже, чем само преступление. Это 18 мая наглядно показал Кузьмин-Караваев. Он привел курьезный пример. «Лицо, которое в деревне занимается прививанием оспы без разрешения, подвергается максимальному наказанию в 3 руб. штрафа; газетный же корреспондент, который его за это похвалит, по новому закону может быть посажен в тюрьму на 8 месяцев». В заседании 20 мая сам Щегловитов признал, что это возражение он считает «весьма обоснованным и веским»; он находил, что «в новом законе следует для аналогичных случаев включить соответствующую оговорку». В нормальных условиях такой поправки было бы, конечно, достаточно. Но докладчик Пергамент ему справедливо ответил, что при 87-й статье это значило бы закрепить на неопределенное время ту меру, которую само правительство считает несправедливой. Стоило Гос. совету замедлить ее обсуждение, и мера продолжала бы действовать в прежнем виде уже при попустительстве Думы. Чтобы проводить подобные меры в таком экстраординарном порядке, по крайней мере, нужно было таких дефектов в редакции их не допускать; а если они оказались, не обвинять Думу за то, будто она разрешила «восхваление преступлений». От 2-й Думы нельзя было ни требовать, ни ожидать, чтобы она стала существовавшее положение еще ухудшать.
Возьму второй пример Манифеста: отклонение закона, «сугубо наказывавшего сеятелей смуты в войсках». Этот закон, изданный 18 августа 1905 года, был отклонен 22 мая по докладу Кузьмина-Караваева. Отмечу мимоходом, что в защиту принципиального усиления наказаний за эти преступления сказал тогда превосходную речь В.В. Шульгин. Сам докладчик возражал не против усиления карательной санкции, а только против проектированной этим законом передачи, одновременно с этим, всех таких преступлений военным судам. Одобрение этого закона означало бы, что впредь все законы, карающие за эти преступления, как в отношении процессуальном, так и в материальном, в силу ст. 96, 97 Осн. законов, были бы изъяты из компетенции Думы. Как могла бы Дума согласиться на такое умаление? Военный прокурор защищал закон только тем, что и военный суд есть все-таки «суд» и что изъятие дел от гражданских судов «не есть принципиальное недоверие к ним». Представитель министра юстиции признавал недостатки закона, но объяснял, что именно эти недостатки причина того, что закон был издан не как закон постоянный, а только как «временная мера». Этого его «заявления» было достаточно, чтобы Дума имела моральное право закона вовсе не принимать. Утверждение, будто закон этот временный потому, что срок действия его не означен, есть только фраза; временность меры, изданной по 87-й статье, заключается в том, что Дума при внесении его может отвергнуть. Если же она его утвердит, хотя бы с поправками, эту возможность она навсегда потеряет. Такой ответственности в данном случае она на себя взять не могла. И притом правительству этого не было нужно. По ст. 17 Положения об охране, всякое преступление и без того может быть передано «военным судам». С правовой точки зрения мы эту статью осуждали, но правительство неуклонно ей пользовалось. Потому оно могло и без содействия Думы своей цели достигнуть этим путем. И по какой бы причине правительство этого ни просмотрело, обвинять Думу в нежелании «бороться с сеянием смуты в войсках» права оно не имело.
Было еще два закона, введенные по той же статье, о которых Манифест не упомянул, так как ничего против Думы из этого вывести было нельзя. Первый – о порядке отбывания службы в войсках для «поднадзорных» и второй – о праве полиции налагать на арестантов «предохранительные связки».
В первом, введенном в действие 6 ноября 1906 года, отбывание воинской повинности отсрочивалось для тех, кто был «приведен к формальному дознанию» или «находился под гласным надзором полиции». Докладчик, к.-д. Аджемов, предлагал его отклонить; Лыкошин, представитель Мин. внутр, дел, его защищал. Что было бы целесообразнее? Устранять ли временно подозрительные элементы из армии, чтобы они ее не испортили, но тогда и призывать на их место других, или рассчитывать, что служба в армии их исправит? Роли здесь переменились. Левые (с.-д. Зурабов, Серов и труд. Березин) возражали против недопущения в армию «поднадзорных», как против их «право-ограничения», хотя именно они должны были бы не быть равнодушны к положению в войсках человека, заклейменного гласным надзором полиции. А правительство и правые, желая защитить армию от нежелательного элемента, делали этим льготу для «поднадзорных». Караулов, казак, вскрыл фальшь в аргументах и левых и правительства: «Та партия, которая заявляла, что ни одного солдата не давать, та партия не смеет обсуждать закона, касающегося армии вообще. Раз вы говорите, что вы армии не признаете, постоянной армии, то об улучшении ее не можете и хлопотать… Но в то же время не право и министерство; внося такой законопроект, оно должно действительно оградить армию от внесения в нее «революционного элемента». Но такими ли законами ограждают?… Всякому ясно, господа, что когда приходится бороться с опасностью, то каждый из нас предпочитает бороться с опасностью видимой, а не с опасностью скрытой. Это делает в данном случае министерство. Оно старается скрыть эту опасность от своих глаз, – оно не пускает тех в армию, кто ясен, как враг, а пускает, кто умеет прикрыться. (Обращаясь к министрам.) Ведь самых злейших-то вы пропустите».
Кузьмин-Караваев к этом доводам присоединился, и закон был 21 мая отвергнут. Какой же политический вывод против 2-й Думы можно было бы из этого сделать?
Последний закон этого рода, 30 сентября 1906 года, давал право наложения «предохранительных связок» на арестантов вне тюремного здания для предупреждения от побегов. И прежде правительство имело право налагать кандалы по ст. 140 Устава о ссыльных, но в этом праве были изъятия и по роду преступлений, и по личности арестованных (возраст, пол и сословие). Правительство вместо тяжелых кандалов вводило теперь легкие связки, но зато их распространяло на всех, во имя принципа равенства. Но самое право наложения их вне тюремного здания предоставлялось по новому закону уже полиции. Нежелание расширять применение этой меры, недоверие к полиции, к ее справедливости и тактичности заставило и этот закон отклонить, по докладу Тесленко. Это был первый доклад, который исходил от Комиссии «неприкосновенности личности»; от нее было трудно ожидать другого отношения к «предохранительным связкам». Нельзя было серьезно выдавать этот закон за желание осуществить Манифест и ограждать неприкосновенность человеческой личности.
Чтобы покончить обзор законодательной деятельности Думы, остается сказать два слова о законопроектах ее инициативы. Они во 2-й Думе играли совершенно второстепенную роль. Сама Дума их к сердцу не принимала, сдавала в комиссию, как материал, или оставляла лежать без движения. Они были обыкновенно отголосками старых настроений 1905 и 1906 годов.
Так, 9 марта был внесен законопроект об амнистии. 19 марта об отмене смертной казни. 20 марта об изменении бюджетных правил. 22 марта об отмене исключительных положений. 10 апреля об автономии Польши. 17 апреля об избирательном законе. 18 мая об отмене ограничений в правах, связанных с национальностью или вероисповеданием. 18 мая о собраниях и союзах. Были еще аграрные проекты всех думских фракций, законопроект о приказчичьем отдыхе, о рабочем вопросе. Учреждение о Думе дало право каждым тридцати депутатам вносить в Думу свой законопроект; это они и делали. Но ни Дума, ни авторы закона не верили, что из них что-либо выйдет. Их сдавали в комиссии, и они в них оставались лежать, чтобы не мешать думской работе.