«31 марта в центральной Рижской тюрьме произошло столкновение между тюремной стражей и заключенными, в результате чего 7 заключенных было убито и несколько ранено… Прикосновенные к столкновению предаются военно-полевому суду для расстрела без суда и следствия».
Подписавшие предлагали предъявить Совету министров срочный запрос – какие меры приняты для предотвращения казни невиновных?
Это уже стиль 1-й Думы. Происшествие, конечно, печально, но в чем «незакономерные действия»? Если было «столкновение» арестантов со стражей и в ход была пущена военная сила, в этом незакономерности нет. Нет незакономерности и в предании военно-полевому суду, который пока еще существовал. А слова о расстреле «невиновных военно-полевым судом без суда» похоже на неудачное «остроумие». Да и приговаривали эти суды не к расстрелу, а к виселице.
Запрос упоминал в своей описательной части, что «столкновение» было вызвано «невозможным тюремным режимом и пытками в арестных домах и сыскных отделениях», но ни одного случая этого рода указано не было и установить связь между ними и «столкновением» – не было даже попытки.
Запрос был предъявлен, конечно, как «спешный». Тут вышел первый конфуз. Несколько депутатов, боясь опоздать, в тот же день от себя послали телеграмму прибалтийскому генерал-губернатору с просьбой военно-полевой суд отложить. 3 апреля началось обсуждение спешности. Родичев взял на себя непопулярную задачу против нее возражать, указывая, что в настоящем его виде запрос необоснован и что адресован он неправильно «Совету министров». Озоль, Джапаридзе, Булат негодовали на «подобные» формальные возражения в деле, где «рука палача уже поднята». Но произошла неожиданность: Кузьмину-Караваеву подали телеграмму от прибалтийского генерал-губернатора, в ответ на посланную телеграфную просьбу суд отложить. Она была помечена тем же днем 12 ч 33 м – и гласила:
«Уведомляю ваше превосходительство, в Риге не было повода предавать военно-полевому суду ни 74, ни 7, ни 4 человек. Спасать пока некого. Меллер-Закомельский».
Так главная опасность уже миновала; более того, в прежней своей формулировке о суде запрос стал беспредметным. Это не помешало Алексинскому сопоставить телеграмму генерал-губернатора с телеграммой, которую Озоль получил от «прогрессивных выборщиков г. Риги». В ней, между прочим, объяснялось, что «заключенные сделали в субботу попытку устроить побег, но встретили сопротивление тюремной охраны и предаются военно-полевому суду». «Кузьмин-Караваев, – иронизировал Алексинский, – имеет право верить генерал-губернатору Меллер-Закомель-скому; мы же имеем право верить прогрессивным выборщикам города Риги (аплодисменты слева), и потому мы настаиваем, чтобы запрос был признан срочным». Но это уже становилось балаганом. Не буду прений описывать. Церетелли от срочности отказался, и запрос сдали в комиссию, предоставив ей три дня на заключение. К сроку она не поспела, два раза просила отсрочки, и доклад ее стал слушаться только 10 апреля.
Это был второй момент этого дела. Доклад комиссии был напечатан и роздан. В нем сообщалось, что «комиссия занялась исследованием тех материалов, которые были ей доставлены интерпелянтами и проверкой их, насколько это было в ее власти». К сожалению, не было сказано ни единого слова ни о том, что это за материал и как комиссия могла его проверять. Все эти материалы, говорила комиссия, установили наличность не «единичных фактов», а целого ряда их, которые показывали, что «в Прибалтийском крае стали применяться страшнейшие пытки и истязания, чтобы доставить данные, необходимые для разгрома революционеров». Докладчик Пергамент прочитал обвинительный акт комиссии, занимавший 17 столбцов стенографического отчета, описывавший пытки, которым подвергались многие десятки лиц начиная с 1905 года. Дума слушала с ужасом. Что был мой рассказ о повешенных четырех земляках в сравнении с часовым истязанием нервов тем бесстрастным голосом докладчика, который только увеличивал впечатление! И Пергамент кончил такими словами: «Если представитель власти придет сюда на эту трибуну и скажет Государственной думе и докажет, что все то, что здесь изложено, – «сплошная ложь», то я уверен, что у каждого из нас вырвется из груди с благодарностью вздох облегчения; я уверен, что если правительство придет и докажет нам, что эти кровавые призраки – только призраки, то Государственная дума будет вполне удовлетворена. Пусть же представитель власти, не прикрываясь месячным сроком, поспешит сюда на эту трибуну и скажет Государственной думе, что эти сведения неверны».
Пнтерпелянты это удовлетворение получили немедленно. Правительство не спряталось за месячный срок, не стало даже ожидать, чтобы запрос сначала был Думою принят. А.А. Макаров сам разделял общее впечатление ужаса. «Запрос, – говорил он, – заключает в себе тягчайшее, серьезнейшее обвинение по отношению к чинам полиции. Ввиду этого министр внутренних дел, не желая пользоваться месячным сроком для ответа на этот запрос, предположил сделать по этому поводу те разъяснения, которыми он в настоящее время располагает…
…Кроме того, запрос этот заключает в себе перечисление нескольких десятков возмутительнейших случаев злоупотреблений властью; но он отпечатан только вчера, и, конечно, я не имею никакой возможности отвечать вам по поводу того или другого случая, потому что в течение менее суток Министерство внутренних дел не могло собрать тех сведений, которые доказывали бы или опровергали единичные случаи истязаний, в настоящем запросе заключающиеся».
И он сообщил, что, когда еще раньше в русской и заграничной печати начались сообщения о пытках в прибалтийских губерниях, министр внутренних дел командировал туда директора Департамента полиции Трусевича, который установил, что хотя газетные сообщения и преувеличены, но отдельные насилия и побои действительно были; причиной этого будто бы была не только дикость нравов, но озлобление, вызванное гражданской войной, которая там бушевала. Тогда министр внутренних дел предписал генерал-губернатору дать законный ход этому делу и результаты расследования передать суду. Остается теперь ждать ответа суда.
С своей стороны товарищ министра юстиции Люце выступил с разъяснением о первоначальном главном предмете запроса, т. е. о «столкновении арестованных со стражей в Рижской центральной тюрьме». В докладе комиссии по запросам указывалось, будто ближайшим поводом к нему была ругань, которую позволил себе надзиратель Соколовский по адресу заключенных, и удар, который одному из них, Бокабергу, был нанесен. Заключенные будто бы после этого отняли у Соколовского ружье, обезоружили четырех прибежавших солдат и стали отстреливаться против остальных этими отнятыми ружьями; в результате
7 человек было убито. Такова была версия Комиссии по запросам; Люце же излагал это совершенно иначе. Арестованными был задуман побег; они сами вошли в камеру надзирателя, стали его душить, отобрали ключи и револьвер; потом напали на караульное помещение, где было
8 солдат, отобрали у 4 ружья; остальных солдат заперли и отстреливались, пока на выручку не явилась рота солдат другого полка, вызванная по тревоге. Версия о «побеге», как видно, совпадала с оглашенной Алексинским в Думе телеграммой «выборщиков» города Риги. Об этом и происходило сейчас предварительное следствие.
В следующем заседании, 13 апреля, стали высказываться правые; они насилий не извиняли. «Если бы все то, что здесь говорилось, – заявил Пуришкевич, – было правдой, жизнь в России была бы совсем невозможна… Но если и есть зерно истины в каждом запросе, то в общем они бывают не только преувеличены, но часто и ложны. Вспомните дело Сигова». Шидловский предложил прения пока прекратить:
«Я совершенно не понимаю цели всех сегодняшних словопрений, ведь сколько мы ни будем стараться, более ужасной картины физических истязаний, чем та, которую спокойным тоном, доказывавшим, что сам докладчик ни одному слову своего доклада не верит, представил председатель комиссии по запросам, мы не сумеем нарисовать; ведь все эти словопрения во всяком случае приведут в конце концов к запросу правительству.
…По моему мнению, чем скорее будет сделан этот запрос, тем лучше, для того чтобы в том случае, если эти ужасы подтвердятся, все должностные лица, чинившие эти безобразия, были немедленно преданы суду. Но если Государственная дума возмущается против физических истязаний, то она вправе и, по моему мнению, должна еще в большей мере возмущаться нравственной пыткой и истязаниями. Поэтому я присоединяюсь к тем членам Государственной думы, которые требуют, чтобы был сделан запрос».
Здесь было главное различие этого запроса от гершельмановского. Там факт – отмены приговора – был бесспорен; разномыслие заключалось в оценке его. Здесь же правительство отрицало самые факты, которые лежали в основе запроса, и не было возможности бесспорно их установить.
Этой возможности не было потому, что обе стороны друг другу не верили. Запрос, как и гершельмановский, касался приемов открытой войны, которую между собой вели революционеры и власть. Никто не верит коммюнике воюющих стран; в них не только все лгут, сколько возможно, но эту ложь считают своим долгом. Когда в гершельмановском деле правительство отвергало отдельные подробности моего изложения, я мог с ним не спорить; для запроса это не было важно; я мог строить его на том, что само правительство признавало. Но что делать в тех случаях, когда весь смысл запроса в фактической стороне, которую, однако, установить мы не можем? Когда без нее нет запроса? Тогда можно, конечно, запрашивать, но ответу приходится верить, пока ложности его доказать мы не сможем, и во всяком случае интерпелянт, который на своей версии будет настаивать, должен по меньшей мере открыть, откуда он получил свои сведения. Об этих источниках сведений министр юстиции и спрашивал в Думе. Но Пергамент занял другую позицию; он заявил: «Дума может спрашивать доказательств у представителей власти, а представитель власти не вправе их требовать». Стенографический отчет отмечает: