Конечно, для привлечения левых партий или отдельных их членов к конституционному большинству обстоятельства были благоприятней, чем раньше. Слева теперь понимали, что эта Дума была самой левой, какую в то время себе было можно представить, что она была последней ставкой их собственного участия в Думе: при неудаче ее – государственного переворота, который бы надолго устранил их из Думы, избежать было нельзя. Потому слева выдвинули очередной лозунг: «Думу беречь».
«Беречь Думу» – не значило правительству во всем уступать. Нельзя было, например, для сохранения Думы согласиться существовавшее политическое положение еще ухудшать. Но о таком ухудшении тогда не было речи. Законопроекты Столыпина, какими бы недостаточными они ни казались, все же положение улучшали. Потому на них сговориться было возможно.
Не все шли на это с равной готовностью. На левом фланге Думы сидела наиболее организованная фракция – соц. – демократы; они были воспитаны на международной социал-демократии и ставили перед собой не столько русскую, сколько мировую проблему. «Правового порядка», обеспечения «прав человека» европейские соц. – демократы уже не ценили. Ведь они это имели. Классическое народоправство, общее избирательное право, ответственное министерство, независимый от политики суд в их глазах представлялись только обманом, благодаря которому социальные верхи властвуют над народными массами. Эти взгляды они перенесли на Россию. С «парламентским кретинизмом», с господством «буржуазии» надо было покончить революционным ударом, благо именно в России есть готовый для этого материал. «Беречь Думу» они не собирались. Укрепление конституционного строя в их план не входило; оно могло подорвать пафос, а потому и шанс Революции. В «Думе» они нашли только средство поднимать революционное настроение и организовывать крушение власти. Перед ней должна была стоять именно эта задача. Успех правового порядка, аграрная реформа Столыпина могли вырвать из-под Революции почву и потому их не соблазняли.
Эту точку зрения в день декларации и высказал Церетелли. Если бы все левые партии Думы так смотрели, Дума, как парламент, существовать не могла бы и с ней нечего бы было тянуть. Но другие, даже социалистические, революционные партии (трудовики, с.-p., нар. социалисты) не смотрели так прямолинейно. Они хотели Думу беречь и от проведения хотя бы некоторых полезных для России реформ через Думу конституционным путем не отказывались. Здесь для них лежал путь к соглашению с центром. Знаменательно, что в первый период большевистской победы это им всем вменилось в вину. Одни «большевики» в этом отношении считали себя «без греха». За то они и оказались в неожиданном родстве с Самодержавием, и его прежние слуги могли, оставаясь собой, с ними работать. Позиция же других левых партий напоминала действенную позицию самих кадетов в 1-й Думе: они тоже качались между конституционным и революционным путем, стремясь «сочетать оба противоположных пафоса». По конкретным вопросам при голосованиях в Думе они решались идти вместе с кадетами. Но все ухищрения Милюкова превратить этот факт в прочное большинство[64], чтобы «оно существовало также и сознательно, на почве состоявшихся соглашений», не удавались. Соглашениям обыкновенно мешают вожди, не солдаты. К счастью, депутаты не всегда своих лидеров слушали и урокам думского опыта стали верить больше, чем призывам партийных газет. Но обучение на этой дороге требовало более времени, чем было этой Думе судьбою отпущено.
Тем, кто считал думской задачей только поднимать революционное настроение, в этом было трудно мешать. Думская трибуна была в их распоряжении; воспрепятствовать возбуждающим предложениям и речам было нельзя. Но поучительно сопоставление. 1-я Дума перед собой этой цели не ставила; напротив, она хотела укрепить, расширить свои полномочия. А между тем вся ее работа революционное настроение в стране так подняла, что население как будто забыло уроки забастовок, восстаний, погромов и репрессий. В массах опять росло возбуждение, напоминавшее 1905 год. Во 2-й Думе было совершенно другое: левая часть Думы не верила в целесообразность конституционных путей, старалась это свое убеждение внушить населению, открыто звала его на помощь себе; но из этих стараний ничего не выходило. Настроение в стране, несмотря на такие призывы, не поднималось. Это отметил даже Коковцев, который выражал удивление: «Каким образом возмутительные думские речи не вызывали открытых революционных выступлений улицы?»[65] Отсутствие «выступлений» можно было бы объяснить репрессивной энергией власти; но ведь не только не было «выступлений», а само революционное «настроение» продолжало идти постепенно на убыль. Потому и реакция страны на разгон 2-й Думы, сопровождавшийся государственным переворотом, сужением избирательных прав и арестом целой соц. – демократической фракции, нельзя было сравнить с впечатлением от совершенно законного роспуска 1-й.
Когда левые ораторы 2-й Гос. думы расточали свою революционную фразеологию, народ в ответ только «безмолвствовал». Он поучался не словами, а фактами. 1-я Дума иллюстрировала «слабость государственной власти». Депутаты могли беспрепятственно и безнаказанно ее поносить; могли запрещать представителям ее говорить, гнать их с трибуны, требовать их увольнения. В глазах масс создалось впечатление, что правительство перед Думой бессильно. Близость победы поднимает дух у бойцов и плодит им новых сторонников. Но это время теперь миновало. Когда была распущена 1-я Дума, свое действительное бессилие перед властью показала уже она. Более никто уже не видел в Думе руководителя революционным движением. Жизненным фактом сделалось бессилие думских ораторов, когда они сходили с конституционных путей и надежды возлагали на Революцию. Таким речам могли аплодировать, но за ними не следовали. Чем дальше ораторы отходили от «конституционной дороги», чем горячее взывали к верховной «воле народа», тем нагляднее становилось, что Дума за ними не хочет идти и что их призывы к стране не вызывают сочувствия.
Бесцельность таких выступлений, конечно, их устранить не могла. Революционные созвучия не исчезли в стране; кое-кому в ней подобные выступления нравились. Находились ораторы, которые на этой дороге искали личных успехов и популярности. Их речи не соблазняли, но не проходили бесследно для судьбы самой Думы. По старой памяти власть их боялась. Враги Думы пользовались такими речами, чтобы дискредитировать Думу, ее председателя и даже покровителя Думы – Столыпина. В «Красном архиве» напечатана любопытная переписка Государя со Столыпиным по поводу довольно невинных и уже совершенно безвредных образчиков левого красноречия; она любопытна лишь тем, что показывает, какими пустяками имели время и охоту наверху тогда заниматься[66]. Революционное красноречие 2-й Думы – область не политики, а стилистики, уровня культуры и воспитанности отдельных людей. Влияния на поведение и даже настроение населения подобные речи иметь не могли. Я и не буду о них говорить. Остановлюсь только на тех предложениях, которые левыми в Думу вносились, по которым сама Дума должна была вынести определенное постановление, т. е. сделать какой-то политический акт. Здесь могло происходить и происходило испытание ее собственной конституционной лояльности. Такие предложения могли Думу взорвать, и от них надо было ее оберегать.
Значительная доля таких предложений для Думы не представляла опасности, и о них скоро забыли. Начались они с первого дня. В главе VII я рассказывал о предложениях создавать комиссии, чтобы «кормить голодающих» или «бороться с безработицей», предоставляя им функции правительственной власти. Опасности для государства они не представляли; создание их было бы безрезультатной демонстрацией. Они не смогли бы ничего сделать без содействия власти. Достаточно было не обращать на них внимания, чтобы бессилие их обнаружилось. Но правительство так философски равнодушно на них не смотрело. Во-первых, они были все же попыткой «явочным порядком» захватывать власть, что напоминало «свежее предание» революционной эпохи. Во-вторых, при нескрываемом старании левых партий использовать Думу, чтобы население «революционизировать», такие комиссии, при непосредственном общении их с населением, давали для этого и возможность и повод. Враги Думы не упускали случая обратить на это внимание Государя, и он сейчас же подчеркивал это Столыпину. Так, он писал ему 31 марта: «Газетные слухи о решении Комиссии о безработных (председатель Горбунов, а секретарь Алексинский) вступать в прямые сношения с рабочими также наводят на размышления»[67].
Конечно, со стороны комиссии все это было покушением с негодными средствами. «Исполнительная власть» никого из «посторонних» в помещение Думы не допускала. Переписка об этом Столыпина с Головиным, который в этом видел нарушение прав ему, как председателю, предоставленных, не привела ни к чему; если бы даже он был вполне прав по тексту законов – что можно оспаривать, – то фактическая власть была у него. Создание думских исполнительных комиссий, при таком соотношении сил, было бы одним балаганом. Если левые партии все же вносили свои предложения и иногда на них энергично настаивали, то у этого были мотивы иного порядка. Левые играли без проигрыша. Они надеялись, что другие партии не допустят образования подобных комиссий во имя «законности». Тогда они будут их обвинять в «несочувствии» голодающим и безработным, в том, что они помешали прийти им на помощь. Если нельзя поднять в стране «революционного настроения», то можно свести партийные счеты с «соперниками» и им «наложить». Это обычная тактика, которой при других обстоятельствах держались и сами кадеты, да и все «освободительное движение» по отношению к либеральным начинаниям власти.