Эта опасность была так очевидна, что Комиссия по Наказу заблаговременно приняла против нее меры. В главе о законодательной процедуре она предложила параграф 56, по которому раньше признания законопроекта желательным самый вопрос о «желательности» мог быть подвергнут предварительному комиссионному обсуждению; для передачи в такую комиссию допускались только две речи, одна «за», другая «против». Когда 8 мая обсуждался Наказ, я, как докладчик, не скрывал, что одним из мотивов этого параграфа является именно законопроект об амнистии. Вот что я тогда говорил:
«В президиуме находится законопроект об амнистии, который возбуждает целый ряд чисто юридических сомнений, независимо от его политической постановки. Вот тогда, может быть, явится необходимость передать в комиссию законопроект раньше, чем он признан желательным, не затем, чтобы она писала закон, но чтобы она обсудила этот вопрос».
Прения по этому параграфу Наказа показали, что Дума не усвоила его главной цели. Парчевский ничего не понял, спорил против «обязательности» подобной комиссии, которой никто не предлагал. С.-д. Мандельберг и с.-р. Широкий в этом предложении увидели только желание сократить число допустимых речей. Крупенский нес, по обыкновению, совершенную чушь:
«Предложение депутата Маклакова мне крайне симпатично, потому что оно направлено на то, чтобы не допускать революционного движения. Я бы вполне присоединился к нему, но, к сожалению, я в данном случае не могу к нему присоединиться и буду голосовать с левыми, хотя и по другому основанию».
Возражал мне даже Родичев, который тоже не понял, в чем дело. Но со мной согласились трудовики и нар. – социалисты, и при голосовании этот параграф Наказа был принят большинством голосов, 200 против 124. Мы, таким образом, получили оружие для благополучного прохождения законопроекта об амнистии, если бы он когда-нибудь стал.
А он стал очень скоро. Уже 13 мая президиум решил его поставить на очередь, и 24 мая вопрос о постановке его на повестку обсуждался в Государственной думе; об этом я уже говорил в X главе. Трудно сказать, чем именно руководились левые партии в желании поставить этот вопрос: готовностью ли на нем Думу взорвать, расчетом ли на то, что кадеты до этого не допустят, а себя навсегда в левых кругах скомпрометируют, наивной ли уверенностью, что из-за этого не будет конфликта? Это, в сущности, безразлично. Предложение поставить законопроект об амнистии не представляло бы опасности, если бы не то неожиданное и непонятное поведение правых, о котором я уже говорил в X главе. Они стали на сторону левых против кадетов и этим вопрос на повестку поставили. С их стороны это было тогда прямой провокацией.
Заседание состоялось 28 мая; принятый раньше § 56 Наказа нас избавил от взрыва. Но мы все-таки чуть не провалились по вине того же Наказа, который сделал классический промах: хотел получить больше, чем было можно и нужно.
Еще до перехода к обсуждению законопроекта было подано заявление о передаче его на предварительное рассмотрение такой новой комиссии, предусмотренной § 56 Наказа; я первый подписал это заявление и раньше всех просил слова за предложение. Но до меня выступил Щегловитов с категорическим заявлением:
«Правительство заявляет Гос. думе, что законопроект об амнистии, по силе основных государственных законов, ее обсуждению не подлежит. (Аплодисменты справа.) Права Верховной Самодержавной власти священны для всякого русского и незыблемы. (Аплодисменты справа.) Какое бы то ни было прикосновение к ним совершенно недопустимо. (Громкие аплодисменты справа.)»
После него слово было за мной. Я говорил:
«Отношение нашей партии к амнистии определяется двумя моментами. Во-первых, мы глубоко сочувствуем идее амнистии; мы смотрим на нее как на акт примирения, как на самый яркий и живой симптом того, что наша государственная жизнь вышла, наконец, на торную стезю мира и законное™, что кончилась та болезненная и тяжелая полоса переходного времени, которая сопровождает все исторические переломы. Потому и в прошлом году слово «амнистия» было первым словом Государственной думы, и тот, кто упрекает нас в том, что мы забыли об амнистии или от нее отказались, обнаруживает либо удивительное непонимание, либо сознательную несправедливость. (Аплодисменты центра.) Но я скажу и другое. Нам не нужно было вмешательства министра юстиции, чтобы понять, что амнистия не есть область ведения Государственной думы в порядке законодательной работы. Мы знаем не хуже министра юстиции, что ст. 23 Основных законов делает амнистию прерогативой короны…
Мы думаем, что лучшее средство надолго похоронить вопрос об амнистии – это принять тот закон, который нам предлагают. Мы думаем, что, совершая этот акт, расширяя компетенцию Думы в ущерб основным законам и прерогативе короны, мы надолго сделаем амнистию невозможной…
Но мы не слепы, мы знаем, что этот взгляд встречает возражения, что о нем написаны монографии, что он был предметом рассмотрения ученых юридических обществ, которые пришли к иному взгляду, чем мы. Нас это не убеждает.
Но в этом законе нужно разбираться в целом ряде очень серьезных и деликатных вопросов, а чем деликатнее вопрос, тем нужно внимательнее к нему отнестись. Здесь и вопрос о судьбах этой амнистии, здесь и вопрос о границах прав Государственной думы, которыми мы не хотим поступаться, и вопрос о прерогативах короны, которых мы не хотим нарушать. Все вопросы настолько важные, что сгоряча их разрешать невозможно. И во имя того, чтобы не было ошибки, я думаю, что мы все, и левые и правые одинаково, должны не торопиться, а поручить комиссии детально разработать этот вопрос».
По Наказу была допустима только одна речь против сдачи в комиссию. Слова стал настойчиво просить Пуришкевич, но оказалось, что раньше его записка была подана левым священником Тихвинским. Тут и обнаружилась упомянутая выше ошибка Наказа: все возражения против комиссии нельзя было покрыть одной речью, так как эти возражения могли всегда исходить из двух противоположных основ. Могли возражать те, кто хотел амнистию сразу принять, и те, кто хотел ее сразу отвергнуть; и те и другие имели, конечно, одинаковое право на слово. В Наказе следующих Дум поэтому число ораторов для всех таких случаев было увеличено с одного до двух. 28-го же мая из-за этого чрезмерного ограничения получилась неясность и несправедливость. Священник Тихвинский был за немедленное принятие амнистии; все же, кто хотели говорить против амнистии: Пуришкевич, Крупенский, Стахович, – слова не получили. Сумбур увеличился тем, что священник Тихвинский своему возражению придал форму, которая сбила всех с толку; он не возражал против сдачи в комиссию, но настаивал, чтобы этой комиссии поручили выработать самый законопроект. Это еще больше спутало прения, вызвало нарекания на ни в чем не повинного председателя. Недовольных удалось успокоить предоставлением им слова по «мотивам голосования». Бобринский в этом порядке высказал точку зрения правых: «Я считаю постановку вопроса неправильной, потому что никто не высказывался против депутата Маклакова. Я говорю по существу и хочу объяснить голосование. Я не знаю, как будут голосовать правые; быть может, часть их воздержится, но, наверное, часть будет голосовать против предложения Маклакова. И вот я хочу сказать почему. Не оттого, что мы за предложение левых, которое мы считаем сплошным беззаконием, а оттого, что мы считаем беззаконие это настолько явным, что никакой нужды нет передавать его в комиссию».
При голосовании предложение о сдаче в комиссию было принято 266 голосами против 165. Так сошла на нет и последняя левая бомба.
На заседании присутствовал А.С. Суворин, который пришел посмотреть на самоубийство Государственной думы: он не знал нашей контрмины, но хорошо понимал, что кадетам будет невозможно голосовать против самой амнистии. Дождавшись голосования, он сказал своему соседу по ложе, который мне это передал: «Маклаков сегодня спас Думу». «Спасти» ее уже было нельзя. Но в этот день Дума отняла у правительства самый убедительный и, главное, правдивый для роспуска повод, который мог бы избавить его и от «провокации» с военной организацией и от недостойной мотивировки Манифеста о роспуске. Дума взорвалась бы тогда на характерном единодушии левого и правого флангов, т. е. того красно-черного блока, который всегда и всюду является исключительно «разрушительным», а не «созидательным» большинством. От этого действительно в этот день кадеты Думу спасли.
Глава XIIIПравое меньшинство во 2-й Думе
Так как 2-я Дума была заведомо левой, и это на первых порах демонстративно подчеркивала, не дав правому меньшинству ни одного места в президиуме, то было естественно предполагать, что это меньшинство будет под Думу подкапываться и мешать ей работать. Так многие действительно думали. И. Гессен сразил это общее мнение в своих «Двух веках». «Поведение обоих крайних флангов, – писал он, – давало одни и те же результаты; разница была лишь в том, что одни стремились вполне сознательно компрометировать, утопить в грязи народное представительство, а другие беззаботно демонстрировали, что не дорожат Думой, не придерживаются презрительного лозунга – «беречь Думу» (с. 241).
Такое распространенное суждение не только совершенно поверхностно, но и несправедливо.
Нельзя отрицать, что существовали те «правые», которые были врагами и этой Думы, и Столыпина, и самой конституции; они в стране были ничтожным меньшинством по числу, но не по влиянию; их сила была в том, что им сочувствовал и покровительствовал Государь и его окружение, в составе их могли быть идейные и чистые люди, но они обросли тою «шпаною», которую порождает возможность быстрой карьеры и перспектива безнаказанности. Роль этих «правых» в крушении России еще не оценена и не освещена в достаточной мере; мемуарный материал, как, напр., дневники Бориса Никольского, ясно обнаруживает, в чем была и сила и слабость этих людей. Претензии их были немалые. Они уже тогда мечтали стать будущей пресловутой «единой партией». В курьезной книжке «Война темных сил», вышедшей в 1927 году, Н.Е. Марков 2-й так описывает роль «Союза русского народа»