[76]: «Союз Русского Народа времен 1906–1907 годов с его 3–4 тысячами местных советов представлял великолепное ядро для образования такой государственной организации всенародного монархизма. Если бы тогдашнее правительство доросло до понимания того, что впоследствии понял в Италии Муссолини, и, вместо упорного противодействия, поддержало бы и осуществило бы правильную, спасительную мысль о необходимости опереть Верховную власть на организованную в мощные монархические союзы лучшую часть народа – история России была бы совсем иная».
«Фашисты», на которых Марков здесь намекает, как позднее «наци» – были идейным течением, имевшим почву в стране, и за свои идеи боролись с тогдашним правительством; эти партии сумели распознать слабые места в тогдашнем государственном строе и тогдашней политике; обещали вести к чему-то новому, лучшему. «Союз же русского народа» в те годы вдохновлялся только злоупотреблениями прошлого времени и держался одним покровительством власти и субсидиями, которые он от нее получал. На деле он Государя вводил в заблуждение, укреплял его в самых вредных его предрассудках, а в 1917 году, когда он мог бы ему быть полезен, испарился как дым. К этому Союзу, с большим правом, чем к кому бы то ни было, можно отнести горькие слова Государя в его дневнике: «Всюду трусость, ложь и предательство».
Но деятельность этих правых относится к более позднему времени и, кроме того, развивалась вне Думы, почему я о ней и не говорю. В самой же 2-й Думе их значение было ничтожно; их было в ней всего 6 человек; этого было слишком мало даже для учинения тех скандалов, о которых говорит И. Гессен и которые не могли бы компрометировать Думу, если бы в этих скандалах они иногда не находили поддержку и среди тех групп меньшинства, которые Думе не хотели мешать. Причина скандалов поэтому не в этом желании.
Если беспристрастно, по стенографическим отчетам, их пересмотреть, то мы увидим, что, как правило, они бывали всегда ответом на какое-либо «излишество» слева. Благочиние в Думе должен защищать председатель. Если он опаздывает или бездействует, то во всяком собрании находятся люди, которые на излишества реагируют сами, и может получиться тот беспорядок, который называют «скандалом». Во 2-й Думе при ее левом составе, при председателе, в котором его ненаходчивость несправедливо объясняли партийным пристрастием, при умышленной тактике левых речами «возбуждать» и «пробуждать» население, правому меньшинству часто приходилось прибегать к такой «самозащите». К несчастию, оно стало считать это своим призванием в Думе. Об этом от их общего имени однажды объявил Думе гр. Бобринский. Он сказал такие слова: «Мы вам заявляем, что хотя во 2-й Думе мы в меньшинстве, но никогда не допустим, чтобы 2-я Дума была сколько-нибудь похожа на 1-ю».
Перед этим шла речь об отказе 1-й Думы от «осуждения террора». Характерно, что подобное фракционное заявление было сделано именно Бобринским. В нем не было ничего похожего на склонность к скандалам. Либеральным деятелем и конституционалистом он был очень давно и им остался. В 3-й Думе он был автором знаменитого предложения о «конституционном рубле», как защиты прав Думы против Высочайше утвержденных положений Совета министров. «Освободительное Движение» его, как и многих других, оттолкнуло направо связью своей с «Революцией»; еще больший сдвиг вправо сделала с ним 1-я Дума. Но как он ни правел, ни от конституции, ни от правового порядка он не отрекался. Во 2-й Думе он много раз это доказывал. Человек с большим темпераментом, но сумбурными мыслями (пушка без прицела – говорил про него Хомяков), он был сама искренность и не умел притворяться. Таким был он позже в своем увлечении славянской политикой, неославизмом, в парламентской делегации в Англии, а во время войны в обличении Протопопова. Разгадать его было легко: в нем не было ни тени «лукавства». Он искренно думал, что выступлениями, направленными против «революционных» словесных эксцессов, меньшинство не подрывает, а оберегает достоинство Думы и защищает в ней конституционную атмосферу. Если призывы к «революции», оскорбления армии и тому подобные выходки вовремя останавливал председатель, правые тотчас ему аплодировали, и дело кончалось. Когда же он опаздывал или молчал, справа кто-либо взрывался и начинался скандал; а когда за это вмешательство Головин ополчался на правых, как было в знаменитом инциденте Зурабова, скандал разрастался в «событие».
Там, где в собрании есть сплоченное большинство, которое не уважает прав «меньшинства», для этого меньшинства очень часто нет другого исхода, как «беспорядок», нарушение благопристойности заседания. Так бывало с ирландцами в Англии, с национальными меньшинствами в Австрии, у нас с соц. – демократами в 4-й Государственной думе (инцидент Чхеидзе). Но самая форма беспорядка зависит от темпераментов тех, кто в нем участвует, от их воспитания, от культурного уровня той среды, где он происходит, от отклика, который он находит в стране. К сожалению, надо признать, что скандалы у нас привлекали так много внимания более всего потому, что угождали вкусам толпы; газеты занимались ими с особым усердием. Описания их всегда находили читателей. Пуришкевич из-за них стал всероссийской известностью; прибавлю, что широкие массы относились к нему не только с любопытством, но и с симпатией. «Культурное» общество его не принимало всерьез. Моя фракция мне вменяла в вину, что я с ним «разговаривал». Я чувствовал, однако, что в нем что-то есть, чего мы не видим. Война обнаружила его основную черту; ею была не ненависть к конституции или Думе, а пламенный патриотизм. Он не пошел бы вместе с Гитлером против России. С началом войны в 1914 году он прекратил всякую партийную деятельность, попросил «познакомить» его с Милюковым; ушел с головой в практическую работу на фронте; когда он решил, что Распутин мешает победе, он стал ненавидеть его так же страстно, как в 1907 году ненавидел революционные партии. 19 ноября 1916 года он выступил в Думе с знаменитым его обличением, а потом активно участвовал в его убийстве. Он был лучше своей репутации; был неуравновешенным фанатиком, но не угодником, не карьеристом. Но он не умел собой владеть, был едва ли нормален. Он был заряженной бомбой, всегда готовой взорваться, а тогда остановить его уже было нельзя.
Скандалистом считали и Шульгина. В течение 2-й Думы я делил предубеждение против него и оставался с ним незнакомым. Мы подружились позднее. Шульгин был полной противоположностью Пуришкевичу: серьезный, отлично собой владевший, превосходный писатель и оратор, несмотря на свой слабый голос. Он ничего не боялся; говорил всегда все, что думал. Он бросил в лицо революционным партиям Думы, что «Революцию презирает за трусость»; спросил у думских «революционеров», которые возмущались насилиями власти: «А нет ли у вас бомбы в кармане?» – за что и был, по инициативе самих депутатов, устранен из думского заседания; сам признался в «Днях», что 2-ю Думу он «ненавидел». Его «выходки» против нее не были несдержанностью, как у Пуришкевича; были делаемы язвительно, но хладнокровно. 26 марта, чтобы высмеять социалистов, он внес в Думу «шутовской» законопроект о «национализации всех капиталов и об отдаче их в распоряжение Комитета, избранного по четыреххвостке». 7 мая, при обсуждении запроса об обыске у Озоля, не стесняясь, поставил в вину кабинету министров: «Для какой надобности, для чего, за какие грехи заставляют нас, русских граждан, лояльных Царю, сидеть вместе с этой (жест влево) компанией?»
Подобные приемы были его недостойны и симпатии к нему не вызывали. Но он же мог быть серьезен и при обсуждении одного законопроекта сказал превосходную речь о революционной пропаганде в войсках, защищая солдат, но негодуя против агитаторов. Он тогда заставил своих врагов слушать себя. Жизнь характера его не переменила. Он остался тем же, чем был. Добровольно пошел на войну и был ранен; позднее рисковал головой, поехав тайно в Советскую Россию. Имел в 1913 году гражданское мужество, вопреки своей партии, публично выступить обличителем махинаций нашей юстиции, сделанных для обвинения заведомо для нее невиновного Бейлиса, и был приговорен к тюрьме за эти статьи. С обычным талантом, в знаменитой речи 3 ноября 1916 года, указал, что «Россия, которая не испугалась Гинденбурга, смертельно испугалась Штюрмера». Стал одним из участников и создателей «прогрессивного блока». Был своеобразным политиком, но искренним, смелым и талантливым человеком; наша общественность не умела понимать и ценить оригинальных и интересных людей, если сочла его «скандалистом».
И в конце концов себя можно спросить: было ли бы лучше для Думы, если бы правые не вступались, а излишества революционной фразеологии происходили при попустительстве председателя и молчании Думы? В деле Зурабова скандал сделали правые. Но в чем был настоящий скандал? В том ли шуме, который был ими поднят, или в самой речи Зурабова и терпимости к ней председателя? Если судить по словам, которые при аплодисментах всей Думы говорил потом Головин, надо признать, что именно слова Зурабова, а не возмущение правых, были «скандалом». Скандал оказался полезен, так как дал возможность и Думе, и ее председателю себя от Зурабова отмежевать. Реакции правых были иногда полезным стимулом и для самого председателя. Во всяком случае, односторонне было бы видеть в них сознательное желание дискредитировать Думу.
Чтобы правильно оценить отношение правого меньшинства к Государственной думе, нужно смотреть глубже «скандалов». Кадетам, призванием которых было укрепление «конституционного строя», нельзя забывать, что во 2-й Думе ее правое меньшинство в этом им помогало. Чтобы Думу взорвать, правым не было нужно себя ронять какими-то скандалами: для этого им бы было достаточно даже не голосовать вместе с левыми, а только в некоторых острых вопросах от голосования воздержаться (бюджет, контингент). Вместо этого они в этих случаях своими голосованиями всегда Думу спасали. И понимали, что делали. 12 апреля, когда Кизеветтер иронически предложил правым доказать, что они «заботятся о работоспособности Думы», – Бобринский ответил ему: «Пусть Кизеветтер вспомнит наши голосования в Думе, и он убедится, что мы это доказали давно». Эти слова были правдой. «Работать» Думе правые никогда не мешали, хотя к данному составу Думы относились враждебно и не видели в ней настоящего представительства. Но отсюда еще далеко до тактики Думе мешать.