Он кончил неожиданной любезностью: «Желаю с вами всеми встретиться в 3-й Думе. Мое единственное приятное воспоминание от 2-й Думы – это знакомство с вами. Надеюсь, что и вы, когда узнали нас ближе, не будете считать нас такими злодеями, как это принято думать». Я ответил с досадой: «Я в 3-й Думе не буду. Вы разрушили всю нашу работу и наших избирателей откинете влево. Теперь они будут не нас избирать». Он загадочно усмехнулся. «Или вы измените избирательный закон, сделаете государственный переворот? Это будет не лучше. Зачем же мы тогда хлопотали?» Он не отвечал, и мы с ним простились.
Было светло, когда мы возвращались. По дороге мы встречали думских приставов, которые к Столыпину ехали. Чтобы обменяться между собой впечатлениями, решили заехать по дороге в «Аквариум». Было что-то фантастическое в нашем появлении среди гуляющей, подвыпившей публики и раскрашенных дам полусвета. За маленьким столиком, со Струве с его бородой патриарха, в жокейской шапочке и в каком-то желтом балахоне, за обязательной бутылкой шампанского, мы обсуждали положение. Разбирали вопрос: «Не слишком ли категорично я ответил Столыпину, что Дума его требование исполнить не может?» Но мы не ошибались; большинства за выдачу образовать было нельзя. Нам не простили и меньшего. На другой день я был в нашем Центральном комитете, когда вошел Н.В. Гессен с вечерней газетой в руках. В ней, за подписью С. А-ча, сообщалось, что четверо кадет (имярек), по поручению кадетской партии, ездили ночью к Столыпину «торговаться» о выдаче соц. – демократов. Уже потом я от С. А-ча, в общем очень противного журналиста из «Руси», узнал, будто про наш визит ему тогда же рассказал Философов, министр торговли. За эту поездку «к врагу» на нас даже в Центральном комитете обрушили такое негодование, что я тут же заявил Милюкову, что из партии выхожу. Он меня отговорил и других успокоил. Мы с общего одобрения ограничились письмом в редакцию, что ездили без всякого поручения, от себя лично, чтобы «выяснить положение». Это не мешало продолжать нас заподозревать и поносить.
О таком возмущенном отношении лидеров партии к нашей поездке я нахожу свидетельство и в упомянутой раньше книге М.Л. Мандельштама. Вот что он пишет: «Трудно передать тот взрыв негодования, который вызвал визит видных депутатов, членов партии народной свободы, к министру разгона Думы и государственного переворота. Это недовольство было распространено и в кадетских кругах».
Прибавлю, что и Московский городской комитет был так охвачен этим настроением против меня, что не хотел сам выставлять моей кандидатуры в 3-ю Думу. Оказалось, однако, что если «руководители» были возмущены этой поездкой, то рядовые члены даже из партии их осуждения не разделяли и неудачной попытки Думу спасти в вину нам не ставили. В этом я лично мог убедиться на всех тех собраниях, где этой поездкой оппоненты меня попрекали: рядовая публика была неизменно на моей стороне. На предварительном плебисците кандидатов среди членов партии, а потом и на выборах я прошел по Москве наибольшим числом голосов. Очевидно, была разница в психологии обывателя и «настоящих политиков», – и они часто друг друга не понимали. И обыватель оказался ближе ко мне, чем к нашим вождям.
Глава XVIИсторическое значение 2-й Государственной Думы
Один и тот же предмет с разных дистанций кажется разным, хотя воспринимается одинаково правильно. То же происходит при воспоминаниях о прошлых событиях. Для современника вся жизнь выражается в тех мелочах, которые он наблюдает; в возможности их замечать – его преимущество. Позднее они не только теряют значение, но могут мешать пониманию. В моей книге я отмечал то, чего не будет издали видно, т. е. мелкие факты; но мы отошли от них так далеко, что в них уже и теперь видны и крупные очертания.
Чтобы понять отношение Столыпина к 2-й Государственной думе, нет необходимости предполагать в нем «лицемерие» или «угодничество». Все было логично. И потому, что в Столыпине мы имели дело с человеком исключительно крупным, занимавшим такое высокое место, что он был у всех на виду, на нем ярко отразилась трагедия самой России.
Нашему поколению довелось жить при крушении Самодержавия, которое когда-то создало «Великую Россию». Оно не было, конечно, властью одного человека; в нем совмещался и государственный аппарат, подчиненный Монарху, и правящие классы с различной степенью самостоятельной власти одних людей над другими, и зачатки самоуправления. Соотношение этих частей менялось с историей, но все покрывалось идеей безграничности власти государства над человеком; а так как государство воплощалось в Монархе, то все права шли от него.
Сами великие реформы 60-х годов, которые сближали Россию с формами жизни Европы, были формально актом Монарха. Они начались уничтожением рабовладения; легальная власть одних над другими стала не только невыносима подвластным; она задерживала развитие всего государства и возмущала правосознание самих правящих классов. Ведь «рабовладение» оправдывало беззащитность их самих против воли Монарха. «Освобождение» было сделано той самой властью, которая создала и «рабовладение», чтобы предупредить освобождение снизу. Оно логически вело к «увенчанию» здания. Но в героический момент Самодержавия этого еще не было нужно; Самодержавие казалось даже полезным, чтобы при таких глубоких реформах сохранить порядок в стране. Либеральные деятели вроде Милютина были за Самодержавие. Конституция в то время вышла бы только дворянской; потому против нее выступил когда-то Кавелин. Но это не все. Наступление «народоправства» всколыхнуло бы те массы, для которых было еще чуждо понятое «закона» и «права». Оно привело бы к замене одного произвола другим. Этого боялся идеолог конституционного строя – Чичерин, давший формулу – «либеральные реформы и сильная власть», против Герцена, как глашатая «революционного идеализма». На столкновении идеологий – «государственного либерализма» и «Революции» остановились реформы Александра II и наступила реакция. Самодержавие принялось себя охранять «для блага народа» (Манифест Александра III); в этом было содержание всей политики последнего времени.
Завершение реформ 60-х годов и «увенчание здания» возобновилось уже на рубеже XIX и XX веков. Повторилась картина «эпохи Великих Реформ». Опять Монарх, против собственных симпатий, опасаясь уже начавшегося движения снизу, взял на себя их почин. Умеренные элементы страны, вроде земства и даже дворянства, потерявшие веру в Самодержавие, для борьбы с ним не побоялись союза с революционными партиями. Их союз оставил Самодержавие изолированным и вырвал уступку 1905 года. Она не могла начавшегося движения сразу остановить. Наиболее активные элементы либерализма выдали векселя революционным союзникам; они соглашались на полное народоправство, на самодержавие некультурного большинства под видом «воли народа», на удовлетворение примитивных имущественных желаний народа, на отобрание земли у помещиков и т. п. Так опять, как в 60-х годах, столкнулись «либерализм» и «революционная идеология» перед лицом еще сильной исторической власти.
Под этим знаком прошло преддумье 1905 года и деятельность двух первых Государственных дум. Какая же позиция была у Столыпина?
Его называли «реакционером»; не может быть ничего поверхностнее этого определения. Он был подлинным продолжателем «эпохи Великих Реформ», идеологии Б.Н. Чичерина; как последний, он был поборником «либеральных реформ, но и сильной власти». Потому был беспощадным врагом революционной стихии во всех ее проявлениях. Был либералом, индивидуалистом, защитником личности против поглощения ее «волей народа»; отсюда его ставка на «сильных», борьба с общиной и даже с семейною собственностью. Такие взгляды его, если бы они у него сохранились, может быть, сделали бы его в настоящее время отсталым, не понявшим новых проблем нашего времени. Но тогда это было шагом вперед к приближению к жизни свободных европейских народов, к вступлению на путь демократии.
Столыпин настоял на роспуске 1-й Государственной думы, так как справедливо видел в ней господство революционной стихии, которая помешала «либеральным реформам». Но 2-я Дума по составу казалась для них еще гораздо менее годной. Он все же решил это попробовать, т. к. некоторые подходящие элементы для этого были. Октябристы, умеренно правые и многие беспартийные не меньше Столыпина понимали необходимость его реформ. Но без центра их было бы недостаточно в Думе. В центре же сидели кадеты, программа которых шла в том же направлении, но дальше, чем у Столыпина. Если бы они усвоили позицию непримиримости: «все – или ничего» – Дума в смысле деловой работы сделалась бы совсем безнадежна. Соглашение с кадетами для сохранения Думы стало необходимостью.
Н, однако, оно встречало затруднения с обеих сторон.
Во-первых, со стороны правых и главное – самого Государя. Он не понимал смысла разговоров с «левыми». Даже в смуту 1905 года он ставил их Витте в вину[100]. Но Витте еще мог ему объяснить свои обращения к левым исканием необходимой для власти опоры, против «революционной анархии». В 1907 году такой анархии уже не было. Сближение с левыми теперь означало бы желание Столыпина защищать свои «реформы» против их правых врагов. А «правые» казались Государю не только опорой порядка, но и единственными защитниками его собственной власти. Разоблачать перед ним их игру было бы так же бесполезно, как позднее пытаться раскрывать ему глаза на Распутина. Трагедия обреченности Государя была в том, что против него обращались его лучшие стороны. Он держался за Самодержавие не ради себя, а видел в нем «народное достояние», ему врученное предками. Это убеждение подогревалось его мистической верой в религиозную миссию Самодержца. Он доказал ее искренность, когда в самый опасный момент внешней войны лично взял на себя то «командование», которое лавров ему не сулило, а его трон подвергало опасности. Чем более он сознавал, что его личный характер не подходит для Самодержца (переписка его с молодой Императрицей показывает, что это оба они понимали), тем более он считал своим долгом «вверенную ему свыше власть» не растратить, а сохранить для преемников. С течением времени он все ревнивее к Самодержавию относился. Он не простил «обществу» и его представителям, что 17 октября они не поддержали его. Отсюда его благодарность тем, которые его Самодержавию остались верны. Как все слабые люди, когда Государь уступал, он не хотел себе в этом признаться; он становился упрям, когда догадывался, что на него хотят повлиять. Задача Столыпина спасти Государя была задачей спасти утопающего, который в спасителе видит врага. Он не мог с ним действовать прямо; должен был хитрить, приспособлять свои доводы к предрассудкам своего собеседника. Напечатанная в V томе «Красного архива» переписка его с Государем дает любопытные образчики этих приемов. Я некоторые из них уже отмечал: как Столыпин старался «затушевать» неловкую демонстрацию при открытии Думы, как «хвалил» настроение Думы в день декларации, как свой отказ от военно-полевых судов назвал «удачным сведением вопроса на нет» и т. д. Но задача выручать Думу из ее оплошностей для него все становилась труднее; Дума их умножала. Хотя в глубине ее деловая работа налаживалась, это издали было мало заметно; а на поверхности время от времени разражались инциденты и накапливали против нее «обвинительный материал». Поведение Думы в деле Зурабова, когда