желательного для правительства голосования от нее так и не удалось получить, антимонархическая демонстрация 7 мая – были жесты, которые мешали Столыпину делать эту Думу опорой его реформаторских планов. Чтобы спасти ее, он стал прибегать к искусственным средствам. Таким средством было старание добиться осуждения Думою революционного террора. Распустить Думу после этого шага было бы нельзя, не вызвав недоумения. Но Дума этого не понимала и на это не шла. Последним средством того же порядка могла стать выдача Думой соц. – демократов. Но в возможность принятия ее ни Государь, ни правительство справедливо уже не верили и потому это требование явилось просто замаскированным роспуском.
Если Столыпину было трудно внушить Государю правильное понимание положения, то ему оказалось не менее трудно сговориться и с кадетской общественностью.
Если отдельные ее представители понимали реальные задачи государственной власти и требования, которые к ней предъявляются, то в целом у нее был свой «символ веры», «писание» и «предание», которые с этим не совпадали. Были «вожди» и «цензоры политических нравов», которые истинную веру ограждали от «расколов» и «ереси». Одним из канонов ее было требование полного народоправства, т. е. полноты власти за «представительством». Это понимание для них было политической аксиомой. Другим бесспорным каноном была нежелательность «разрывать с Революцией». Революционеры продолжали казаться «союзниками», хотя и опасными. Как во время «Освободительного Движения» их помощь считалась полезной[101]. При таком отношении к ней кадетам было трудно сговориться со Столыпиным.
Все попытки Столыпина непосредственно объясниться с кадетами не удались. Квалифицированные их представители от разговора с ним уклонялись. Я указывал, как к приглашению Столыпина отнесся прежде всех Головин; как позднее Тесленко, под предлогом «неотложного дела», уехал в Москву, как Гессен хотя и пошел, но даже в 1937 году «не мог себе объяснить, по каким основаниям он счел себя вправе принять приглашение». Такое отношение к Столыпину согласовалось с той директивой, которую в начале Думы Милюков в «Речи» излагал как аксиому, т. е. что со Столыпиным Дума работать не может (глава VI). Если все это вспомнить, то неожиданная фраза Столыпина, обращенная к нам во время нашего ночного визита, которую я приводил в предыдущей главе, покажется не только прощальной любезностью, но и данью благодарности тем, кто от разговора с ним не уклонился и правительство не считал за «злодеев». Но эти наши тайные встречи, «прелюбодейные связи», как их шутя называл Челноков, были неадекватны предмету. Важность соглашения была достаточно велика, чтобы сделать для него все, что было возможно.
Но если идейного соглашения между правительством и вождями кадетов не состоялось, то жизнь оказалась все-таки сильнее теории. Чего не признавали «вожди», становилось ясно внизу, с тех пор как Дума стала не только существовать, но работать. В этом и заключался исторический интерес 2-й Гос. думы. Когда она пошла по конституционной дороге, атмосфера в ней изменилась; в ней стали переоценивать ценности. Политика предвзятой борьбы против власти, воспитанная годами устранения общественности от практической жизни – перерождалась в политику «достижений». Это вело за собою последствия. Дума стала ясней понимать, где ее друзья и враги и кто действительно ее работе мешает; явилась необходимость установить в ней больший порядок, бороться с тратой думского времени на «посторонние цели», т. е. на попытки речей для газет и для публики. По каждому деловому вопросу революционная идеология и фразеология приходили в конфликт с интересами дела. Так происходило оздоровление Думы. Настроение первого собрания «объединенной оппозиции», под председательством Долгорукова, превращалось в позднейшее равновесие «прогрессивного блока». Это шло снизу, от непосредственных работников Думы. Они в конце концов повели за собой и вождей. Так опыт думской работы отрезвлял нашу общественность, как позднее ее переродили роковые для России годы войны. Кадетская общественность во 2-й Думе не затруднилась и «формулировать» свое новое понимание; симптомом его был тогда план думских работ, который защищал, несмотря на негодование левых и язвительные насмешки правых, В. Гессен в заседании 22 мая; в нем послышались новые ноты и был высказан трезвый взгляд на задачу Государственной думы. С ним было опоздано, так как роспуск Думы был тогда предрешен; он и оборвал ее выздоровление.
Я не могу отказаться от своего впечатления, что кроме общих причин, которые соглашение затрудняли и в конце концов истощили терпение Государя, в уступке Столыпина на роковой роспуск Думы сыграло роль и недоразумение с аграрным вопросом. Когда посреди своих стараний Думу спасти и с ней наладить работу он заподозрил, что Дума его аграрную реформу отвергнет, он с своей обычной стремительностью решился ее предупредить. Недаром, когда при нашем визите мы этот вопрос ему разъяснили и с этой стороны успокоили, он тон переменил и стал нас убеждать ценой выдачи соц. – демократов Думу спасти. В этот момент он явно жалел, что мы на это не шли, хотя и сам понимал, что идти не могли. Думаю, что он пожалел и о том, что свое требование к Думе ему пришлось так резко поставить. Ему не было смысла перед нами в тот момент притворяться.
Но самая возможность такого недоразумения с аграрным вопросом показывала, как необходим и как недостаточен был контакт Столыпина с Думой, какой вред получался от того, что представители нашей общественности наладить его не хотели и дальше случайных изолированных и «секретных» свиданий не шли. В этом сказалась политическая атмосфера этого времени и та «генеральная линия» нашей общественности, о которой я специально говорил в V главе этой книги.
Но как же оценивать самый роспуск Думы, какими причинами он ни был бы вызван?
О самой 2-й Думе жалеть не приходится. Она была неудачной и по составу, и по своему исключительно низкому культурному уровню; в этом отношении из всех четырех русских Дум она побила рекорд. Для той грандиозной задачи, которая была перед нею поставлена, она была мало пригодна; «работников» в ней было немного.
Печально было не то, что эта Дума со сцены исчезла, а то, что ее преждевременный роспуск оборвал тот здоровый процесс, который в ней начинался. Быть может, именно потому, что уровень Думы был невысок и авторитет ее невелик, процесс образования либерального рабочего центра имел такой симптоматический смысл. Он был органическим, вытекал из самой сущности дела, из новых отношений между Думой и властью – и трудно сказать, кто на кого больше влиял. Дума ли на все общество или общество на Думу? Но тот же процесс в них шел параллельно. Если бы вместо того, чтобы распускать эту Думу, ей дали дольше работать, а правительство стало яснее показывать, что свою либеральную программу принимает всерьез, – через несколько времени и при старом избирательном законе новые выборы произошли бы в другой атмосфере и другой обстановке. К этому шли. Но правящие люди в России увлеклись соблазном форсировать этот процесс и получить сразу больше, чем можно. И тогда получилось то, что в подобных случаях бывает всегда: победители победу свою проиграли.
Во-первых, роспуск Думы был неразрывно связан с государственным переворотом, с тем изменением избирательного закона, которым хотели ускорить оздоровление общественных настроений. Опыт 2-й Думы мог научить, что это не было нужно[102]. Выборы пошли бы в другой атмосфере. А переворот опять сдвинул влево конституционные элементы. Как ни искусно старался Столыпин показать в Манифесте, что акт 3 июня не отменял конституции, что он объясняется только «государственной необходимостью», этому объяснению нельзя было верить, необходимости не было. 2-я Дума не сделала ни одного антиконституционного акта, ничем не показала, что не хочет или не может работать; даже в выдаче соц. – демократов она не отказала, а суточная срочность этого требования не была обоснована; после обыска у Озоля до предъявления требования прошло четыре недели; почему же Дума не могла просить двух дней на обсуждение? Все причины, в Манифесте указанные, были явно неискренни. Потому, несмотря на все оговорки Столыпина, в акте 3 июня увидали не необходимость, а знакомую претензию Верховной Власти всегда считать себя выше закона, т. е. удар по основному принципу «правового порядка», который правительство собиралось вводить. А комментарии, которые к этому акту стала делать правая пресса и правые люди, в этом убеждении укрепляли. Все антиконституционные заявления и поступки кадетов меркли перед нарушением властью данного Царского слова как опоры конституционного строя. Нельзя удивляться, что в кадетской среде опять началось тяготение к Революции, т. е. к той политической комбинации, которая во время «Освободительного Движения» себя оправдала. Наоборот, сближение с более правыми конституционными партиями: октябристами и умеренно правыми, которое началось во 2-й Гос. думе, было этим оборвано. Акт 3 июня был сделан в их пользу, получил их одобрение и этим провел непроходимую грань между ними и либеральной средой.
Вторым последствием этого акта было то, что он охладил реформаторскую готовность умеренных партий и двинул их вправо. То просветление, которое вызвало в них соприкосновение с более широкой избирательной массой, сознание необходимости считаться с ее настроениями, стало испаряться с тех пор, как изменен был состав избирателей. Они успокоились, стали менее убеждены в неотложности возвещенных реформ и в пользе образования для этого либерального центра, «прогрессивного блока». Более того: тяготение к этому стало их компрометировать в глазах тех правых избирателей, которым акт 3 июня отвел первое место. Они стали искать соглашения с этими правыми, а не с либеральной оппозицией. Нужен был урок 3-й Думы и испытание военного времени, чтобы вернуться опять к идее «прогрессивного блока».