«Проявление Царской Власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа: «Браво»)… историческая самодержавная власть и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта Власть и эта Воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана, в минуты потрясения и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды. (Бурные рукоплескания и возгласы: «Браво» в центре и справа.)»
Не только текст этой декларации и бурные ликования справа, но и ничем не вызванный резкий тон, которым Столыпин ее прочел, произвели ошеломляющее впечатление. Это был явный реванш правых. Они победили Думу, да и Столыпина, а он явился перед Думой как бы другим человеком. Оппозиция негодовала или злорадствовала. Она-де это предвидела. Октябристы были смущены и не знали, как на это им реагировать. Был объявлен перерыв заседания. Депутаты собрались по фракциям. От кадетов ораторами по декларации были раньше намечены Родичев и Милюков. Но в накаленной атмосфере они говорить не хотели и отложили свои речи на завтра. Это было бы самым разумным исходом для всех. Но кадетская фракция нашла, что на речь Столыпина необходимо хоть что-нибудь ответить немедленно, и стала настаивать, чтобы этот ответ я взял на себя. При моем прежнем отношении к правым меня одного могли бы дослушать. Я имел слабость уступить общему настоянию и решил отвечать экспромтом, не имев возможности ни перечитать стенограммы речи Столыпина, ни вдуматься в ее содержание, по одному первому впечатлению.
Когда заседание возобновилось, оказалось, что возражения все фракции отложили до завтра. Туда переносился и интерес заседания. В этот же первый день должны были быть только предварительные салютования шпагами. Восторг крайних правых выразил Марков 2-й. Гучков внес только формулу перехода, не сказав ни единого слова. Несколько речей: Думовского о польском вопросе, с. – демократов о бессилии «конституции», Челышева о «пьянстве» – были на специальные темы и не были ответами на декларацию. Я оказался единственным, который как будто передавал первое впечатление Думы от нее. Моя речь была слишком поспешной, односторонней и несправедливой, но была в русле общего настроения. Я заявил о глубоком разочаровании от декларации, которая вместо проекта реформ, которые стали возможны с тех пор, как революция кончилась, приносит список новых репрессий и ущемлений. И я кончил словами: «Не может быть ничего общего между теми, кто хочет служить Манифесту, и теми, кто старается его ликвидировать».
Потому ли, что именно от меня[21] Столыпин не ожидал этого тона, потому ли, что он почувствовал общее недоумение Думы, но он во время моей речи подал записку и ответил тотчас же интереснейшей репликой, на которой и окончилось в этот день заседание. Она была совершенно иного характера, чем агрессивная и властная декларация; была тоже экспромтом и кончилась скромными словами: «Сказал, что думал и как умел». Реплика лишний раз показала исключительный ораторский дар Столыпина. Но интерес ее не в этом, а в том, что на этот раз ввиду внесенной им смуты в умы Столыпин счел необходимым неожиданно раскрыть свои карты и высказать свой взгляд и на новый государственный строй, и на ту тесную связь, которая в его представлении была между либеральными реформами и его аграрной политикой. Вот что по этому последнему вопросу он сказал в своей реплике:
«Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, – то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты создания каждое государство, и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная. Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. (Бурные аплодисменты в центре и справа.) Для этого, чтобы воспользоваться этими благами, ведь нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что «деньги это чеканная свобода». Поэтому правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворения тому врожденному у каждого человека, поэтому и у нашего крестьянина, – чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека. Вот почему раньше всего и прежде всего правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его и желает из совокупности надельных земель и земель приобретенных в правительственный фонд создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник несомненно явится ядром будущей мелкой земельной единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма».
Приведу из этой реплики и его понимание всего «нового строя». Он отвечал не только левым на требование слова «конституция», но и правым, отрицавшим, будто тот строй – «новый» и «представительный» Он стоял на позиции старообрядческого адреса 60-х годов, который говорил Александру II: «В новизнах твоего царствования нам старина наша слышится».
Вот что Столыпин об этом сказал:
«Все те реформы, все то, что только что правительство предложило нашему вниманию, ведь это не сочинено, – мы ничего насильно, механически не хотим внедрять в народное самосознание, все это глубоко национально. Как в России до Петра Великого, так и в послепетровской России местные силы всегда несли служебные государственные повинности. Ведь сословия и те никогда не брали примера с запада, не боролись с центральной властью, а всегда служили ее целям. Поэтому наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свои силы в этих русских национальных началах. Каковы они? В развитии земщины, в развитии, конечно, самоуправления, передаче ему части государственного тягла и в создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Вот наш идеал местного самоуправления так же, как наш идеал наверху, – это развитие дарованного Государем стране законодательного, нового, представительного строя, который должен придать новую силу и новый блеск Царской Верховной Власти… Самодержавие Московских Царей не подходит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не подходит на самодержавие Екатерины II и Царя-Освободителя. Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная Царская Власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой чужестранный цветок. Пусть расцветет наш родной русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной Власти и развернется из дарованного Ею нового представительного строя. Вот, господа, зрело обдуманная правительственная мысль, которой воодушевлено правительство».
Возвращаюсь к крестьянским законам. При их обсуждении в 3-й Думе Столыпин еще раз подчеркивал связь их с борьбой за «право». Тогда он сказал свою знаменитую фразу о ставке на «сильных».
«Правительство приняло на себя большую ответственность, проводя в порядке ст. 87 закон 9 ноября 1906 года; оно ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных…
…Неужели не ясно, что кабала общины и гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькою неволею? Неужели забыто, что этот путь уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу? (Возгласы справа и из центра: «Браво».) Нельзя, господа, возвращаться на этот путь, нельзя только на верхах развешивать флаги какой-то мнимой свободы. (Возгласы «Браво».) Необходимо думать и о низах, нельзя уходить от черной работы, нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия. (Возгласы «Браво». Рукоплескания справа и из центра.)»
Значение этой столыпинской мысли мы оценили позднее, при большевистском режиме. Столыпин тогда идеологически защищал то, что большевики практически пытались «искоренить» под именем «мелкобуржуазных инстинктов». Как будто равнодушный к вопросам «свободы» и «права», Столыпин на деле этим отстаивал «личность» против поглощения ее «государством», в этом была не для всех понятная основа его политической мысли. Если бы его реформа была сделана раньше – революция 1917 года не приняла бы такого разрушительного характера; она не справилась бы с «мелкобуржуазной стихией». Реформа сделала бы из массы «крестьянства» опору нового порядка, а не орудие дальнейших революционных стремлений. Либеральная общественность не поняла, в какой мере столыпинская крестьянская реформа была бы полезна именно для ее правого идеала.
Это еще раз показывает, как бы было полезно, если бы общественность и правительство работали вместе и дополняли друг друга. Взятые порознь, их идеологии страдали односторонностью и внутренним противоречием. Столыпин, желавший реформой крестьянского быта подвести опору для личного права, противоречил себе, когда был равнодушен к тому, что это начало личного права попиралось его же правительством. Но и общественность, поборница «прав человека», также забывала эти права в своем желании подчиняться «воле народа». Оставаясь собой, она должна была бы ни мириться с общинною собственностью, которой для себя не признавала бы, ни проповедовать принудительное отчуждение земли у одних только помещиков. Защищая права помещиков против аграрной демагогии, Столыпин защищал не их интересы, а «права человека» против «государства», т. е. основные начала «либерализма». И не случайно, что дорогая Столыпину реформа крестьянского быта чуть не была провалена именно в Государственном совете, этом последнем оплоте «реакции».