«Белое пятно» в Атлантике удалось бы существенно сократить, чем спасти многие жизни и значительную часть кораблей и груза, если бы ирландский премьер-министр Имон де Валера не питал фанатическую ненависть к своим соседям-англичанам. Экипажи боевых и торговых кораблей, проплывавших мимо ирландских берегов в пору войны, преисполнялись горечи по отношению к этой стране, которая получала из Англии большую часть продуктов и все горючее, но пальцем не желала шевельнуть, когда для Англии настал час нужды. «Мы заплатили такую цену людьми и кораблями, что улыбка ирландца в день победы союзников не закроет этот счет, – писал офицер корвета Николас Монсаррат. – В списке тех, с кем мы будем дружить после войны, едва ли займут верхнюю строку люди, которые стояли и смотрели, как нам перерезают глотку»1. Но из-за проблем с суверенитетом и лояльностью Великобритания не решилась провести мобилизацию даже в северных графствах, которые оставались в ее составе. В итоге сложилась парадоксальная ситуация: в вооруженных силах Британии в пору войны оказалось больше собственно ирландцев из Ирландии, чем протестантов из Северной Ирландии, которые так громко клялись в верности короне. Правда, южане главным образом шли на службу из экономических соображений, чем из особой приверженности делу союзников.
Швеция отстаивала свой нейтралитет с большей твердостью, поскольку близость к Германии делала эту страну уязвимой для нападения: агентов и информаторов союзников шведы неумолимо отправляли в тюрьму. Лишь в 1944–1945 гг., когда исход войны представлялся уже очевидным, Стокгольм сделался податлив на дипломатическое давление Лондона и Вашингтона и не преследовал более их сторонников.
Многие разведывательные операции союзников проводились на территории Швейцарии, хотя и здесь любая деятельность такого рода пресекалась сразу, как только становилась известна властям. Страна отказала в убежище евреям, бежавшим от нацистов, а ее банки обогатились, принимая на хранение имущество и нацистских лидеров, и их еврейских жертв: в итоге значительная часть вкладов и депозитов досталась банкам, поскольку владельцы погибли. Эстелла Сапир, дочь богатого французского еврея, погибшего в холокосте, говорила: «Мой отец сумел уберечь свои деньги от нацистов, но не от швейцарцев»2. Швейцария оказывала существенную промышленную и технологическую поддержку странам оси: в 1941 г. она увеличила экспорт химикатов в Германию на 250 %, металлов – на 500 %. В Швейцарию направлялся основной поток «трофеев» наци со всей ограбленной ими Европы; в банках, по оценкам американского Управления стратегических служб (OSS), накопились «гигантские суммы» перемещенных фондов3. Швейцарцы, глазом не моргнув, выплачивали нацистам страховые премии по полисам уничтоженных немецких евреев, а после войны Берн отмахивался от любых обвинений по этому поводу, ибо «все соответствовало швейцарскому законодательству»4. Лишь малая доля заоблачных доходов Швейцарии от злоупотреблений военного времени была со временем признана, и уж совсем ничтожные репарации выплачены евреям или родственникам жертв. Для ледяных сердец жителей кантонов война оказалась всего-навсего хорошим бизнесом.
Что же касается стран, участвовавших в конфликте на стороне союзников, их ненависть к врагу, как нетрудно догадаться, угасала с расстоянием от места событий и последствий агрессии. Например, опрос, проведенный в середине 1942 г. Управлением военной информации, показал, что треть американцев предпочла бы сепаратный мир с Германией5. Январский опрос 1944 г. обнаружил, что ненависть к германцам питают 45 % англичан и всего 27 % канадцев.
И все же для большинства народов Европы и Азии война превратилась в страшную повседневную реальность. В республиках советской Средней Азии, в неизвестных большому миру уголках, забирали из семей кормильцев в Красную армию, поблизости от кишлаков вырастали лагеря военнопленных, хронически недоставало еды. 19 февраля 1942 г. японские летчики долетели до североавстралийского порта Дарвин и сбросили бомбы, убив 297 человек, в основном докеров и работавших в гавани грузчиков. Хотя налеты такого масштаба никогда больше не повторялись и Австралию тревожили разве что спорадические и весьма незначительные морские операции Японии, уверенность страны в своей недосягаемости для военных действий пошатнулась. Племена тихоокеанских островов и обитатели азиатских джунглей вербовались в ту или иную армию, хотя обычно не понимали, за что или против чего сражаются их господа. Даже в некоторых районах России отмечалось подобное невежество: начальник одного из лагерей у реки Печоры, за полярным кругом, удивлялся тому, как мало в соседних деревнях осведомлены о мировых событиях. Крестьяне почти ничего не знали даже о войне с Германией6.
Подавляющее большинство населения воюющих стран (за исключением Италии) поддерживало в этом конфликте свои правительства, по крайней мере пока их страна не начинала проигрывать. Однако существовали и оппозиционные меньшинства, тысячи людей были посажены за противодействие военным усилиям в тюрьму, в том числе и в демократических странах. Насилию подвергались и те люди, в чьей лояльности возникали сомнения, порой совершенно несправедливые: так, в Англии в 1939 г. арестовали всех граждан Германии, в том числе спасавшихся от Гитлера евреев. Историк Тревельян был в числе известных людей, протестовавших против огульных арестов: правительство, по его словам, не понимало, какой ущерб «наносит нашему делу, особенно с моральной точки зрения… когда подвергает заключению, хватает политических беженцев». Точно такую же ошибку допустила и Америка, интернировав живших в стране уже не первое поколение японцев. Отстаивавший эти меры губернатор Айдахо заявил: «Япошки живут, словно крысы, размножаются, словно крысы, ведут себя, словно крысы. Нам они тут не нужны»7.
К началу войны Штаты отнюдь не представляли из себя однородное общество. Например, сограждане относились с подозрением к евреям, их не допускали в клубы и другие элитарные заведения. Опросы военного времени показали, что из всех этнических групп наибольшее недоверие навлекли на себя итальянцы, а почетное второе место занимали евреи: так, отвечая на опрос в декабре 1944 г., большинство американцев готовы были признать, что Гитлер расправился с каким-то количеством евреев, но никак не уничтожает их миллионами.
У чернокожих американцев имелись все основания скептически взирать на «крестовый поход во имя свободы», ибо в их родной стране сохранялась расовая сегрегация, и в армии тоже. На ресторане рядом с тренировочным лагерем в Южной Каролине, где обучался Джон Капано, висело объявление «Ниггерам и янки вход запрещен». Капано вспоминал: «Там был такой “белый” отряд, который все время колошматил черных на автостоянке»8. В 1940 г. были зафиксированы шесть случаев линчевания чернокожих на юге, из них четыре – в Джорджии, а также множество избиений, из которых три также закончились смертельным исходом. Виргинские дамы подали официальный протест против посещения Элеонорой Рузвельт «смешанных» танцев в Вашингтоне: «Опасность, – писали эти дамы, – заключается не в нравственном падении девиц, принимавших участие в танцах, ибо они… и без того принадлежат к худшим представительницам женского пола, но в том, что миссис Рузвельт своим присутствием придала достоинство этом унизительному мероприятию, супруга президента Соединенных Штатов санкционировала увеселение, в котором участвуют… обе расы, и ее примеру могут последовать другие неразумные белые»9.
Существенный приток чернокожих рабочих в Детройте вызвал в 1942 г. возмущение со стороны белых, а к июню начались уже серьезные столкновения. В следующем году расовые гонения продолжались: в Детройте они были направлены против черных, а в Лос-Анджелесе – против мексиканцев. Президент обошел молчанием ситуацию в Детройте и в целом до самой смерти предпочитал не вмешиваться в расовые проблемы. Тем временем доля чернокожих рабочих в оборонной промышленности возросла с 2 % в 1942 г. до 8 % в 1945-м, но все равно была ниже пропорциональной. Немало афроамериканцев было призвано в армию, однако почти никому не доверили оружие, а сегрегация давала себя знать и здесь: американский Красный Крест отделял даже запасы крови «для белых» и «для цветных». Некоторые люди хотели бы понять разницу между особо помеченными скамейками «для евреев» в нацистской Германии и «для цветных» во Флориде.
В начале войны многие белые американцы, иммигранты первого и второго поколения, идентифицировали себя как часть той национальной группы, к которой они принадлежали раньше. Особенно это было заметно в среде американцев итальянского происхождения, которых насчитывалось около пяти миллионов: вплоть до декабря 1941 г. в их местных газетах прославлялся великий Муссолини. Было опубликовано письмо читателя, одобрявшего вторжение немцев в Польшу и предсказывавшего, что «обновленная Италия победит и завоюет земли, как римские легионы при Цезаре»10. Даже после того, как их новая родина объявила войну Муссолини, многие италоамериканцы пытались вообразить некий сценарий, в котором победа США не предполагала бы поражения Италии.
Но к 1945 г. произошли большие изменения. Тяготы войны и в особенности совместная служба в армии способствовали ускоренной интеграции национальных групп. Например, Энтони Карулло перебрался с семьей в США с юга Италии в 1938 г. Из армии (он служил в Европе) Энтони вынужден был писать только сестрам, а не матери, которая не выучила английский. Тем не менее на вопрос «Будете ли вы сражаться с итальянцами, если мы отправим вас на Апеннины?» двадцатилетний солдат решительно отвечал: «Я – гражданин Америки и готов сражаться с кем угодно»11. Сержант Генри Киссинджер, немец по крови, впоследствии утверждал, что именно война выковала из него настоящего американца12. С 1942 по 1945 г. миллионы его соотечественников, таких же недавних иммигрантов, становились гражданами.