Ответственность за это ложится на командиров союзников всех уровней, начиная с Эйзенхауэра. Но оперативную ответственность нес Монтгомери – генерал, считавший себя мастером военных действий, так что основная вина ложится на него. «К началу зимы американцы перестали считать Монти забавным, – писал генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, – а если говорить о [Беделле] Смите и Брэдли… презрение перерастало в неприкрытую ненависть»13.
Западные союзники упустили возможность прорваться в Германию в сентябре – возможность крайне маловероятную, поскольку к этому времени они не обладали достаточной боевой мощью, чтобы выиграть войну в 1944 г., из-за того, что поддались эйфории побед во Франции. Им недоставало энергии и изобретательности, чтобы преодолеть проблемы со снабжением, как в свое время делал вермахт при наступлении. Существует мнение, что армия Эйзенхауэра не смогла нанести Германии решающий удар из-за нехватки войск и обеспечения, которые вопреки стратегии «Германия в первую очередь» ушли на Тихоокеанскую кампанию 1944 г. Это мнение представляется спорным. И в американской, и в британской армиях постоянно не хватало пехоты при избытке противотанковых и зенитных подразделений. У Монтгомери в 21-й группе армий было лишь 47 120 первоклассных пехотинцев – 4,1 % от общей численности армии, а из высадившихся в Нормандии 662 000 британских солдат в пехоте значилось только 82 00014. В течение зимы некоторые противотанковые и зенитные подразделения были разбиты, и их личный состав превратился в пехоту, но до самого завершения кампании слишком мало британских и американских солдат сражалось и слишком много занималось несущественными задачами. На тактике союзников плохо сказывалась чрезмерная зависимость от механизированных средств передвижения.
Англо-американцы не смогли превратить большую победу в решающую и поплатились за это месяцами сражений. Wacht, газета Девятнадцатой немецкой армии, 1 октября писала: «Англичане, а еще больше американцы всю войну старались избегать больших потерь… Они не готовы к полной самоотверженности, к честному солдатскому самопожертвованию… Американская пехота идет в наступление только вслед за танковым клином, атакует только после потока бомб и снарядов. И как только они встречают немецкое сопротивление, они тут же откладывают наступление до следующего дня и мощной артподготовки»15. Конечно, это тенденциозный взгляд, но трудно назвать его полностью неверным.
Зима 1944 г. в Западной Европе выдалась на редкость дождливая. С самого октября погода играла на руку немцам, препятствуя любым боевым действиям. «Господин генерал, – писал 11 ноября Эйзенхауэр Маршаллу, – меня чрезвычайно удручает погода»16. Погодные условия досаждали обеим воюющим сторонам, но союзникам, которые стремились вперед, они досаждали больше. Из-за размокшей земли было совершенно невозможно двигаться по бездорожью; танки увязали в грязи по самое днище, а автомобили – по самые оси; авиационные вылеты сократились до минимума, а немцы использовали для обороны любую водную преграду.
Британцы, столкнувшись с истощением людских резервов страны, стремились снизить потери до минимума; всю зиму они медленно продвигались по восточной Голландии, иногда неделями не двигаясь с места. Неймеген был всего лишь в 50 км от Везеля, но между ними лежал лес Рейхсвальд; от захвата Неймегена и до переправы британцев через Рейн у Везеля 23 марта 1945 г. прошло шесть месяцев.
При всей популярности Паттона его Третья армия весьма медленно двигалась через Эльзас и Лотарингию и вышла к границе Германии только к середине декабря. Шестая группа армий генерала Джейка Деверса, справа от Паттона, встретила ожесточенное сопротивление немцев, оборонявших плацдарм на западном берегу верхнего Рейна (так называемый «Кольмарский мешок»). Во время боев на Вогезах рядовой Уильям Цушида, санитар, писал родителям:
«Здесь жуткая неразбериха. В моем мозгу какая-то беспорядочная смесь из раненых и больных, из обычных ночных страхов и ожидания рассвета. Остальное я стараюсь выкинуть из головы как можно быстрее, уж слишком оно мерзкое. Надеюсь, все те, кто в армии сидит на “теплых местечках”, понимают, что чувствуют люди в боевых частях, днем и ночью… Я иногда впадаю в такое оцепенение, что, когда выпадает свободная минутка, приходится заставлять себя что-нибудь почитать, журнал или старое письмо. Все сводится к тому, что ты думаешь, сейчас тебе поесть или потом, или надеешься отыскать сухое место для ночлега, или надеешься, что потери будут меньше. Надежды, одни надежды»17.
Рядовой 1-го класса десантник Билл Тру был тронут до глубины души, когда однажды вечером во время битвы за Голландию в его окоп, который он делил с другим солдатом, пришла маленькая девочка и принесла две подушки. Это был крошечный отзвук мирной жизни, которая до того момента казалась ему невообразимо далекой.
У союзников, несмотря на то что корабли стали разгружаться в Антверпене, продолжались проблемы со снабжением. Их солдаты нуждались в гораздо более разнообразных продуктах питания и удобствах, чем солдаты вермахта, и даже для скромных боевых задач расходовали чересчур много боеприпасов. Продвигавшиеся по Европе войска Эйзенхауэра вели себя гораздо пристойнее, чем русские, но, конечно, чуть ли не все солдаты, живущие в постоянном страхе смерти, склонны расхищать чужое имущество. Голландский врач описывает свои чувства от посещения находившегося сразу за линией фронта городка Венрай, где разместились британские солдаты: «Не могу описать словами, как я был потрясен, увидев, как разграблен и разрушен город. Я встретил пожилого английского офицера, его слова говорят сами за себя: “Я в высшей степени сожалею и стыжусь; наша армия лишилась здесь своей чести”»18.
На Западном фронте, в отличие от Восточного, убийство пленных никогда не считалось законным, но солдаты Эйзенхауэра тоже совершали преступления такого рода. Один канадский солдат рассказывает, как в Голландии во время патрулирования они захватили восьмерых «безлошадных» немецких танкистов, которые пробирались к своим. Их офицер хорошо говорил по-английски, и противники несколько минут поболтали о погоде, о холоде, о том, как было бы здорово разжечь костер. Они как раз шли мимо фермы, разговаривая о том, что там могут быть самогон и поросята; вот бы их поджарить! Канадец потом говорил: «Для него война закончилась, и он, я думаю, был этому рад»19. Потом канадский лейтенант вдруг повернулся к своему пулеметчику и сказал: «Пристрели их». Немецкий офицер – тот, который шутил, – «побежал вперед, обхватив себя руками, и что-то сказал, а наш парень с “Бреном” дал очередь… Двое, я помню, дергались, как лососи на остроге, и этот парень, “Блонди” с Кейп-Бретона – мы звали его “Блонди”, потому что он все хвастался, какой он был крутой шахтер, – он добил этих двух из пистолета… Я думаю, в наших документах это зафиксировано как уничтожение немецкого патруля. Никто из нас на это особенно и внимания не обратил… Но я вам скажу, что, если бы такое случилось со мной на год раньше, так я бы, наверно, все кишки из себя выблевал».
Союзники с огромным трудом продвигались к границам Германии, преодолевая метр за метром. Рядовой Роберт Котловиц, попав под убийственный пулеметный огонь немцев во время ноябрьского наступления в Эльзасе, через несколько секунд вдруг осознал, что из всего отделения он один остался жив и невредим:
«С этого момента на меня наваливалась растерянность, дезориентация; я помню запах жидкой грязи в ноздрях… слюна мгновенно пересохла во рту и наступило обезвоживание; неестественно острое ощущение собственного тела, как если бы я держал всю его тяжесть; мой собственный худой иссохший скелет, в ожидании лежащий на земле; тяжеловесное наличие растущих из него конечностей, прикрытый каской череп, вибрирующий торс и беззащитную промежность. Нежные гениталии, подтянувшиеся к тазу, и мочевой пузырь, нестерпимо раздутый… Звуки ружейного и пулеметного огня, человеческих голосов, зовущих на помощь, орущих от боли или ужаса, – голоса наших ребят, вначале неразличимые, непривычные по тембру и тону. И жужжание в моей собственной голове, стремящееся заглушить звуки, обрушившиеся на меня снаружи»20.
Он пролежал без движения до темноты, а потом его вынесли санитары. У него развился военный невроз; на передовую Котловиц больше не вернулся. Британский лейтенант Тони Финукейн описывал, как его батальон «шел на сближение с противником» в Голландии: «Мы растянулись по равнине, и это было похоже на непринужденную прогулку под вечерним солнцем. Когда мы уже приближались к месту и люди уже собирались поскорее окапываться, пока не стемнело, вдруг в нескольких десятках метров от себя мы увидели множество людей в сером, которые шли примерно в таком же построении. Представляете?! Два батальона сошлись на открытом месте! Через считаные секунды две маленькие пехотные армии вступили в настоящее боевое столкновение (а заодно и столпотворение). У нас огневой поддержки не было вообще, а наши враги (мы их обычно именовали “подлыми гуннами”) открыли огонь из чего-то вроде двадцатимиллиметровой зенитной пушки. Но в этой стычке с примерно равными шансами мы оказались лучше. Они отошли где-то на полмили»21.
Но каждая такая стычка, пусть даже победная, для британцев означала потерю времени и безвозвратные утраты. К декабрю, когда взвод Финукейна оказался в Клеве, из 35 человек в нем уцелело лишь 11. Когда их бригадир осматривал передовые позиции, ему доложили об убыли в стрелковых подразделениях, и он сказал со вздохом: «Вот о чем я все время твержу генералу. Пропорционально к общей численности потери выглядят не такими уж страшными, но все они приходятся на боевые части»22. Говорят, что Алан Брук как-то сожалел, что британские войска волею обстоятельств оказались на левом, а не на правом фланге армии Эйзенхауэра23. Начальник британского генштаба полагал, что на юге армия Монтгомери действовала бы более эффективно, чем американцы. В этом вопросе он, несомненно, заблуждался. Его суждения свидетельствуют лишь о недоверии между американцами и англичанами, которое особенно ярко проявлялось в неприязненных генеральских разборах неудач и поражений союзника.