20.
Война разделила народ на тех, кто воочию видел ее ужасы, и тех, кто оставался дома. «Порой и люди в форме не очень-то старались, – писал офицер армии, а впоследствии агент Управления спецопераций Джордж Миллар, заслуживший в пору войны немало боевых наград. – Те герои, о которых трубила британская пресса, составляли жалкое меньшинство на фоне огромного множества солдат, моряков и пилотов, цеплявшихся за сравнительно комфортную службу на родине или за рубежом»21. В декабре 1943 г. канадец Фарли Моуэт писал родным с фронта близ Сангро в Италии: «Ужасная правда заключается в том, что мы теперь принадлежим разным мирам, существуем в разных измерениях, и я уже плохо знаю вас, я помню лишь, какими вы были. Хотел бы я передать это горестное одиночество, полный разрыв с прошлым, ощущение, будто находишься в совершенно чуждом тебе месте. Из всего, что нам приходится переносить, это самое мучительное, да еще пожирающий внутренность червь примитивного страха»22.
Герцог Веллингтон справедливо замечал: «Не каждый, кто носит форму, герой». В каждой армии солдаты, побывавшие на передовой, выражают презрение к гораздо более многочисленным тыловикам – к тем, чьи, несомненно, полезные функции не предусматривают риска. На долю пехоты выпало 90 % всех понесенных армией потерь. Для американского или английского солдата, ступившего на берег Франции в июне 1944 г., вероятность погибнуть или получить тяжелое ранение до окончания этой кампании составляла 60 %, для офицера – 70 %. Танкисты и артиллеристы подвергались значительно меньшему риску, а для огромного обоза и специалистов тылового обеспечения статистика потерь не превышала обычного уровня несчастных случаев на мирном производстве.
Тяжелую психологическую травму наносили солдатам артобстрелы. «Артиллерийский снаряд летит в тебя со всей грубой откровенностью, отнюдь не с вкрадчивым звуком», – утверждал Юджин Следж, описывая свои испытания на Пелелиу:
«Когда заслышишь издали свист приближающегося снаряда, каждый мускул в теле сжимается. Я цеплялся за землю, как будто это помогло бы мне удержаться, спастись. Злобный свист все ближе, зубы непроизвольно скрежещут, во рту пересохло, глаза сощурились, я обливаюсь потом, дыхание сделалось коротким и прерывистым, страшно сглотнуть – кажется, что подавишься и задохнешься. Я молился, порой вслух. Такая беспомощность, беззащитность. Артиллерия – изобретение самого дьявола. Свист, потом визг и вопль огромного стального снаряда разрушения – воплощение неистовой ярости, зла в чистом виде. Квинтэссенция бесчеловечности, жестокости человека по отношению к собратьям. Я страстно возненавидел артиллерию. Погибнуть от пули – чистая, почти хирургическая смерть. Но снаряд разрывает, размалывает тело, и заранее терзает разум этим образом так, что того гляди лишишься рассудка. Каждый пролетевший мимо снаряд оставлял меня измученным и бессильным»23.
Труднее всего солдатам давалось вынужденное бездействие под обстрелом. «Дайте парню винтовку или ручной пулемет, и, как бы он ни был напуган, он с чем угодно справится, – писал капитан Аластер Бортвик из Пятого шотландского полка. – Но оставьте его бессильным в окопе, и с каждой минутой ему все труднее будет переносить смертельную угрозу. Страх пропитывает все, а невозможность действовать только усиливает страх»24.
Особый ужас внушал солдатам минометный огонь. Этот звук, по их мнению, был похож на глухие удары выбивалкой по ковру. Бомбы взрывались в деревьях над головами солдат, разлетались металлические осколки и не менее смертоносные деревянные занозы. Питер Уайт от души пожалел одного из своих солдат, застигнутого таким обстрелом:
«Юный Каттер, совершенно не годившийся для таких испытаний, умирал от страха каждый раз, когда мы с напряжением вслушивались в гул летевшего с занятого врагами холма снаряда. Дрожа всем телом, он вжимался в землю, дожидаясь – о, как долго всякий раз приходилось ждать – свиста, обозначавшего падение снаряда: через мгновение взрыв взметал в воздух все вокруг нас и невыносимый грохот больно бил в уши. Каждый раз, когда приближение снаряда достигало кульминации, рядовой Каттер уже не мог сдержать ужас и нескончаемый поток рвавшихся из его уст мольб и заклинаний. Порой он успевал на миг прийти в себя и пробормотать, обращаясь ко мне: “Прошу прощения, сэр!” Мне было его очень жаль, но я не решался выразить юноше свое сочувствие, опасаясь, что тогда он вовсе развалится на куски. К тому моменту, когда наступило затишье и мы все выскочили и принялись поспешно окапываться, парень был уже в таком состоянии, что ему я велел оставаться на месте и приходить в себя. Паника заразительна, она могла перекинуться и на других. Он вжимался в песок и стонал: “Господи! Господи, когда же это кончится! Прошу прощения, сэр! Господи! Положи этому конец, Господи!” Никто его не вышучивал. Нам самим было так скверно, что ничего, кроме сострадания друг к другу, мы не могли чувствовать»25.
С опытом приходило понимание, что под огнем снарядов и мин обречены погибнуть не все, как это казалось в первом бою. Люди убеждались, что большинство солдат выходят из боя живыми. И дальше уже от темперамента зависело, верил ли человек в то, что окажется среди счастливчиков, или же считал себя обреченным. «Мы усвоили первый урок: наш главный враг – судьба, а не итальянцы и немцы, – писал капрал Королевских инженерных войск с Сицилии. – Она отдает приказы с бездушием армейского начальства, без разбора, без справедливости: такому-то и такому-то лежать среди мертвецов, остальные – по машинам»26. Фэрли Моуэт в августе 1943-го с присущей двадцатидвухлетнему юноше неуклюжестью признавался: «В моем возрасте трудно понять, как это люди не живут вечно. Смерть – всего лишь слово, пока не увидишь реальность. Банально, и все же правда. В первый раз и во второй, когда осколок пролетит мимо, едва не задев тебя, ты продолжаешь воображать себя неуязвимым. Потом призадумываешься, а там уж и оглядываешься через плечо, проверяя, все ли еще с тобой старинная Удача»27.
Многие мечтали как о подарке судьбы о легкой ране – «поцелуе пули», как говаривали британцы, – чтобы с честью отправиться в отпуск. Но судьба подносила зачастую отнюдь не такие подарки. Молодой офицер Бирманских стрелков только-только явился с пополнением в поредевший отряд чиндитов[17] в 1944 г. В первую же ночь, не успев и двух часов провести в бою, он был ранен в правое бедро. Пуля прошла навылет, срезав правое яичко и пенис. Капрал Джеймс Джонс писал с Гуадалканала: «К этому никак не привыкнешь. Однажды парню возле меня горло заткнула пуля – одна пуля из града пулеметного огня. Он вскрикнул: “О Господи!” – таким ужасным и вместе с тем комичным голосом, булькающим, и это напомнило мне, как старина Шеп Филд с хрипотцой пел в группе Rippling Rhythm. В том вскрике было полное понимание случившегося, как будто этого парень и ждал, – и он рухнул все равно что мертвый (говорю “все равно, что мертвый”, потому что признаки жизни могли еще какое-то время сохраняться)»28.
Джонсу казалось, что некоторые солдаты находили утешение как раз в мысли о неизбежной гибели: «Как ни странно, примирившись с этой мыслью и отказавшись от надежды, многие вновь обретают надежду: своеобразный ментальный процесс, похожий на фотопечать с негатива. Мелочи обретают значение, важна следующая трапеза, бутылка спиртного, поцелуй, рассвет завтрашнего дня, как дожить до полнолуния, до бани. Как там в Библии? Довлеет дневи злоба его – так вот, не “злоба”, а существование вполне довлеет».
Безумие становилось нормой. «Люди учатся принимать как должное то, что раньше казалось немыслимым»29, – отмечал доктор Карл-Людвиг Мало, офицер германской медицинской службы. Ганс Мозер, шестнадцатилетний заряжающий батареи 88-миллиметровых орудий из Силезии, к собственному изумлению, ничего не почувствовал, когда рядом с ним взрывом накрыло прислугу такого же орудия и внутренности солдат раскидало по доту: «Я был так молод, что ни о чем особо не задумывался»30. Американский рядовой Роско Блант видел, как снаряд угодил в лежавшего рядом солдата: «Он буквально испарился, в грязи виднелись только ошметки плоти да осколки костей. Этого могильщики никогда не отыщут, не найдут и его жетон. Еще один неизвестный солдат. Я устроился поудобнее и перекусил. Я не был с ним знаком»31.
Под огнем большинство солдат сосредотачивалось на сиюминутных потребностях и на отношениях с ближайшими товарищами. Их страхи и надежды становились первичными и примитивными, как описывал воевавший в пустыне британский лейтенант Норман Крэг: «Жизнь, свободная от всех сложностей. Какая ясность, какая простота! Остаться в живых, вернуться к нормальному существованию, к теплу, покою, безопасности – чего еще мы могли желать? Никогда я больше я не стану жаловаться на обстоятельства, придираться к судьбе, никогда не дам волю скуке и недовольству. Только бы жить – все остальное пустяки»32. Основой этой жизни было товарищество. «Никто не посмеет поддаться природной трусости на глазах у всех»33, – довольный ловко составленным парадоксом повторял капрал немецких ВВС Вальтер Шнайдер.
За считаные дни между бойцами складывалось особого рода товарищество, побуждавшее их с циническим безразличием распоряжаться жизнью чужих для них новичков. Американский сержант-ветеран, объясняясь по поводу гибели восьмерых человек из пополнения – они только успели прибыть в его подразделение под Анцио, – заявил: «Там была заварушка, и мы не стали посылать своих ребят, пока не разобрались. Мы вместе прошли Африку, Сицилию и Салерно, так что на этот раз первыми должны были сунуться новички»34. И так поступали во всех армиях. «Твоя рота и была тебе отечеством, – вспоминал унтершарфюрер СС Гельмут Гюнтер. – Главное было не разлучаться со своими людьми, и пугало не само ранение, а вероятность, что ты не сможешь вернуться в эту же роту. С теми, с кем прошел большой путь, тебя связывали особые отношения, не распространявшиеся на новичков. Для солдата и несколько месяцев на войне – вечность»