В мае 1943 г., после эпического разгрома немцев под Сталинградом и изгнания их из Северной Африки, у союзников уже не оставалось сомнений в том, каким будет исход войны, и многие в странах оси тоже начали это понимать. Лейтенант Винченцо Формика, который еще 1 ноября 1942 г. так пылко уповал на победу в пустыне, с горечью признается в постигшем его разочаровании: «Я с гордостью оглядываюсь на минувшие дни, и сердце обливается кровью от окружающей нас реальности. Я – пленник в концентрационном лагере [так он именовал лагерь военнопленных] в Северной Америке»33. И все же, хотя чаша весов однозначно склонилась на сторону союзников, еще рано было судить о том, как долго продлится война и какой примет ход. Казалось вполне вероятным, чтобы нацистский рейх просуществовал до 1947 г. или даже до 1948 г. По приказу Черчилля церковные колокола звонили в честь победы в Северной Африке, но сколько еще предстояло мучений и потерь, прежде чем у союзников и впрямь появится повод торжествовать.
15. Медведь пробуждается: СССР в 1943 году
В 1943 г., пока cоюзники довольствовались локальными операциями в Средиземноморье, Советский Союз уже наносил Германии одно крупное поражение за другим, перемалывая людские резервы, танки, пушки и самолеты агрессора. Превосходство сталинских армий становилось все более явным, укреплялась и уверенность полководцев. Преимущество Красной армии закреплялось и благодаря усиленному производству оружия: русские выпускали более 1200 Т-34 ежемесячно, в то время как немцы за всю войну сконструировали только 5976 «Пантер» и 1354 «Тигров». После зимних побед советский народ уже не сомневался в победе. Но до последнего дня войны этому народу предстояло упорно сражаться и нести тяжелые потери.
Суровой оставалась и участь гражданского населения – даже когда война отхлынула от порогов их домов, миллионы все еще страдали от недоедания. В январе 1943 г. москвичи, отправлявшие семьи в эвакуацию в 1941 г., когда казалось, что столица обречена, начали вызывать их обратно, но Лазаря Бронтмана смущал недостаток топлива, электричества и продуктов. «С топливом в Москве тяжко. В редакции в последние дни 6–7 градусов, работаем в шинелях… в типографии лампочки воруют, поэтому по окончании номера их вывинчивают со столов таллера. За пережог москвичами лимита – штраф в 10-кратном размере и выключают окончательно… Тяжело и с харчем. Когда была здесь Зина, я ужин (паек с 208-й базы) получал домой, но все равно оба сидели полуголодные. Но это еще у нас! Иждивенцы по карточкам сейчас ничего не получают, кроме хлеба и соли. Служащим за январь выдали только по 300 г крупы, больше ничего, детям кое-что дают, но до 3 лет»1. С улиц Москвы и пригородов исчезли заборы – их разобрали на дрова. Температура падала ниже нуля, работали в пальто и рукавицах.
Успехи на полях сражений ободряли, но радость побед никогда не превращалась в безгорестное ликование: слишком много людей каждый раз погибало. Снова и снова в 1943 г. Красная армия проводила блестящие операции, окружая противника, но немцы пролагали себе путь к отступлению, сражаясь с обычными для них умением и упорством. «Русские не так уж хорошо воевали, – замечал капитан СС Карл Годау. – Все, что у них имелось, – людские массы. Они атаковали всей массой, теряли массу людей. Хорошие генералы, хорошая артиллерия, но солдаты – жалкое зрелище»2. Эсэсовец в своем высокомерии перегибает палку, но среднее звено руководства советской армии и впрямь было слабовато, на поле боя зачастую терялась организация и дисциплина, постоянные тактические просчеты приводили к ненужному кровопролитию.
Пулеметчик Гордеев сокрушался о примитивности тактики командования: «Лобовые атаки вызывали во мне чувство недоумения. Зачем лезть на огонь немецких пулеметов, почему не зайти с флангов?»3 Он тешил себя надеждой, что сократившуюся втрое роту уже не пошлют в атаку, но вместо этого к утру подразделение укрепили тыловиками, даже писарями из штаба, выдали двойную порцию водки, а желающим и вовсе без меры. Второму номеру из расчета Гордеева вручили винтовку, и он отправился в бой, уверенный, что живым не вернется. Вместо него Гордееву придали в помощники самострела, который хромал от раны в ногу и в смертном страхе обливался потом. Гордеев вспоминал: «Обстановка складывалась паршивая. Не рота, а пьяная толпа». Тем не менее их снова бросили в бой.
На том участке фронта, где сражался Николай Белов, утром 20 февраля 1943 г. советский бомбардировщик по ошибке сбросил снаряды на своих, и батальон Николая понес тяжелые потери прежде, чем встретился с врагом. В бою Николай был ранен – это случилось около 16:00, и ему пришлось пролежать на ничейной полосе еще четыре часа, прежде чем стемнело – лишь тогда помощники пулеметчика унесли его обратно в окоп, а оттуда отправили в тыл на лечение. Вернувшись три недели спустя, Николай обнаружил, что в батальоне почти не осталось прежних офицеров. Почти все погибли: «Майор Аноприенко уехал в Академию. Командует полком майор Фомин. Ком. дивизии полковник Иванов убит. Капитан Новиков расстрелян, Грудин – убит, Дубовик – убит. Алексеев – умер от ран. Степашин осужден на 10 лет и разжалован»4.
Но Россия могла позволить себе такие расходы человеческих жизней и даже столь примитивную и неуклюжую тактику ведения войны. Сталинская армия численностью уже намного превосходила все войска Гитлера и наращивала свое преимущество: появилось и оружие, более технически совершенное, чем у вермахта. Советские ВВС захватили господство в воздухе: поредевшие эскадрильи люфтваффе к тому же были частично отозваны на защиту рейха от англо-американских бомбардировок. Одно время весной 1943 г. казалось, что немцы не сумеют зацепиться восточнее Днепра, откатятся на 700 км от Сталинграда. Более того, появилась надежда вовсе отрезать группы армий А и «Дон» от этой спасительной для них реки. Тысячи сдавшихся немцев шли в плен, а русские солдаты делили добычу, из которой более всего их радовали одежда и обувь. Многие товарищи Ивана Мельникова воспользовались случаем заменить обмотки на ногах крепкими немецкими ботинками. «Портянки прилипали к коже и отрывались клочьями, – с бесстрастием стороннего наблюдателя пишет Мельников. – Не пожалели воды, обмыли сбитые, кровоточащие ноги… кто-то надел по две пары носков, найденных в телегах… Шагали бодро, в новых сапогах, фляги с водой полные»5.
На исходе января группа быстроходных танков, подчинявшаяся командующему Юго-Западным фронтом Николаю Ватутину, форсировала Донец к востоку от Изюма и устремилась на юг, к Мариуполю на Азовском побережье, чтобы обойти немцев. 2 февраля Жуков и Василевский начали одновременно наступать по двум направлениям: на карте один наконечник раздвоенной стрелы указывал на юго-запад, через Харьков к Днепру, а другой – на северо-запад, на Смоленск через Курск. 8 февраля был освобожден Курск, неделей позже Харьков, и несколько дней спустя советские войска приблизились к переправам через Днепр в районе Днепропетровска и Запорожья.
Но тут наступление увязло. Немецкие танки превосходили мобильные силы Ватутина и тактикой, и огневой мощью. Манштейн возглавил группу армий «Юг» и тут же перешел в контратаку. Пока весенняя распутица не превратила поля сражений в болото и грязь и танки, как обычно по весне, не застряли, он успел 11 марта отбить Харьков, и на долю многих русских солдат вновь выпали плен или скитания. 8 марта старшина медицинской службы Алексей Толстухин был застигнут врасплох при стремительном продвижении немцев к городу. Позднее он рассказывал в письме родителям: «10 суток ходил по степи, пробирался до частей Красной армии голодный и холодный. Утомившись, на одиннадцатые сутки я нашел копну соломы и заснул. Открыл глаза – передо мною стоят гитлеровские кровавые палачи, и с того времени пошла моя голодная и холодная жизнь и пошли по голове и по спине палки, плети и приклады… Да, дорогие мои родные, я вам больше эту мою каторжную жизнь описывать не стану – сердце не выдержит. И только 17 сентября я нашел момент сбежать из рук кровавого гада, а 21 сентября в 10 часов утра перешел линию фронта, увидел своих братьев. Это было уже в 20 километрах от Полтавы. Мне еще не верится, что я у своих»6. Сержант Толстухин избежал той суровой кары, которая зачастую ждала бежавших из плена: ему разрешили вернуться в родной батальон. Вскоре он был ранен шрапнелью, но легко, и оставался в строю. 16 ноября он погиб на берегу Днепра.
На долю немцев меж тем тоже выпало немало страданий. «Поражение наше командование так и не признало»7, – писал Ги Зайер. Когда часть, в которой он служил, начала отступление с западного берега Дона, «мы плохо себе представляли, что происходит, ведь мы не учили географию России». Но после Сталинграда страх попасть в окружение жил в сердце каждого немецкого солдата. Зайер с горсткой приятелей-пехотинцев ехал в трофейном русском грузовике на буксире у танка. «Ветровое стекло заляпала грязь. Эрнст побрел по жидкой грязи, рукавом почистил стекло… За спиной у нас раненые уже не стонали. Может быть, все перемерли. Какая разница? Вот и утро занялось, первые лучи упали на измученные лица. Мы остановились, техник-сержант крикнул: “Час отдыха! И снова в путь!” Командир танка заорал в ответ: “К черту! Поедем, когда я высплюсь!” Они яростно препирались, техник настаивал, как старший по званию, но танкист ответил: “Пристрелите меня и ведите танк сами. Я двое суток не спал, так что оставьте меня в покое, черт побери!”» Они двинулись дальше не через час, а через два: как мы видим, с трудностями и лишениями немецкие солдаты научились справляться, почти как их противник.
18 марта две танковые дивизии, воспользовавшись железнодорожной переправой, дошли до Белгорода и вновь овладели этим городом. На севере от основного театра войны Гитлер нехотя отказался от Ржевского выступа, давно уже не представлявшего угрозы для Москвы. Отдав Ржев, группа армий «Центр» сократила линию фронта на 400 км и сконцентрировала на этом участке достаточно сил, чтобы отразить наступление Рокоссовского. Немцы отходили, и перед миллионами русских, следовавших за ними по пятам, открывались страшные картины разрушения и резни. Если к страданиям взрослых людей уже привыкли и они мало кого трогали, то детские несчастья разрывали душу. Капитан Павел Коваленко писал 26 апреля: «Нам привычны ужасы войны, ее беспощадные, кровью писаные законы. Но дети, цветы жизни, эти нежнейшие цветы, невинные и святые души, украшение нашей жизни!.. Они, никому не причинившие зла… страдают за грехи отцов. Мы не уберегли их от зверя. Сердце обливается кровью, мысли замирают от ужаса при виде маленьких окровавленных тел со скрюченными пальцами, искаженными личиками… Немые свидетельства неописуемого человеческого страдания. Эти маленькие, застывшие, мертвые глаза упрекают нас, живых»