— Критикам тоже нужно жить.
Майя рассмеялась. Он чувствовал, что она рассматривает его.
— О моих работах вы такого же мнения?
Теперь рассмеялся Федор.
— Нет… наверное.
Он чувствовал, что ей действительно интересно его мнение, что это не кокетство или требование комплимента.
— У вас фантазия дай бог каждому, но я пока не разобрался в вашем творчестве. Во всяком случае, это сегодня востребовано…
— Вы действительно философ?
— Философ — громко сказано. Преподаватель философии будет вернее.
— Вы забыли прибавить «скромный». Какая разница? Раз вас повело в эту сторону, значит, есть мысли в голове…
Федор подумал, что сейчас она спросит о смысле жизни, но она не спросила. Помолчав, сказала:
— Востребовано, да. Но не только. Это просто совпадение. Я счастлива, когда работаю, одна в мастерской, окна раскрыты, яркий солнечный день, тишина… мои собаки рядом, даже запах краски радует… Я безмерно благодарна своему мужу за то, что мне не нужно создавать… товар, крикливо его рекламировать, участвовать или, как сейчас говорят — тусоваться… Понимаете, я просто пишу, рисую, строю без цели, без мысли, а потом иногда появляется смысл… сам по себе. А выдумки про подсознание, грань между реальностью и потусторонним, здесь и там просто эквилибристика, дань моде, иначе все, кто пишет в этой манере, считались бы психопатами. Не без них, конечно, как и везде, но таких единицы.
Федор промолчал. Он чувствовал примерно так же, но оставил свое мнение при себе. Он давно заметил, что мэтра раздражают критические замечания дилетанта, не просто раздражают, а приводят в ярость. От поклонника требуется лишь одно — восхищение. О живописи Федор мог судить в режиме «нравится — не нравится», а попытки объяснить, что хотел сказать автор, гиблое дело. Иногда ничего не хотел.
— Какой вы меня себе представляете? — вдруг спросила Майя.
И снова Федор почувствовал, что ей это интересно и почему-то важно, и нужна правда.
— Одинокой, напуганной, сторонящейся людей, — сказал он, не раздумывая, с ходу. Подумал и добавил: — Не прощающей… возможно.
— Однако… — пробормотала Майя. — Неужели это так заметно?
Федор пожал плечами и не ответил. Туман поредел — они выскочили из низинки. Светила луна. Вокруг стало светло, пусто и плоско. Потрясающе красивый двухмерный мир простирался вокруг. Дальше они ехали молча, еще раз обкатывая сказанное. Во всяком случае, Федор.
— Здесь нужно свернуть, — сказала Майя.
Это была деревня для богатых, обнесенная высоким металлическим забором. Перед воротами шлагбаум.
— Я сейчас, — бросила Майя и выбралась наружу. — Машина-то чужая…
В окне сторожки показалась чья-то голова, Майя что-то сказала. Голова кивнула. Послышалось жужжание электроники, поперечина шлагбаума стала медленно подниматься, а створки ворот поехали в стороны. Федор никогда здесь не был — никто из его знакомых тут не жил. Они проехали по неширокой асфальтовой дороге, свернули раз, другой и остановились у ажурной чугунной калитки. Две собаки тенью метнулись из глубины сада, вспрыгнули передними лапами на край ограды.
— Это Дашка и Машка, не бойтесь, они смирные и любят гостей. Машину можно оставить здесь. Пойдемте.
Негромко лязгнула калитка. Собаки молча бросились к Федору, облизали ему лицо горячими шершавыми языками, метнулись к Майе, потом снова к нему. Были это красивые и гибкие борзые, как определил Алексеев.
— Брысь! — Майя отпихнула одну ногой. Это вызвало новый приступ восторга, собаки запрыгали как мячики. К удивлению Федора, беззвучно. Одна из них лишь слегка взвизгнула.
Предложение оставить машину снаружи он расценил как намек на краткость визита и собирался откланяться. Но он ошибся.
— Идите к дому, я их уйму! — приказала Майя.
— Поздно, вам нужно отдохнуть, — сказал он неуверенно. Уходить ему не хотелось.
— Я все равно не смогу спать. Хотите кофе? Кофе! — повторила она с нажимом. — Я приглашаю вас на кофе. Ничего больше!
Федор не понял, что она имеет в виду — то ли в доме нет других продуктов, то ли что-то другое. Он чувствовал себя неловко, подозревая, что они звучат в разных тональностях. Пригласи его ночью на кофе любая другая женщина, он бы понял это однозначно.
— Майя, не бойтесь меня, — вдруг вырвалось у него.
— Не буду, — ответила она серьезно. — Можно на кухне? Там уютнее.
— Давайте. Люблю кухни.
Она рассмеялась.
Они сидели друг против друга за громадным столом с мраморной серой в прожилках столешницей, в тяжелых керамических кружках дымился кофе. Теперь Федор смог рассмотреть ее наконец. Узкое лицо, очень светлые глаза, тонкий нос и маленький рот, длинные прямые светлые волосы… черное платье.
Федору казалось, он понял, почему Майя постоянно в черном. Черное для нее как рамка для неброского и невыразительного карандашного рисунка или акварели, вкупе с белой полоской омеги и браслета из проволочек с десятком звякающих подвесок… Это была гармония, как он понял, инстинктивная или культивированная — не ему судить.
— Вы один? — вдруг спросила Майя.
— Один.
— Почему?
— Так получилось.
Так получилось — и что тут скажешь? Что-нибудь банальное — не встретил ту самую, единственную, или что был занят, упустил время гона, когда кипят гормоны, не хотел и не хочет бремени? Что говорят в таких случаях? Что философия предполагает одиночество?
— Вас бросили?
Федор опешил. Ну, бывало, наверное, бросали, и он бросал. Но чтобы так однозначно… Майя ставила его в тупик своей прямолинейностью, она разделывала его с непосредственностью таксидермиста или ребенка, отрывающего голову кукле, чтобы посмотреть, что там, внутри. Он вспомнил ее картину с обнаженным мужчиной и женщиной в подвенечном наряде…
— Как и всех… когда-нибудь. Но причина не в этом. Лень, наверное, еще нежелание менять уклад, свобода.
— Отсутствие тряпок и кастрюль?
— Да, наверное.
Она расхохоталась. Федор откровенно ею любовался. На шее Майи около светящейся полоски омеги остро билась голубая жилка. Зубы у нее были мелкие и очень белые.
— У меня то же самое! Мы с вами похожи, Федор. Мы заняты делом, вы — философией, я — красками. Любой союз кончается одним…
— Разрывом? — догадался Федор.
— Предательством. Хотите бутерброд?
— Хочу!
— Сейчас! — Она дернула дверцу громадного холодильного шкафа. — Есть копченое мясо, сыр, салат… Пиво! Будете?
Федор засмеялся и кивнул.
— Класс! — обрадовалась Майя. — Давно мечтала наклюкаться ночью пивом. В хорошей компании.
Федор понял, что вечер вопросов и ответов, узнавания и ощупывания друг друга «усиками» закончился. Наступило время «клюканья» и трепа ни о чем. Переключение было мгновенным.
Они просидели до рассвета, с того времени, когда ночь стала размываться неверными лиловыми сумерками, и до ослепительно-солнечного утра, ударившего в глаза через громадное открытое окно, накачиваясь пивом и разговаривая о философии, религии, литературе, морали, политике… обо всем том, о чем болтают неглупые и образованные люди после умеренной дозы спиртного, смеясь, подтрунивая друг над другом, говоря откровенные глупости.
Утром, когда уже вовсю светило солнце, на пороге вдруг бесшумно появилась крупная молодая женщина с небрежно заколотыми волосами и уставилась на них неприветливыми черными глазами.
— Идрия! — воскликнула Майя, удивившись, и бросила взгляд на часы-кукушку на стене около буфета. Часы показывали семь. И вдруг как чертик из коробочки из глубин механизма выскочила пестрая кукушка, и раздалось металлическое «ку-ку». Алексеев вздрогнул.
— Федор, это моя домоправительница Идрия, — представила женщину Майя.
Федор привстал. Женщина не шевельнулась, в смуглом грубоватом лице ее не дрогнул ни один мускул. Она стояла на пороге, нагнув голову, и в упор смотрела на них.
— Здравствуйте, Идрия, — сказал Федор.
— Она не понимает, — пояснила Майя. — Я привезла ее с собой. — Она произнесла короткую фразу на итальянском, женщина повернулась и исчезла. — И не воспринимает мужчин. Она из Боснии, не то боснийка, не то цыганка. Ее изнасиловали боевики, и она с тех пор… — Майя развела руками. — Ей было двенадцать. Я нашла ее на улице в Риме и… взяла к себе.
— Мне пора, — Федор поднялся, испытывая сожаление, что все закончилось.
— Я чудесно провела ночь, — произнесла с улыбкой Майя. — Пьяная и счастливая! Спасибо, Федор. Так приятно поговорить с умным человеком.
В свете яркого утреннего солнца дом был великолепен! Стеклянная северная стена, грубый серо-желтый камень кладки, темно-красная черепица. Кусты с пышными кистями розовых и белых соцветий.
Собак нигде не было видно.
— Отец строил, — сказала Майя. — Иногда мне кажется, что я приезжаю сюда только из-за этого дома. Позвоните мне, Федор. Здесь у меня никого не осталось.
Она стояла перед ним босая, в холодной росной траве, зябко обхватив себя руками, в коротком черном платье, с металлической полоской на шее и необычным браслетом с едва слышно звякающими подвесками. Смотрела на него, улыбаясь…
«Колье похоже на ошейник, как у рабынь», — вдруг подумал Федор и тут же удивился извилистости собственного ассоциативного мышления…
Он возвращался домой после ночи, проведенной с красивой и необычной женщиной. Рот его непроизвольно расплывался в улыбке, он вспоминал их ночные посиделки на кухне… Звонок мобильника заставил его вздрогнуть. Мелькнула мысль: «Майя!», абсолютно иррациональная — у художницы номера его телефона не было. Это оказался Виталя Щанский.
— Ну ты, Алексеев, и ходок! — заорал он в трубку пьяно и радостно. — Слиняли по-английски, да? Хватились, а мадамы и след простыл! Ты хоть ее трахнул? Или философы выше этого? Как она тебе?
— Иди к черту! — с чувством сказал Федор и отключился.
Через минуту телефон взорвался снова.
— Виталя, отстань!
— Нет, ты скажи! — с пьяной настойчивостью потребовал художник. — Речицкий хочет тебя вызвать на дуэль! Ты хоть морду набить ему сможешь, философ? Они тут просто все осто… охренели, когда ты увел ее прямо из-под носа! Я был… э… это самое… горд! Мой друг, говорю, поняли? Поручик Алексеев! И клал он на вас, засранцев, с прибором! Хорошо быбнули, до сих пор аж… Ты где сейчас?