первое упоминание в печати о существовании романа появилось в предисловии Вениамина Каверина к «Жизни Мольера» М. Булгакова в 1962 году, спустя год после первой публикации сказки. Да и, еще раз повторю, текстуальных совпадений почти нет. Есть совпадения сюжетные и смысловые, причем ключевые совпадения.
Можно, конечно, предположить, что авторы «Кукольной комедии» знали о романе Булгакова до его публикации – от знакомых литераторов, читавших рукопись. Таких было немного, но они были – как тот же Каверин, например. А учитывая, что Виткович и Ягдфельд с Кавериным были не просто коллегами по цеху, но, можно сказать, соседями по станкам – ведь и Вениамин Александрович тоже писал сказочные повести и вообще – считался писателем для детей и подростков, такое предположение не выглядит чересчур смелым. Хотя, конечно же, никаких подтверждений тому у меня нет…
А еще можно предположить, что, независимо друг от друга, жившие в разное время писатели пришли к одному выводу: «навести порядок» в современной им Москве сумеет только дьявол. Такая вот попытка оспорить поговорку «Тут сам черт ногу сломит». А черт не только не сломит, но даже наоборот – порядок наведет, чтобы и другие ног не ломали и шей не сворачивали.
Или наоборот.
Что, в сущности, одно и то же.
Шел по городу Морфей
Странное, ей же богу, странное ощущение вызывает чтение в преклонном возрасте детских книг. Конечно, иной раз и улыбнешься наивности своего собственного детского впечатления, иной раз обнаруживаешь вопиющие ошибки автора, которые в детстве не то что прощал – и не замечал вовсе. Да вот хоть в обожаемом мною в детстве романе Жозефа Рони-старшего «Борьба за огонь»! Только в преклонном возрасте я вдруг задумался: это сколько же времени несчастное племя уламров ожидало огня, за которым отправились главные герои и их соперники? Но в детстве читал взахлеб, видимо, интуитивно чувствуя, хотя и не отдавая себе отчета, что этот роман – сказка о храбром рыцаре, отправившемся в дальний поход за чашей Грааля (за чем там еще ходили рыцари?) и в награду надеющемся получить руку принцессы (не в каннибальском смысле)… И сражался он со злобными гномами (в романе – рыжие карлики), и дружил с диковинными существами, мудрыми и могучими (мамонты), и пытался объясниться с могучими великанами (синеволосые гигантопитеки), и общался с вымирающим племенем мудрецов-чудотворцев (они умели извлекать огонь из камня!)…
Но давайте вернемся, друзья, к «Кукольной комедии».
Итак, я перечитал ее уже в преклонном возрасте.
Ничего удивительного в этом нет. Старые книги – часть детства и юности, а ведь так хочется вернуть те ощущения, чтобы ненадолго помолодеть.
Увы. Глаз уже другой, чувства другие, жизненный и читательский опыт другие.
«– Мама! Знаешь что! – Тата задыхалась от бега. – Могэс превратил Лилю в куклу! Надо её спасти!.. Бежим вместе!
– Бредит! – ахнула мама»[46].
В детстве я досадливо пенял Татиной маме на взрослую непонятливость. Сейчас же я горько улыбнулся и кивнул: конечно, бредит девочка. Температура выше сорока, привиделось ей, бедной, черт-те что: волшебник по имени Могэс, превращение непослушной девочки в куклу….
Случилось что-то с моим читательским зрением. Далее я читал книгу как запись вот этого самого горячечного бреда несчастной, смертельно больной девочки Таты, мама которой, на свою и дочкину беду, доверилась шарлатану.
«…И все опять придвинулись. Алла Павловна приложила свою тряпичную руку к Татиному лбу.
– Температура, как на чайнике!
<…>
В комнате становилось всё темнее, вещи теряли очертания. Куклы смотрели на Тату. Она металась по кровати и не могла найти себе места, потом сказала, будто в полусне:
– Лекарства! Помогите мне…
И тут куклы увидели такое, что было удивительно даже для них: всё перед глазами поплыло и закачалось, самый толстый, самый большой и самый коричневый пузырёк, на котором было написано «Ипеккакуана», важно повернулся, и сигнатурка поднялась над его головой.
Куклы испуганно нырнули за подушку.
<…>
– Коллеги! – сказал пузырёк стеклянным голосом. – Консилиум начинается!
И остальные пузырьки и баночки сдвинулись с места, откашлялись звенящими голосами и расположились, образовав круг и покачивая сигнатурками. Выглядывая из-за подушки, куклы смотрели во все глаза.
– Положение угрожающее, коллеги, – сказал профессор Ипеккакуана. – Ваше мнение, доктор Марганцовокислый Калий?
Марганцовокислый Калий взволнованно поплескался в стакане и сказал:
– Вчера ещё я мог бы ей помочь, но сейчас я… бессилен.
<…>
– …Если бы она ещё утром принимала меня, – я сделала бы её здоровой!
<…>
– А что скажете вы, коллеги Пенициллин и Новокаин?
– Если бы нас смешали ещё час назад и ввели больной, мы бы её безусловно вылечили, но теперь – увы! – поздно.
– Поздно… Увы… – зашелестели сигнатурками лекарства.
<…>
– Консилиум окончен! – И опустил свою сигнатурку; сложенную гармошкой. Всё закачалось, поплыло, и лекарства оказались на своих местах, как будто ничего и не было…»[47]
А ничего и не было. Ведь в реальной жизни не бывает ни волшебников, ни чудесного лекарства кукарекуина, для приготовления которого «собирают на заре крики петухов и потом полощут этим горло…[48]»
Вот и получилось, что прочел я очень печальную сказку. Да и не сказку вовсе – это оказался, увы, предсмертный горячечный бред несчастной девочки, погубленной самоуверенным шарлатаном – профессором элоквенции доктором Краксом. И в самом конце, в последнюю минуту видит она свое спасение:
«В это мгновение солнце прорвалось сквозь тучи и засверкало среди нитей серпантина.
Тата открыла глаза и увидала, или ей показалось, что перед нею, словно в блестящем тумане, закачались, поплыли и ожили на столике лекарства. Они высоко подняли сигнатурки и прозвенели стеклянными голосами:
– Да здравствует волшебное лекарство!
Профессор Ипеккакуана сказал дрогнувшим голосом:
– Коллеги! Мы больше не нужны! Тата здорова!
И все лекарства выстроились по ранжиру и сделали по столику прощальный круг. Профессор Ипеккакуана шествовал впереди. Он подошёл к краю столика, мгновенье помедлил и бросился вниз головой, то есть вниз пробкой, в таз с водой, стоявший на полу. Раздалось мелодичное «блям!». И все лекарства – одно за другим – последовали за профессором. Раздалось тринадцать «блям», и всё стихло. Столик возле кровати был пуст, как у здоровой девочки»[49].
Ах, если бы так…
Шел по городу Мастер
Тогда, в детстве, я поверил в избавление, в чудесное исцеление бедной девочки. Это сейчас сердце мое, при прочтении детской сказки, сжимается от глухой тоски. Это сейчас я понимаю, что финал сказки – трагедия, обыденная и жесткая, что лишь яркие вспышки умирающего сознания создали иллюзию счастливого финала. Которого на самом деле не было и быть не могло.
Но почему же я верю в то, что произошло в другой книге?..
«…А вы мне лучше скажите, – задушевно попросил Иван, – а что рядом, в сто восемнадцатой комнате сейчас случилось?
<…>
– Скончался сосед ваш сейчас, – прошептала Прасковья Федоровна»[50].
Скончался Мастер.
Умер в психиатрической больнице.
И перед тем, в лихорадочных, предсмертных видениях пережил он всё то, что и стало содержанием романа Булгакова. Это в них, в предсмертных видениях, примчался в Москву дьявол со свитой помощников, чтобы спасти несчастного больного. Больше ни на кого не мог рассчитывать отчаявшийся, умирающий на больничной койке безымянный писатель. Вспомним: ведь по роману буквально рассыпаны эпизоды, точь-в-точь напоминающие сцены из кошмарного сна. И, в общем-то, так и написанные. Вот пример подобной сцены:
«…Рука ее стала удлиняться, как резиновая, и покрылась трупной зеленью. Наконец зеленые пальцы мертвой обхватили головку шпингалета, повернули ее, и рама стала открываться…»[51]
Или вот такой:
«В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями впился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице»[52].
Все, что происходит после знаменитого сеанса в театре-варьете, люди, вдруг оказавшиеся на улице нагишом, – типичный навязчивый сон… Множество примеров, казалось бы, незначительных, казалось бы – фантастических. Но нет, это не фантастика, это фантасмагория, кошмар, горячечные видения. Именно в таких видениях, повторяю, и появляется непонятный, театральный (Майя Каганская и Зеев Бар-Селла правы безусловно[53]!), почти балаганный дьявол – Воланд, на которого только и может надеяться умирающий в пихиатричке несчастный, лишенный имени писатель.
Так же точно, как умирающая, залеченная бездарным шарлатаном девочка могла рассчитывать только на…
На такого же дьявола, шагающего по Москве в обличье скромного инспектора МОГЭС.
Вот в чем секрет сходства двух столь, казалось бы, непохожих книг. Они рассказывают о невозможной, безумной, последней надежде. О той самой соломинке собственного воображения, за которую хватаются – если больше не за что. И становится вполне понятным странность булгаковского романа, отмечаемая всеми исследователями и объясняемая по-разному: почему всесильный повелитель зла Воланд, Князь мира сего, Сатана занялся по приезде в Москву наказанием мелких бюрократов, служащих власти литературных критиков, жадных обывателей – но никак не истинных виновников случившегося, не Систему, не власть. Его не интересует Кремль, его не интересует НКВД. Почему? Да потому же, почему «добрый волшебник» Могэс в «Кукольной комедии» наказывает скверных девчонок да хамоватых таксисток. И врачей-шарлатанов. Потому что вершители справедливости приходят из того истинного, но очень личного, так сказать, индивидуального Ада – из горячечного, воспаленного, бредящего подсознания умирающего. И для того приходят, чтобы лично его спасти и личных врагов его наказать – хотя бы в видениях, рожденных агонией.