-запорожцев все эти старинные предметы. Но и только.
Да и «Вечера на хуторе близ Диканьки», прямым продолжением которых является «Миргород», – там ведь тоже ничего подобного патриотизму не найти, разве что упоминание о битвах в «Страшной мести», которая все-таки говорит о другом. А что «Миргород» продолжение, опять же сам Гоголь и указал в подзаголовке: «Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки».
При чтении, с первого же раза (а читал я и «Вечера», и «Миргород» многажды), мне бросилась в глаза изящная симметричность обеих книг. Каждая повесть из первой части «Вечеров» сопрягалась с повестью из второй части, и мне совсем не кажется, что это случайно: анекдотичная «Сорочинская ярмарка» – с анекдотичной же повестью «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», лукавая фантастика-нефантастика «Пропавшей грамоты» – с такой же в «Заколдованном месте»; счастливый финал страшноватой сказки о нечистой силе «Майская ночь» зеркально отражается в счастливом финале страшноватой же сказки «Ночь перед Рождеством»; кровавая жуть «Вечера накануне Ивана Купала» перекликается с кровавой жутью «Страшной мести».
С чего бы «Миргороду» не иметь такого же композиционного принципа? Ведь «Старосветские помещики» из первой части вполне могут быть сопоставлены с «Повестью о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Но тогда «Вий», романтическая сказка с бродячим сюжетом и необыкновенным героем, должна быть связана с «Тарасом Бульбой», а это как будто невозможно.
Или возможно?
Попробуем. Из чистого любопытства. Пожалуй, с самого начала.
«Тарас Бульба»:
«– А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? – Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу» [161] . [Курсив везде мой. – Д.К.].
«Вий»:
«Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки»[162]. [Курсив везде мой. – Д.К.].
И там, и там герои – бурсаки, предположим, случайно. Но вот далее… Удивительные параллели можно увидеть: панночка из «Вия» – и панночка из «Тараса», бурсак Хома Брут – и бурсак Андрий, сын Тараса Бульбы. И ведь неслучайно, наверное, панночка из «Тараса Бульбы» не имеет личного имени – так же, как панночка-ведьма из «Вия». Вот и получаем мы идентичные, в сущности, пары персонажей: бурсак и ведьма – козак и панночка, в произведениях, которые, казалось бы, имеют разную жанровую природу…
Такую ли разную?
Хома явно перекликается с Андрием: оба учились в Киевской бурсе, оба погибли из-за своей близости с женским персонажем по имени «панночка». Заметим, что ночной полет ведьмы-панночки на философе вполне может рассматриваться как сексуальная символика, а значит, характер любовной близости обоих – одинаков.
И вот он, гибельный этот финал.
Хома Брут, бурсак-философ:
«И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека…
– Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки.
«Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха»[163]. [Курсив везде мой. – Д.К.].
Андрий Бульбенко, бурсак-козак:
«”Эй, …заманите мне только его!” – кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быстрейших козаков заманить его. И, поправив на себе высокие шапки, тут же пустились на конях прямо наперерез гусарам.
<…>
Разогнался на коне Андрий… как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…»[164] [Курсив везде мой. – Д.К.]
И тогда, выходит, Тарас Бульба играет в повести ту же роль, что и Вий. Впрочем, не я первый обратил внимание на сходство подземного повелителя гномов с сыноубийцей из «Тараса Бульбы». В блестящей работе М. Вайскопфа «Сюжет Гоголя» автор прямо говорит о родстве или даже идентичности Тараса Бульбы и Вия:
«Сцена родительского возмездия – это вариация убийства Вием Хомы Брута.
<…>
…В облике Тараса педалированы (в окончательном тексте) черты Вия – владыки гор и подземных недр: “И навесил он еще ниже на очи свои хмурные исчерна-белые брови, подобно кустам, повыраставшим по высокому темени горы, которых верхушки вплоть занес иглистый северный иней…”»[165] [Курсив везде мой. – Д.К.].
Тут, может быть, уместно обратить внимание на то, что, хотя принято было считать образ Вия фольклорным, на самом деле его придумал Гоголь, причем по «рецептам» западного романтизма:
«…Есть все основания считать образ Вия творением <…> авторской фантазии Николая Васильевича Гоголя, сконструировавшего своего героя <…> по законам романтической эстетики…»[166]
На то же страшное родство, демоническую (пусть – от романтической традиции идущую) природу главного героя указывают и некоторые другие его черты, выписанные Гоголем. Например – тучность, поистине нечеловеческая:
«Бульба вскочил на своего Черта, который <…> отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст…»[167] [Курсив везде мой. – Д.К.].
В этом месте я почему-то сразу же представил себе героя из другого времени и другой книги, чья точно так же нарочито подчеркнутая громадность имеет, как мне кажется, ту же причину – вернее, то же происхождение:
«…Ниро Вульф был настолько огромен, что если бы на его плечах появилась голова обычного человека, то она была бы вовсе незаметной для постороннего глаза»[168].
Тучность гоголевского персонажа принято объяснять гиперболизацией, характерным для писателя приемом. Но можно объяснить и иначе, предположив, что тучность его имеет мифологическое происхождение, характерное для хтонических персонажей, олицетворявших природу. Тучность героя в данном случае – напоминание о его древней ипостаси – боге подземного мира Дионисе.
Упомянутый выше Ниро Вульф производит впечатление скорее ожившей статуи или какого-то сказочного чудовища, нежели человека. А вот в романе «Требуется мужчина»:
«...Вулф огромной глыбой восседал в кровати, со всех сторон обложенный подушками... Хотя черное шелковое одеяло было откинуто, приходилось приглядываться, чтобы уловить границу между ядовитожелтой перкалевой простыней и пижамой такого же замечательного цвета...»[169]
Изначально природа олицетворялась женским божеством, а самые древние, архаические изображения ее – костяные женские фигурки, с едва намеченными чертами лиц, зато с тщательно вырезанными, грузными до карикатурности телами. Тучность последующих персонажей – будь то герои мифов или персонажи куда более поздних литературных произведений, в том числе и повести Гоголя, – это апоминание о женской сущности повелителей природы и подземного мира, хтонических существ, главное из которых – Дионис, в его мрачной, подземной ипостаси растерзанного титанами, а позже воскрешенного Загрея. В книге «Дионисийская религия» Вячеслав Иванов описывает существовавший в древности во Фракии культ «людей-волков». Согласно Иванову, жрецы подземных богов (в том числе, и пра-Диониса) практиковали во время оргий ритуальное каннибальство: обряженные в волчьи шкуры, они преследовали и пожирали «людей-оленей». Считалось, что после подобной мистерии жрецы становились настоящими волками. Вернуться в человеческое общество они могли лишь в том случае, если в течение девяти лет более не притрагивались к человеческому мясу[170].
Интересно, что некоторые поступки Тараса, описываемые Гоголем, словно бы прямо и отсылают нас к Дионису-Загрею – в его мистической, оргиастической ипостаси. Поведение могучего полковника и его войска – полное и беспощадное разрушение всего, настоящее опьянение (или упоение) кровью – невольно наводит на мысль о дионисийских оргиях, мистериях, в которых священный экстаз, охватывавший мистов, часто доходил до убийств и каннибальства. Тарас Бульба и козаки – это Дионис и его мисты. И он ведь не только доводит себя и их до «священного» безумия. Он и распоряжается вином – повелевает соком лозы, кровью виноградных ягод, – подобно страшному древнему божеству. Если в других местах в повести казаки пьют водку, еврейскую горилку, то тут – именно вино. И хотя при первом впечатлении эпизод похож на своеобразное христианское причастие, при внимательном тении видно, что мы имеем дело с куда более древним и страшным обрядом:
«И повелел Тарас распаковать своим слугам один из возов, стоявший особняком. Больше и крепче всех других он был в козацком обозе; двойною крепкою шиною были обтянуты дебелые колеса его; грузно был он навьючен, укрыт попонами, крепкими воловьими кожами и увязан туго засмоленными веревками. В возу были всё баклаги и бочонки