старого доброго вина, которое долго лежало у Тараса в погребах. Взял он его про запас, на торжественный случай, чтобы, если случится великая минута и будет всем предстоять дело, достойное на передачу потомкам, то чтобы всякому, до единого, козаку досталось выпить заповедного вина, чтобы в великую минуту великое бы и чувство овладело человеком. Услышав полковничий приказ, слуги бросились к возам, палашами перерезывали крепкие веревки, снимали толстые воловьи кожи и попоны и стаскивали с воза баклаги и бочонки.
– А берите все, – сказал Бульба, – все, сколько ни есть, берите, что у кого есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обе горсти.
И козаки все, сколько ни было их, брали, у кого был ковш, у кого черпак, которым поил коня, у кого рукавица, у кого шапка, а кто подставлял и так обе горсти. Всем им слуги Тарасовы, расхаживая промеж рядами, наливали из баклаг и бочонков. Но не приказал Тарас пить, пока не даст знаку, чтобы выпить им всем разом.
– Я угощаю вас, паны-братья, – так сказал Бульба, – не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута. Перед нами дела великого поту, великой козацкой доблести! Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру: тобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами! Да за одним уже разом выпьем и за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один одного лучше, один одного краше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих. Так за веру, пане-братове, за веру!»[171] [Курсив везде мой. – Д.К.]
Чем не гимн – перед началом священной оргии? Достаточно представить себе, что под «святой верой» подразумевается культ безумного Диониса. И разве не схоже поведение Тарасова воинства с поведением «людей-волков», не могущих вернуться в мир обычных людей, пока не отведают человеческого мяса?
Культ Диониса – это еще и культ умирающего и воскресающего бога. Ну, вот, пожалуйста:
«Все закружилось и перевернулось в глазах его. На миг смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.
<…>
– Долго же я спал! – сказал Тарас, очнувшись, как после трудного хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию.
«Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты, может быть, и навеки!»[172]
Н-да-а…
«Серый волк спрыснул Ивана-царевича мертвою водой – его тело срослося, спрыснул живою водою – Иван-царевич встал и промолвил: “Ах, куды как я долго спал!” На то сказал ему серый волк: “Да, Иван-царевич, спать бы тебе вечно, кабы не я…”»[173].
То ли эпос, то ли сказка, то ли миф…
То ли ни то, ни другое.
«Я тебя породил…»
«В обеих редакциях текста в Андрие удерживается и христианский образ жертвенного агнца: “Как молодой барашек, почуявший <...> смертельное железо, повис он головою”»[174].
Тут я, пожалуй, осмелюсь возразить и предположить, что речь идет не о христианском образе жертвенном агнце, а об «акеде» – жертвоприношении Исаака. Всевышний потребовал от Авраама, чтобы тот принес ему в жертву единственного сына – Исаака-Ицхака. И Авраам уже готов был это сделать:
«Бог искушал Авраама и сказал ему: <…> возьми сына твоего, и <…> принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
<…>
И Исаак <…> сказал: <…> где же агнец для всесожжения?
Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. <…> И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. <…> И возвел Авраам очи свои <…>: и вот, позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…»[175]
Но даже и с такой параллелью не все просто. Ведь Тарасу не был послан овен, которого он мог бы принести в жертву вместо Андрия! Почему? Потому ли, что Андрий, с точки зрения автора, виновен и заслуживает смерти? Или потому что вовсе не Бог потребовал от Тараса принести в жертву младшего сына, а сила совсем другая? Сила, привыкшая к человеческим жертвоприношениям и поощряющая их? Сила, кажущаяся всемогущей – в рамках романтического мира, в рамках романтической логики?
Проблема изображения в художественной литературе сыноубийства, с множеством деталей, отсылающих к жертвоприношению Исаака, – и по внутренней сути антагонистического по отношению к библейскому сюжету, заслуживает подробного и внимательного рассмотрения. Но в данном случае такое рассмотрение необходимо – хотя бы кратко, очень кратко.
Мне встречалось в современном литературоведении предположение, что сцена сыноубийства в «Тарасе Бульбе» была написана под впечатлением от знаменитой новеллы Просперо Мериме «Маттео Фальконе». Действие в ней разворачивается на Корсике. Десятилетний сын Маттео Фальконе выдает полиции прячущегося разбойника. Маттео за это убивает своего сына.
Сравнение убийства Тарасом Андрия, изменившего «боевому товариству», с финалом новеллы Мериме стало общим местом – вплоть до школьных сочинений на тему. Действительно, Гоголь, интересовавшийся творчеством Мериме, наверняка читал «Маттео Фальконе»; другое дело – задумывал ли он своеобразную перекличку с французским писателем или, напротив, полемику с ним, – в «Тарасе Бульбе» можно усмотреть подтверждение и тому, и другому.
Тема сыноубийства, восходящая то ли к распятию Христа (Бог-отец как убийца Бога-сына), то ли к несостоявшемуся жертвоприношению Исаака, продолжала волновать и писателей XX века. Она ярко предстает, например, в произведениях Франца Кафки, Исаака Бабеля, Ладислава Фукса.
Свирепый и властный Замза убивает несчастного своего сына Грегора в новелле Кафки «Превращение»:
«…Отец решил бомбардировать его яблоками. Он… швырял одно яблоко за другим. <…> Одно легко брошенное яблоко задело Грегору спину, но скатилось, не причинив ему вреда. Зато другое, пущенное сразу вслед, накрепко застряло в спине у Грегора»[176].
Причина – тоже своего рода предательство: превратившись в гигантское насекомое (не по своей воле – а может, и по своей), Грегор Замза «предает» человеческий облик членов своей семьи.
Курдюков-отец убивает Курдюкова-сына в рассказе Бабеля «Письмо» («Конармия»):
«…Спешу вам описать за папашу, что они порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год времени. Наша красная бригада товарища Павличенки наступала на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди их видали, – то говорили, что они носили на себе медали, как при старом режиме. И по случаю той измены, всех нас побрали в плен и брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали Федю резать, говоря – шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился...»[177]
И здесь – предательство: Курдюков-сын, вступив в Красную армию, предает царскую Россию, защитником которой был его отец.
Начальник полиции Хойман, холодный и уверенный в себе деспот, убивает своего сына Вики в романе Фукса «Дело советника криминальной полиции»:
«– Думай о соборе.
Советник криминальной полиции выхватил из кармана пистолет и приставил к затылку сына. И раньше, чем юноша почувствовал холод металла, Виктор Хойман нажал на спуск…»[178]
Вновь предательство: начальник полиции подозревает сына в убийстве, причем преступление сына (если оно имело место) рассматривается им как предательство – ведь он-то преследует преступников, а сын встает в их ряды…
Несмотря на многозначительные детали, которые во всех этих произведениях, казалось бы, отсылают к истории Авраама и Исаака, отсылают настойчиво и даже навязчиво, – очень важного момента нет ни в одной книге, кроме разве что в «Деле советника криминальной полиции». И у Мериме, и у Гоголя, и у Кафки, и у Бабеля жертва знает о предстоящем убийстве. И лишь у Ладислава Фукса, так же, как и в Библии, сын не знает, что отец намерен его убить.
Но и у Фукса Бог не останавливает руку отца-убийцы. Потому что Бог не требовал принести сына в жертву – не требовал этого ни от Маттео Фальконе, ни от Замзы, ни от Курдюкова, ни от Хоймана.
Ни от Тараса Бульбы.
В критический, решающий момент они поставили на место Бога себя – и почувствовали себя преданными.
И это – самое важное, принципиальное отличие. В древнем еврейском предании посыл понятен и категоричен: убивать нельзя! Человека в жертву приносить нельзя! Потому Бог и потребовал жертву – чтобы в роковой момент остановить руку с ножом и сказать: «Запомни!» Остановить так, чтобы навсегда, на годы, на тысячелетия вперед потомки Исаака, человека, испытавшего такое чудовищное потрясение, человека, испытавшего холод жертвенного ножа на своем горле, человека, родным отцом связанного и уложенного на жертвенник, – чтобы бесчисленные потомки этого человека, повторю, не просто запомнили, но записали в своих клетках, в своих душах: нельзя приносить человека в жертву.