Тебе назначат ночь, посвящённую маслу сефет и пеленам из рук Таит. Тебе устроят похоронную процессию в день погребения; футляр для мумии – из лазурита; над тобою, находящимся в саркофаге, поставленном на полозья, – небо, и быки влекут тебя, и музыканты впереди тебя.
Исполнят пляску Муу перед дверью твоей гробницы. Огласят для тебя список даров, совершат заклание против твоей стены; колонны твои будут возведены из белого камня среди (гробниц) царских детей.
Не умрёшь ты на чужбине, не похоронят тебя азиаты, не завернут тебя в баранью шкуру, не насыплют для тебя могильного холма. Слишком поздно (для тебя) скитаться. Позаботься о своём трупе и возвращайся»[18].
И Синухе с радостью соглашается «позаботиться о своем трупе» и вернуться. Он оставляет свои богатства выросшим детям, разделив все по справедливости; сам же, наконец-то, прибывает в Египет, ко двору фараона, где его встречают с радостью. Повелитель Египта делает его старшим над сановниками, ему дарят роскошный загородный дом. И – главное! – фараон приказывает немедленно начать строить гробницу для вернувшегося Синухе, рядом с гробницами царских детей. Кроме того, специальным указом фараон назначает для него заупокойных жрецов.
Теперь наш герой спокоен и счастлив.
Читатель уже убедился, что перед нами – самый настоящий приключенческий роман, со всеми элементами, присущими таковому: незаурядным героем, опасным странствием, разнообразными приключениями. Утрата родного дома, смертельно опасное путешествие, прибытие в чужую страну, любовь царской дочери, могучий и опасный враг, победа над ним... В эти несколько страниц укладываются и «Копи царя Соломона», и «Одиссея капитана Блада», и «Морской ястреб», и уже упомянутые в начале «Черная стрела» или
«Остров сокровищ»… Конечно, это не буквальные копии, всего лишь раскрашенные в другие цвета. И Хаггард со Стивенсоном вовсе не были добросовестными копиистами. Да и не факт, что им была знакома древнеегипетская повесть. Мы и не рассматриваем как именно «Роман о Синухе» оказал влияние на литературу XIX или тем более XX века. Но слова, сказанные некогда А.И. Куприным, что весь Холмс, как скрипка в футляр, укладывается в три коротеньких новеллы Эдгара По о Дюпене, можно было бы повторить насчет всех приключенческих романов (вплоть до сегодняшнего дня) и коротенького древнеегипетского «романа о Синухе».
Вот тут-то мы и сталкиваемся с интереснейшим фактом. Факт этот – форма древнего произведения. А она весьма и весьма оригинальна.
Вот что писал о ней выдающийся египтолог Борис Александрович Тураев (1868–1920):
«В этом увлекательном рассказе все естественно и соответствует эпохе и действительности, начиная с формы. Последняя заимствована из надгробных надписей биографического характера, в которых изложению от имени героя предпосылается перечень его должностей, эпитетов, его имя, и затем слово “говорит” вводит прямую речь в первом лице…
Наш памятник сохраняет форму подобного рода текстов, начинаясь с перечня должностей, которыми герой был облечен уже на вершине своей карьеры, переходя затем к рассказу в первом лице, не с рождения и детства, а с обстоятельств бегства, которое явилось исходным пунктом событий, приведших к дальнейшему благополучию и милостям»[19].
Вот так-так! Выходит, что «Роман о Синухе», увлекательнейшая приключенческая история, формально представляет собой развернутую надгробную надпись!
Вот вам и ответ на вопрос, откуда берется иррациональная тоска, необъяснимая грусть, которой окрашены вполне оптимистичные авантюрные, приключенческие романы всех последующих эпох. Какими же еще должны быть произведения, ведущие свое происхождение от некролога?
И неважно – знал ли автор, какая матрица лежит в основе его произведения. Но герой приключенческого романа, сознательно или нет, стремится, в конце концов, туда, куда стремился его очень дальний, но все-таки прямой предок – египтянин Синухе.
К отеческим гробам.
К собственной гробнице. Таков финал.
Может быть, Борхес был неправ, выделяя в мировой литературе четыре сюжета?
Может быть, их еще меньше?
Может быть, только один – вот этот?
ИСКРЕННЕ ВАШ, ШЕЙЛОКНепоследовательные и субъективные заметки на полях шекспировской пьесы и некоторых других книг
Шейлок и Геббельс
«Венецианский купец» остается для меня самой загадочной из пьес Уильяма Шекспира. А если не загадочной, то невероятно противоречивой. И в общественном восприятии, и во внутренней логике (вернее, алогичности) самого произведения.
Но – обо всем по порядку.
О существовании «Венецианского купца» я узнал гораздо раньше, чем в руки мне попал сам текст пьесы.
Мне было лет двенадцать, и я впервые прочитал знаменитый роман Вальтера Скотта «Айвенго». В те времена я, подобно многим ровесникам, обожал истории о рыцарях, лепил из пластилина конные фигурки, вырезал для них доспехи из крышечек от кефирных и молочных бутылок. Крышечки эти делались из цветной фольги, серебристые – для молока, зеленые – для кефира, синие – для простокваши. Были еще совершенно роскошные, полосатые – для обезжиренных продуктов. Преимущество такой фольги перед фольгой, в которую заворачивались плитки шоколада, было в плотности. Мы с друзьями устраивали целые войны с этим пластилиновым рыцарством.
Так вот, читая «Айвенго», я наткнулся на эпиграф к главе, в которой впервые появляется Исаак из Йорка – еврейский купец и ростовщик:
Да разве у еврея нет глаз? Разве у еврея нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей?… Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь?… Если нас отравить, разве мы не умираем? А если нас оскорбляют, разве мы не должны мстить?»
Сноска указывала, что это – цитата из комедии Шекспира «Венецианский купец».«
Дома у нас (как, наверное, в любом еврейском доме, тем более советском) время от времени возникали разговоры об антисемитизме, о евреях, о процентной норме и прочем (без моего участия, разумеется, разговоры вели родители и их друзья). Неудивительно, что, обнаружив столь яркий текст на эту тему, я немедленно отложил «Айвенго» и пошел искать «Венецианского купца».
У одноклассницы было собрание сочинений Шекспира – восемь томов в роскошных черных переплетах, с желтыми суперобложками и гравюрами-заставками.
Прочел пьесу. Оказалось, что все остальное в тексте категорически противоречило тому, что цитировал Вальтер Скотт. Чудовищно жестокий еврей Шейлок, несчастные христиане – его жертвы…
Я любил Шекспира. Я обожал «Гамлета» (насколько это было возможно для подростка), я взахлеб читал «Ричарда III», с восхищенным ужасом следил за судьбой несчастного короля-убийцы в «Макбете»… и мне категорически не хотелось признавать великого драматурга антисемитом. Скорее я готов был признать отвратительные черты, которыми великий драматург снабдил Шейлока, действительно присущими евреям.
Но ведь евреями были, например, мои родители, мои бабушки и дедушки, мои многочисленные родственники, – а их я любил гораздо больше Шекспира!
К счастью для меня, в том же томе к пьесе прилагалось послесловие известного советского шекспироведа Александра Александровича Смирнова. А он, по-видимому, тоже не хотел считать великого английского драматурга антисемитом.
«…Среди этого потока злобы и ненависти, – писал он по поводу антисемитских сочинений современников Шекспира, – редкими исключениями были такие проявления гуманности и благожелательности, как анонимная пьеса (изд. в 1584 г.) “Три лондонские дамы”, где был выведен поражающий своим душевным благородством еврей. Другим примером такого отношения к евреям, но скрытого, требующего комментария, является пьеса Шекспира…» И далее: «Сильнее всего это подчеркнуто Шекспиром в знаменитом монологе Шейлока (III, 1), в котором доказывается тождественность природы всех людей независимо от их религии и этнической принадлежности, с помощью аргументов физического тождества их строения, которые не раз повторяются у... Тот, кто прочел его один раз, никогда не забудет этих страстных, потрясающих в своей справедливости восклицаний Шейлока… Зритель на одно мгновение забывает весь ход пьесы, характер Шейлока, его жестокость и весь проникается сочувствием к нему как к человеку, к его угнетенному человеческому достоинству. Некоторые критики справедливо называют этот монолог лучшей защитой равноправия евреев, какую только можно найти в мировой литературе…»[20]
Эти рассуждения меня успокоили. Я забыл о собственном смущении – и надолго.
Пьеса «Три лондонские дамы», упомянутая А. Смирновым, конечно, весьма уступает «Венецианскому купцу». По своей форме и структуре «Три лондонские дамы» («Three Ladies of London») весьма близки к средневековой аллегорической пьесе-моралите, в которой персонажи представляют собой абстрактные качества, а не конкретных людей. Упомянутые в названии три дамы – это Нажива, Любовь и Совесть. Нажива подчиняет себе Любовь и Совесть с помощью Обмана, Притворства, Продажности и Взяточничества. Леди Нажива заставляет Любовь выйти замуж за Притворство, леди Совесть тщетно протестует, когда Взяточничество убивает Гостеприимство («Прощайте, леди Совесть, ни в Лондоне, ни в Англии нет больше Гостеприимства»). Когда Совесть вынуждена торговать вениками, чтобы выжить, Нажива делает ее смотрительницей дома свиданий, и так далее. Что до «поражающего своим благородством еврея», то это – левантийский еврей-ростовщик Геронтиус – персонаж более чем второстепенный. Но – да, он честен (в рамках профессии ростовщика), добр и, в общем, великодушен. В частности, прощает долг. Функция прото-Шейлока здесь возложена на некоего итальянца Меркаторуса, ради наживы готового на все – даже на отказ от христианства и переход в ислам (чем особенно поражает праведного еврея Геронтиуса).