Что здесь еще любопытнее – еврей-ростовщик Геронтиус, полная противоположность персонажу «Трех лондонских дам», был героем средневековой английской баллады. Видимо, неизвестный автор «Трех лондонских дам» вдохновлялся, среди прочего, и этой балладой. Что до столь резкого изменения характера Геронтиуса, то оно, как мне кажется, связано не столько с изменением отношения общества к евреям, сколько с изменением отношения общества к ростовщикам.
В Средние века ростовщиков считали не просто жестокими и циничными дельцами. Все было гораздо сложнее и глубже.
Французский историк Жак ле Гофф в книге «Средневековье и деньги» пишет, говоря об отношении церкви и общества XIII века к ростовщичеству:
«…Ростовщичество – это кража, кража времени, принадлежащего только Богу, потому что заставляет платить за время, прошедшее между ссудой и ее возвращением. Поэтому ростовщичество порождает новый тип времени – ростовщический…»[21]
Разумеется, обвинение в столь страшном преступлении – похищении Времени, которое принадлежит Богу, – превращало преступника в олицетворение поистине космического зла. И, значит, никто иной, кроме еврея, не мог быть таким воплощением. Ведь это евреи убили Бога – что им кража Его имущества! Примерно так рассуждали люди XIII века, когда появилась баллада с евреем Геронтиусом среди действующих лиц. В том же веке, к слову сказать, евреи были изгнаны из Англии – в 1290 году король Эдуард I подписал «Эдикт об изгнании», по которому вся немногочисленная еврейская община (около 2000 человек) обязана была, под страхом смертной казни, покинуть Англию. Несколько столетий островное королевство было территорией «юденрайн» («очищенной от евреев»). Почти.
Но в XVI–XVII веках, когда писался «Венецианский купец», ростовщик, в глазах окружающих, стал «человечнее». Даже при отталкивающих чертах характера и постыдном занятии. Вот так и превратился Геронтиус из сатанинского отродья, ненавидящего христиан (читай: людей), в человека, хотя и дающего деньги под проценты (нехороший человек, конечно, однако жить-то надо), но вполне способного и на великодушие (хороший человек, взял, да и простил долг).
Но я отвлекся. С чего вдруг я вспомнил о Шейлоке, спустя много лет? Может, и не вспомнил бы, если бы не пришла мне в голову идея романа об «образцовом» гетто времен Второй мировой войны. А первым толчком стала, опять-таки, случайно попавшая на глаза информация о том, что пьеса Шекспира «Венецианский купец» была рекомендована к постановкам в театрах Третьего рейха. И не кем-нибудь, а имперским министром пропаганды доктором Йозефом Геббельсом. Правда, как было сказано в прочитанной статье, «с некоторыми изменениями в тексте».
Нет, не случайно, конечно же, прочел я статью (не помню ее название, но поверьте мне на слово – я ее читал). И «Дамы» попались мне не случайно. Случайностей, я полагаю, вообще не бывает. Во всяком случае, так часто и в связи с одним и тем же предметом – пьесой о еврейском ростовщике. Да, я знаю, формально не о ростовщике, и венецианский купец – это не Шейлок вовсе, а как раз жертва его – Антонио. Это неважно.
Я был уверен, что под «некоторыми изменениями» в шекспировском тексте, сделанными по указанию д-ра Геббельса, подразумевается, конечно же, тот самый монолог, который А. Смирнов назвал «лучшей защитой равноправия евреев».
Но нет! Оказывается, изменения касались иного. Дочь Шейлока Джессика, оставившая своего отца ради любви христианина, трактовалась доктором Геббельсом как положительная героиня. Но как могла быть положительной героиней еврейка? Никак. Поэтому изменения, сделанные шаловливой ручкой имперского министра пропаганды, касались исключительно ее образа – Джессика из родной дочери Шейлока превращена была, волею министра Геббельса, в приемную дочь, христианку по рождению. В таком виде пьеса не противоречила расовым принципам гитлеровской Третьей империи.
А вот монолог («Разве у еврея нет глаз?..») остался в полной сохранности. И – подумать только! – громко звучали в театрах нацистского государства отчаянные слова: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой»!..
То есть, пардон, я увлекся, это не Шейлок, а Башмачкин Акакий Акакиевич. Гоголь, а не Шекспир вовсе, маху я дал. Хотя есть что-то в этом неожиданном сходстве, верно? Например, демонические черты, вполне различимые в Шейлоке – но ведь и с чишайшим Акакием Акакиевичем не все тут в порядке, особенно – в посмертии. Но об этом – в другой раз, да, в другой раз, как-нибудь, при случае...
А на самом деле звучала со сцены, разумеется, «лучшая защита равноправия евреев», написанная Шекспиром.
Как такое могло быть?!
Тут я подумал, что, возможно, русские переводчики, И. Мандельштам и Т. Щепкина-Куперник, да и П. Вейнберг до них,
смягчили монолог, придав ему чуть иную эмоциональную окраску.
Но в оригинале монолог выглядел так же:
«Hath not a Jew eyes? Hath not a Jew hands, organs, dimensions, senses, affections, passions; fed with the same food, hurt with the same weapons, subject to the same diseases, heal'd by the same means, warm'd and cool'd by the same winter and summer as a Christian is? If you prick us, do we not bleed? If you tickle us, do we not laugh? If you poison us, do we not die? And if you wrong us, shall we not revenge? If we are like you in the rest, we will resemble you in that. If a Jew wrong a Christian, what is his humility? Revenge. If a Christian wrong a Jew, what should his sufferance be by Christian example? Why, revenge. The villainy you teach me, I will execute, and it shall go hard but I will better the instruction».
Можно убедиться, перевод Т. Щепкиной-Куперник весьма точен:
«Да разве у жида нет глаз? Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей? Разве не та же самая пища насыщает его, разве не то же оружие ранит его, разве он не подвержен тем же недугам, разве не те же лекарства исцеляют его, разве не согревают и не студят его те же лето и зима, как и христианина? Если нас уколоть – разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать – разве мы не смеемся? Если нас отравить – разве мы не умираем? А если нас оскорбляют – разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом. Если жид обидит христианина, что тому внушает его смирение? Месть! Если христианин обидит жида, каково должно быть его терпение по христианскому примеру? Тоже месть! Вы нас учите гнусности, – я ее исполню. Уж поверьте, что я превзойду своих учителей!»[22]
Перевод И.Б. Мандельштама тоже не содержит «отсебятины». Хотя он, конечно, выглядит мягче, чем у Щепкиной-Куперник – вместо грубого «жид» Мандельштам везде пишет «еврей». Собственно, его перевод и процитирован в советском издании «Айвенго», не буду повторяться.
Так что дело было не в переводах на русский язык – оригинал ничуть не отличался. Что же – и правда защита прав евреев? В германских театрах? Под эгидой Геббельса?
В романе, который потом получил название «Последний выход Шейлока», я описал, как заключенные гетто Брокенвальд поставили в любительском театре, с разрешения коменданта-эсэсовца, шекспировского «Купца», и исполнитель роли Шейлока у меня читал знаменитый монолог прямо в лицо сидевшему в первом ряду коменданту. А комендант… ну что комендант? В придуманном мною эпизоде комендант снисходительно улыбнулся и вежливо поаплодировал талантливому актеру-еврею.
В самом деле, как должны были реагировать немецкие зрители 1930-х – 1940-х годов, уже хорошо знавшие, что евреи – исчадия ада, порченая раса, предавшая благородную Германию, опутавшая немцев невидимыми сетями финансовой зависимости, пившая кровь из благородных тевтонцев, – как все эти белокурые и голубоглазые жертвы еврейского коварства и ненависти должны были воспринимать слова крючконосого, корыстолюбивого и злобного еврея-ростовщика о том, что он такой же, как они? Что он – «брат их»? Только и исключительно как красивую ложь, притворное хныканье, бьющее на жалость. Ибо монолог этот был всего лишь оправданием того, что последовало далее: попытки чудовищного преступления, которое цинично пытался совершить жестокий еврей. Особенно ярко это звучало в венском «Бургтеатре» (именно в этом театре в 1943 году была поставлена шекспировская комедия) – еще бы, ведь Шейлока в этом спектакле играл Вернер Краус – исполнитель роли Йозефа Зюсскинда Оппенгеймера в антисемитской экранизации антисемитской же романтической повести Вильгельма Гауфа «Еврей Зюсс». Развеем, кстати, существующее заблуждение, будто в основу фильма лег знаменитый роман Л. Фейхтвангера, – нет, именно повесть В. Гауфа стала основой ленты.
Еврей Зюсс, этот реальный германский Шейлок 18-го века, был торжественно повешен в Вюртемберге 2 апреля 1738 года – на площади, при большом скоплении веселящегося народа. Это тоже был своего рода спектакль. Казнь ненавистного Еврея Зюсса его враги превратили в невиданное зрелище: была придумана особого вида клетка и специального устройства виселица.
Наибольшее впечатление на собравшихся поглазеть произвели не ухищрения организаторов, а большая группа евреев в молитвенных талесах, которые в момент казни вдруг громко запели молитвы. Странное пение на непонятном языке и раскачивающихся бородатых евреев помнили долго.
Правда, спустя столетия, в 1998 году, площадь, на которой казнили Еврея Зюсса, получила его имя – площадь Йозефа Зюсскинда Оппенгеймера. Как сказано на мемориальной доске: «Йозеф Зюсскинд Оппенгеймер, вюртембергский тайный финансовый советник-еврей – жертва юдофобской юстиции».
Но до этой надписи было еще далеко. Пока же, в 1943 году, «Еврей Зюсс»-Шейлок, гримасничая, читал свой монолог, уже предвкушая, как ловко и хитро обведет он вокруг пальца этих доверчивых и глупых христиан, этих… арийцев. Хорошо, умная арийская девушка Порция не дала преступлению свершиться.