Именно поэтому в тех культурах, где женщины всё же допускались к таким важнейшим занятиям, как военное дело или религиозный культ, — от них подчас требовалась девственность.
Отчасти именно поэтому девы-воительницы в индоарийских культурах — это почти всегда именно девы, то есть девственницы. По этой же причине широко известные женщины-конунги в древней Скандинавии вынуждены были хранить девственность: вступление в сексуальные отношения с мужчиной рассматривалось либо как слабость, либо как добровольное подчинение, а потому могло поколебать власть.
По этой же причине изнасилование в традиционной культуре рассматривается не только как именно насилие, но и как страшный позор — изнасилованная женщина рассматривается как подчинившаяся, «завоёванная», потерявшая честь и фактически взятая в рабство (пусть чаще всего и на время).
С другой стороны, в той же традиционной культуре это даёт два противоречивых вывода: с одной стороны, изнасилование — преступление более тяжкое, чем убийство, так как если убийца отнимает у жертвы всего лишь жизнь, то насильник забирает честь, свободу и вообще «портит» жертву, то есть забирает безвозвратно её внутреннюю сущность. Девушка после такого уже теряет в некотором смысле свои человеческие черты и, зная, что она пережила, люди с ней будут обращаться уже совсем не так, как обращались бы в противном случае.
В то же время именно это вынуждает традиционную культуру учить девушку, что изнасилование — участь хуже смерти, а потому такого позора необходимо всячески избегать. Это приводит к стигматизации жертвы.
В примере выше мы видим, что данное радфем-сообщество считает любую сексуальную связь между мужчиной и женщиной унизительной для женщины.
Однако в реальности, если мы посмотрим на этот вопрос вне любых культурных шаблонов (хотя в полной мере это и невозможно), мы увидим, что секс — лишь физиологический процесс, никак не унижающий ни одного из его участников.
Таким образом, мы видим, что данное радфем-сообщество косвенно сакрализирует сексуальную связь между мужчиной и женщиной, при этом стигматизируя её для женщины, и тем самым реставрирует патриархальные штампы.
Пример выше — лишь один из наиболее вопиющих. В реальности мы наблюдаем нечто подобное очень часто.
Возникает очевидный вопрос: в связи с чем такое поведение остаётся незамеченным со стороны самих участниц данного сообщества? Почему никто не желает возразить?
Ответ на этот вопрос и достаточно прост, и неимоверно сложен одновременно, но в краткой форме он звучит так: идеологическая гегемония правого консервативного дискурса в современной России, почти полное отсутствие организационных и идейных конкурентов у него тотально мешает российским девушкам осознать глубинно патриархальный характер их собственных построений.
Это можно было бы объяснить гегемонией патриархального сознания в нашей стране, но в реальности это объясняется несколько сложнее.
Особую проблему здесь создаёт ещё один факт: в России последние тридцать лет проходили процессы реставрации патриархального общества в неопатриархальной форме и конструирования новых, непривычных для нашей страны форм маскулинности.
Традиционный «патриархат отцов» к моменту развала СССР у нас в стране давно уже сошёл на нет.
Впрочем, тут нужно понимать, что во многих регионах страны его в полной мере и не было: наибольшей патриархальностью отличались южные регионы, населенные казаками, Украина.
Однако на Русском Севере, в районах Пскова и Новгорода, в Сибири, отчасти в Поволжье и Центральной России уже в девятнадцатом веке происходит очень быстрая деградация такой важнейшей институции традиционного патриархата, как многопоколенной патриархальной семьи.
В России эта институция, как ни странно, в реальности никогда и не существовала. В древности в Центральной России и на Русском Севере люди жили хуторами с небольшим населением, поэтому влияние родственников было минимальным. Такое расселение сохранялось в массе до XVII века. Позднее в России больше развивается практика отходничества — отъезда мужчин в крупные города и на фабрики на заработки или на работу по государственному подряду. Это приводит с одной стороны к росту роли женщин в хозяйстве, с другой же, — к распространению практики снохачества.
Постепенно повсеместно (даже на Юге) падает роль девственности девушек при выдаче замуж. Постепенно девственность из достоинства превращается в проблему для девушки.
Изначально представления о девственности как об обузе для девушки наличествовали только в Сибири и на Русском Севере (где девственница практически не могла выйти замуж). Однако со временем они распространились по всей стране.
Таким образом, «патриархат отцов» в привычных для Запада формах в России в полном смысле никогда и не существовал. У нас была своя версия патриархального общества — её особенности ещё предстоит изучить будущим исследователям — но эта версия очень отличалась от всего, что было в те времена на Западе.
Позднее эти патриархальные формы стали рассыпаться. В шестидесятые-восьмидесятые годы в Советском Союзе происходит тихая сексуальная революция: уходит сакрализация этой сферы, люди начинают гораздо свободнее действовать в данном отношении. Именно здесь берёт начало современный российский культ романтической любви и современные же представления о ней.
Дело в том, что если на Западе сексуальная революция происходила, во-первых, гласно, а во-вторых, под лозунгами борьбы за свободу от пуританской морали, то в России ситуация была иной.
Сексуальная революция в СССР была тихой и при этом её участниками и участницами не осознавалась как революция. Совершавшие её люди полагали, что реставрируют архаичные представления о любви в новых формах. Отчасти именно так и было.
Советская сексуальная революция настаивала на следующих утверждениях:
1. Любовь — иррациональна. Она возникает «просто потому что».
2. Любовь в отношениях мужчины и женщины всегда первична. Отношения без неё отвратительны.
3. Иррациональная романтическая любовь важнее, чем формальный долг. Если любовь ушла, то никакого долга больше нет и не может быть. Супружеская измена таким образом вполне допустима.
4. Любовь может настигать человека много раз в жизни; каждый раз она священна.
Во многом такие представления, сложившиеся у советской молодёжи на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов, — развивались под воздействием классической и куртуазной литературы, которую много издавали в Советском Союзе.
Сами молодые люди даже не догадывались, что принимая такие убеждения, они совершают сексуальную революцию. Они думали, что восстанавливают куртуазные представления о любви.
Так сложилась очень интересная гендерная специфика позднего СССР.
После развала СССР в нашу страну хлынул поток западной масс-культурной продукции. На экранах появилось насилие, в том числе сексуальное.
Но этот же период характеризуется изменением традиционных для России представлений о маскулинности, которые, конечно, отличались от западных.
Так, сравните мужские образы в фильмах вроде «В бой идут одни старики», «Офицеры» или «Секунда на подвиг» — и мужские образы в американских фильмах «Терминатор», «Коммандос» или «Цельнометаллическая оболочка».
Строго говоря, «токсичная маскулинность» в её современном понимании не была традиционна для России.
Так, ни в девятнадцатом, ни в первой половине двадцатого века в России не существовало культурной стигмы на выражение мужчиной своих чувств. Напротив, холодность, отсутствие эмоций не приветствовались и рассматривались как лицемерие или природная злобность. Повышенная эмоциональность у мужчин никак не осуждалась.
В целом традиционная для России маскулинность, напротив, очень хрупкая, чувственная, во многом даже жертвенная.
Однако так продолжалось до 1990-х годов, когда представления о маскулинности стали меняться. Притом нарочитая брутальность, мачизм и выраженный сексизм в это время подавались коммерческой рекламой и либеральной прессой не как пережитки прошлого, а как, напротив, нечто очень хорошее и прогрессивное.
Господствовала установка такого рода: русский мужчина, вечно заботящийся о других и проявляющий избыточные чувства, — слабак и рохля, тогда как американский мужчина, насилующий всё, что движется, и думающий только о бухле и сексе — напротив, природный господин, представитель высшей расы, потому и добившейся успеха, что её представители не обременены чувствами.
Разумеется, англо-саксонские токсично-маскулинные образы проникали в отечественное массовое сознание и раньше: всё же масс-культурная продукция с Запада шла и до этого. Но именно в девяностые годы токсичную маскулинность начали навязывать россиянам сверху, притом навязывали её совершенно императивно.
С определенного времени мотив навязывания сменился. Если раньше пресса превозносила сексуальное насилие, бесчувственность и эгоизм «потому что так живёт Запад», то потом стали говорить, что это и есть наша традиция. Мол, тысячу лет так жили. Советский период, как обычно, записали в аномалию, списав всё на происки злобных коммунистов — «врагов природного порядка вещей».
Реальную традицию к тому времени мало кто помнил, а кто помнил — запомнили её по советскому периоду и не вполне понимали, откуда она идёт.
Навязывание «сверху» токсичной маскулинности как нормы имело чудовищные последствия для страны: отсюда и рост незапланированных беременностей (в начале девяностых российская желтая пресса много воспевала незащищённый секс как особую радость); рост алкоголизации и наркотизации населения (во многом — результат намеренного создания культа алкоголя как «мужского» занятия), рост числа убийств и самоубийств и так далее.
Во времена президенства Владимира Путина мало что изменилось. Токсичная маскулинность стала не просто навязываться сверху — она превратилась в часть государственной идеологии.
Впрочем, тут необходимо осознавать одну вещь: несмотря на все разговоры о патриотизме и «русскости» современные российские власти выстраивали Российскую Федерацию не просто по западным, — а по англо-американским лекалам.