Энна… расположена на очень высоком, господствующем над окрестностью плоскогорье с неиссякающими источниками; со всех сторон подъем крут и обрывист» (in C. Verrem. II, IV, XLVIII). Об этом же пишет и Тит Ливий: «Энна расположена на высоком месте, обрывистом со всех сторон. Место было неприступным» (XXIV, 37). Римское командование понимало значение Энны и поставило в городе сильный гарнизон, расположившийся в акрополе. Командовал воинами Луций Пинарий, человек коварный, жестокий и решительный. Внимательно отслеживая настроения горожан и анализируя ситуацию на острове, Пинарий пришел к выводу о том, что в Энне может произойти выступление против римлян. А перебьют местные жители его людей или просто изгонят, для Пинария значения не имело, для него на первом месте был приказ. Приказ же гласил, чтобы он удержал этот город. Поэтому военачальник усилил караулы, а легионерам приказал днем и ночью находиьтся в состоянии полной боевой готовности. Исходя из принципа, что если хочешь что-то сделать хорошо, то сделай это сам, Пинарий лично обходил сторожевые посты и стены крепости.
Тит Ливий пишет как о доказанном факте, что власти Энны вступили в переговоры с Гимильконом и пообещали ему сдать город. После чего отправились к Пинарию и потребовали у него ключи от городских ворот. По результатам длительных переговоров, римлянин заявил, что пусть все граждане Энны завтра соберутся на собрание в городском театре, «он хочет знать, исходит ли требование от немногих или от всего города» (XXIV, 37). Но здесь есть один нюанс.
По большому счёту, если бы граждане Энны замыслили что-то нехорошее против римлян, то они бы постарались сохранить свои намерения в строжайшей тайне. Идти же к командиру гарнизона и требовать от него ключи от ворот города было верхом глупости, поскольку в этом случае намерения горожан становились очевидны. Что, в свою очередь, должно было спровоцировать ответную реакцию со стороны римлян, и реакцию достаточно жесткую. Это было ясно всем, в том числе и членам городского совета Энны. Поэтому можно предположить, что никто к Пинарию не ходил и никаких ключей не требовал, а вся эта история понадобилась Ливию для того, чтобы хоть как-то обелить своего соотечественника. Да и подробной информацией о готовящейся измене командир гарнизона не располагал, иначе бы Тит Ливий об этом прямо сказал, а не выдумывал разные сказки. Вне всякого сомнения, Пинарий знал о том, что в городе царят антиримские настроения, но не более того. Однако у страха глаза велики, и слухи об избиении римского гарнизона в Мургантии спровоцировали военачальника на подлое дело.
Собрав вечером легионеров на сходку, он заявил им следующее: «Я с трудом выговорил себе одну ночь, чтобы посовещаться с вами, въявь показать вам надвинувшуюся опасность: на рассвете они соберутся, обвинят меня и возбудят против вас народ. Завтра Энна будет залита или вашей кровью, или кровью ее граждан. Захваченным врасплох надеяться нечего, захватившим нечего бояться, победа будет за тем, кто первым выхватит меч. Все вы вооружитесь и внимательно ожидайте моего знака. Я, пока у вас еще не все готово, разговорами и перебранками буду тянуть время. Когда я тогой подам знак, с громким криком сбегайтесь ко мне, бросайтесь на эту толпу, валите всех и смотрите, чтобы не уцелел никто из тех, кто опасен своей силой или лукавством» (XXIV, 38). А чтобы прибавить своим людям храбрости, добавил: «Я бы и еще уговаривал вас, воины, если бы вам предстояло сражение с вооруженными, но вы будете избивать, пока вам не надоест, безоружных и беспечных. Лагерь консула поблизости: нечего бояться ни Гимилькона, ни карфагенян» (XXIV, 38). Здесь даже пояснять ничего не надо, всё предельно ясно – цинично, подло, эффективно и, главное, безнаказанно.
На следующее утро Пинарий расставил своих людей вокруг театра таким образом, чтобы они могли быстро перекрыть все ходы и выходы. Когда же в театре и вокруг него собрался народ, военачальник важно прошествовал на орхестру и вступил в полемику с отцами города. Говорил долго и нудно, а когда решил, что пришло время, стал демонстративно поправлять на плече тогу. Центурионы поняли сигнал и скомандовали атаку, а легионеры рванули из ножен мечи и врубились в безоружную толпу: «Из воинов, державшихся наготове, одни с криком сбежали сверху в тыл собранию, другие плотно перекрыли выходы из переполненного театра. Началось избиение горожан, запертых внутри. Падали не только от меча, но и пытаясь бежать; люди валились друг на друга, в кучу: здоровые на раненых, живые на мертвых. Словно в захваченном городе бежали одни сюда, другие туда: всюду убегающие, всюду убийцы. Гнев у солдат не утихал; они избивали безоружную толпу, словно одушевленные опасностью, в пылу грозного сражения. Так удержали римляне Энну – то ли злодеянием, то ли преступлением, без которого было не обойтись» (Liv. XXIV, 39). Обратим внимание, что здесь даже Ливий не стал оправдывать своих земляков, учинивших жесточайшее избиение жителей Энны. Писатель рассуждает уже не как ярый патриот, а как порядочный человек – либо преступление, либо злодеяние. Третьего не дано. Примечательно, что римский историк не стал комментировать реакцию Марцелла на действия Пинария, а просто её зафиксировал: «Марцелл не осудил воинов и отдал им Энну на разграбление, рассчитывая, что перепуганные сицилийцы перестанут выдавать римские гарнизоны» (XXIV, 39). Чем дальше шла война, тем всё больше проявлялась жестокость Марка Клавдия к врагам, причем не только на поле боя, но и при обстоятельствах, этого не требующих. С другой стороны, борьба с Карфагеном шла не на жизнь, а на смерть, вопрос стоял о самом существовании республики, и поэтому консул отбросил за ненадобностью все соображения о благородстве и гуманности.
Бойня, устроенная римлянами в Энне, обернулась против них самих. Как свидетельствует Тит Ливий, весть об этом преступлении облетела Сицилию едва ли не за один день. Эллины пришли к выводу, что своим злодейством римляне осквернили не только дома граждан Энны, но и посвященные богам храмы. Города Сицилии стали один за другим переходить на сторону Карфагена, и положение римлян на острове стало критическим. К концу года стратегическая ситуация была следующей: Марцелл вывез из Леонтин все запасы продовольствия, оставил в городе гарнизон и с большим обозом прибыл под Сиракузы. В Мургантии со своим отрядом засел Гиппократ, в Акраганте расположился с армией Гимилькон. Вскоре Аппий Клавдий отбыл в Рим, чтобы выставить свою кандидатуру на консульских выборах, и вместо него командование над легионами принял Тит Клавдий Криспин. Марцелл по-прежнему распоряжался в Сицилии «до границ Гиероновых владений» (Liv. XXIV, 44). Его родственник Тит Отацилий Красс сохранил за собой командование флотом, а Публий Лентул продолжал охранять римскую провинцию на Сицилии, но уже в должности пропретора. Фактически всё осталось без изменений.
Боевые действия на некоторое время затихли.
7. Битва за Тринакрию[58]
В 212 г. до н. э. соратник Марцелла Аппий Клавдий Пульхр стал консулом. Сразу же началось перераспределение провинций, но на Сицилии вновь всё осталось без изменений. Марк Клавдий по-прежнему распоряжался во владениях царя Гиерона, пропретор Лентул занимался делами провинции, а Тит Отацилий командовал флотом. Из этого напрашивается вывод, что сенаторов такое положение дел на острове вполне устраивало.
В начале весны под Сиракузами сложилась патовая ситуация. Марцелл прекрасно понимал, что взять город приступом невозможно, так же как и задушить в кольце блокады. У побережья активно действовал карфагенский флот, регулярно доставляя продовольствие защитникам, а у Марка Клавдия не было достаточно сил, чтобы пресечь эти рейды. Но и Гимилькон с Гиппократом пока не имели возможности деблокировать Сиракузы. Римский полководец пребывал в раздумьях и не знал, на что решиться – то ли продолжать топтаться перед городскими укреплениями и выжидать удобный момент для атаки, или же оставить Сиракузы в покое и идти походом на Акрагант. Марцелл был человеком дела, и второй вариант ему импонировал больше, поскольку в этом случае предстояла большая битва с армией Гимилькона и Эпикида. В то же время командующий боялся отвести войска от города, ведь этот его шаг враги могли расценить как поражение римлян. Скрепя сердце Марк Клавдий принял решение продолжать осаду, хотя и не видел особых перспектив для её удачного завершения. Но неожиданно для него блеснул луч надежды.
В римском лагере находилось несколько аристократов из Сиракуз, убежавших из города в тот момент, когда Гиппократ и Эпикид захватывали власть. Однажды они попались Марцеллу на глаза, и военачальник задумался о том, какая от этих людей может быть польза. Затем он приказал позвать эллинов к себе в шатер, где обратился к ним с просьбой наладить контакты со своими единомышленниками и родственниками в Сиракузах. И если это удастся сделать, то пусть им передадут слова римского командующего: в случае добровольной сдачи города, все граждане останутся свободными и будут жить по своим законам. Слово Марцелла крепко.
Марк Клавдий был очень красноречив и сумел убедить собеседников. В Сиракузы отправился раб одного из аристократов и под видом беглеца из римского лагеря пробрался в город. Там он встретился с нужными людьми и передал слова своего хозяина. Вскоре нескольких заговорщиков на рыбачьей лодке удалось переправить в расположение римлян. Пока рыбак выгребал веслом, его пассажиры тихо лежали на дне утлого суденышка, накрытые рыболовными сетями. Получив указания от своих товарищей в римском лагере, предатели благополучно вернулись обратно. Таким образом, заговорщики в Сиракузах регулярно поддерживали связь с теми, кто находился у Марцелла. Заговор ширился, количество его участников возросло уже до 80 человек, когда всё неожиданно закончилось. Один из заговорщиков по имени Аттал пришел к Эпикиду и всё рассказал. Стратег действовал на