Мой приход его разбудил, и очнулся он мгновенно и полностью, как человек, привычный к тому, чтобы его будили по ночам. Моложавый, очень цивильный, прямая противоположность грубому, жесткому, коварному Тому Гарви. По первому впечатлению для Трейса коневодство – это прежде всего серьезный бизнес, а возня с кобылами – это так, для людей низшей касты. Однако же первые его слова опровергли это мнение.
– Извините… Полночи на ногах провел. Простите, а вы, собственно, кто? Мы с вами договаривались о встрече?
– Нет. – я покачал головой. – Я просто надеялся с вами поговорить. Я Сид Холли.
– В самом деле? А вы, случайно, не родственник… Господи помилуй! Вы тот самый Сид Холли!
– Тот самый.
– Чем могу служить? Хотите кофе? – Он протер глаза. – Миссис Эванс сварит…
– Да не надо, разве что вы сами…
– Нет, не буду. Давайте сразу по делу. – Он взглянул на часы. – Десяти минут вам хватит? А то у меня встреча в Ньюмаркете.
– Да у меня, собственно, никакого особенного дела и нет, – сказал я. – Я просто заехал узнать, как себя чувствуют два жеребца, которые у вас стоят.
– А-а-а! Какие именно?
– Глинер, – сказал я. – И Зингалу.
Мне снова пришлось объяснять, зачем мне это знать и почему, собственно, он должен мне это сообщать, но в конце концов Трейси, как и Том Гарви, пожал плечами и сказал, что можно и рассказать.
– Наверно, мне не следует так говорить, но на вашем месте я бы не советовал своим клиентам приобретать их в долю, – сказал он, приняв как само собой разумеющееся, что это и есть настоящая цель моего приезда. – Возможно, они оба не сумеют покрыть положенное количество кобыл, хотя им всего по четыре года.
– Почему же это?
– Сердце у обоих плохое. Быстро выдыхаются от серьезных физических нагрузок.
– Оба?
– Оба. Потому они и завершили спортивную карьеру в три года. И я так понимаю, что с тех пор стало только хуже.
– А мне вроде бы говорили, что Глинер хромает, – заметил я.
Генри Трейс уныло кивнул:
– У него в последнее время развился артрит. В этом городишке совершенно ничего не скроешь!
На столе оглушительно зазвонил будильник. Генри протянул руку и выключил его:
– Боюсь, мне пора. – Он зевнул. – В это время года я практически сплю не раздеваясь…
Он достал из стола бритву на батарейках и вступил в бой со щетиной.
– Ну что, Сид, у вас все?
– Да, – сказал я. – Спасибо.
Чико захлопнул дверцу машины, и мы поехали в город.
– Проблемы с сердцем, – сказал он.
– Проблемы с сердцем.
– Прямо эпидемия какая-то, а?
– Давай еще расспросим Бразерсмита, ветеринара.
Чико прочел его адрес: ветеринар обитал на Миддлтон-роуд.
– А, знаю это место! Это дом старика Фоллета. Это был наш старый ветеринар, он был еще жив, когда я тут работал.
Чико ухмыльнулся:
– Даже странно представлять тебя сопливым учеником, которого шпыняет главный конюх!
– И руки в цыпках.
– Это делает тебя почти человеком!
В Ньюмаркете я провел пять лет, с шестнадцати до двадцати одного года. Учился ездить верхом, учился соревноваться, учился жить. Мой старый шеф был славный малый, я каждый день видел вблизи его жену, его образ жизни, его манеру вести дела и мало-помалу превращался из уличного пацана в нечто куда более приличное. Он научил меня обращаться с деньгами, которые я вскоре начал зарабатывать в больших количествах, и сделал так, что деньги меня не испортили. А когда он выпустил меня на волю, я обнаружил, что приобрел статус человека, прошедшего обучение у него на конюшне, и что этот статус дорогого стоит. Да, с шефом мне тогда повезло, повезло мне и с тем, что я много лет занимался любимым делом и добивался высших успехов, – ну а если однажды удача иссякла, что ж тут поделаешь.
– Что, вспоминаешь былые годы? – спросил Чико.
– Ага.
Мы миновали просторную Пустошь, ипподром, и въехали в городок. Лошадей вокруг было не так много – только вдалеке мелькнула вереница припозднившихся всадников, возвращающихся с тренировки домой. Я прокатил по знакомым улочкам и остановился перед домом ветеринара.
Мистера Бразерсмита на месте не оказалось.
Но если вам срочно, то можно попробовать его поискать: он поехал смотреть лошадь в конюшню на Бери-роуд. А так он должен вернуться домой к обеду, через полчасика где-то. Мы поблагодарили и стали ждать его в машине.
– Есть еще одна работа, – сказал я. – Проверить синдикаты.
– А я думал, Жокей-клуб этим сам занимается.
– Занимается-то он занимается… Наша работа – проверить того человека из Жокей-клуба, который занимается проверкой синдикатов.
Чико переварил информацию:
– Непростое дельце.
– И так, чтобы он ничего не знал.
– Вот как?
Я кивнул:
– Бывшего суперинтенданта Эдди Кейта.
Чико разинул рот:
– Да ты шутишь!
– Не шучу.
– Он же сам детектив. Детектив Жокей-клуба.
Я изложил ему подозрения Лукаса Уэйнрайта, и Чико сказал, что Лукас Уэйнрайт, наверно, ошибается. Я мягко поставил ему на вид, что наша работа в том и заключается, чтобы проверить, ошибается Лукас Уэйнрайт или нет.
– И как же мы собираемся это делать?
– Не знаю. А ты как думаешь?
– Вообще-то, это ты у нас мозг предприятия.
В это время на Миддлтон-роуд показался забрызганный грязью «рейнджровер», который повернул к дому Бразерсмита. Мы с Чико одновременно вышли из «скимитара» и направились навстречу человеку в твидовом пиджаке, который выпрыгнул из машины.
– Мистер Бразерсмит?
– Да. Что у вас случилось?
Он был молодой и затурканный и то и дело оглядывался через плечо, как будто его кто-то преследует. Я подумал, что его преследует время. Точнее, недостаток времени.
– Вы не могли бы уделить нам несколько минут? – спросил я. – Это Чико Бернс, а я – Сид Холли. У нас всего несколько вопросов…
Он услышал мое имя, осознал и тотчас уставился на мои руки, особенно левую:
– Это вы – человек с миоэлектрическим протезом?
– Ну… да, – ответил я.
– Тогда заходите. А можно посмотреть?
Он повернулся и целеустремленно направился к боковой двери дома. Я застыл столбом. Мне хотелось очутиться где-нибудь в другом месте.
– Пошли, Сид! – сказал Чико и двинулся было за ветеринаром, потом оглянулся на меня и остановился. – Слушай, Сид, дай человеку то, чего он хочет, и, возможно, он отплатит нам тем же.
«Ну да, – подумал я, – тоже плата своего рода». Но мне не нравилась эта цена.
Я нехотя последовал за Чико в помещение, которое оказалось клиникой Бразерсмита.
Он забросал меня множеством сугубо медицинских вопросов, я отвечал ему равнодушным тоном, которому научился в центре протезирования.
– А кистью вращать вы можете? – спросил он наконец.
– Немного могу. – я продемонстрировал это. – Там, внутри, нечто вроде чашечки, которая плотно подогнана к концу моего предплечья, и еще один электрод, который передает импульсы вращения.
Я понимал, что ему хочется, чтобы я снял руку и показал, как оно все устроено, но этого я делать не стал, и он, видимо, понял, что просить бесполезно.
– Она очень туго стягивает локоть, – сказал он, деликатно ощупывая края.
– Да, чтобы не свалилась.
Он сосредоточенно кивнул:
– А снимается и надевается она легко?
– Я использую тальк, – лаконично ответил я.
Чико открыл было рот, однако перехватил мой взгляд, говорящий «не вздумай!», и не стал рассказывать Бразерсмиту, что снимать руку бывает довольно мучительно.
– Подумываете пристроить лошади такую? – спросил Чико.
Бразерсмит поднял лицо, все еще сохранявшее затурканное выражение, и серьезно ответил:
– Технически это выглядит вполне возможным, но мне представляется сомнительным, что получится обучить лошадь активировать электроды, да и расходы, пожалуй, не оправдаются.
– Да я просто пошутил! – промямлил Чико.
– Да? А, понимаю. Знаете, бывали случаи, когда для лошадей изготавливали протезы. Я тут недавно читал, что удалось успешно сделать протез передней ноги для ценной племенной кобылы. И кобылу потом покрыли, и она благополучно родила живого жеребенка.
– Ага! – сказал Чико. – А мы к вам как раз по этому поводу. Насчет племенной кобылы. Только эта кобыла умерла.
Бразерсмит нехотя отвлекся от темы протезов и переключился на лошадей с больным сердцем.
– Бетесда, – сказал я, раскатывая рукав и застегивая манжету.
– Бетесда?
Ветеринар наморщил лоб, и его затурканное лицо сделалось встревоженным.
– Извините, не припоминаю…
– Кобылка от Джорджа Каспара, – сказал я. – В два года собрала все призы, а в три не смогла больше выступать из-за шумов в сердце. Ее отправили на завод, но у нее сердце не выдержало, когда она жеребилась.
– О господи! – сказал ветеринар, сделавшись теперь еще и печальным. – Какая жалость! Но вы меня извините, у меня столько лошадей, я очень часто не помню кличек… А что, возникли какие-то вопросы со страховкой или сомнения в лечении? Потому что, я вас уверяю…
– Нет-нет, – успокоил я его, – ничего такого. Скажите, а Глинера и Зингалу вы тоже не помните?
– А, ну как же! Эти двое! Это просто позор для Джорджа Каспара. Такое разочарование!
– Расскажите о них, пожалуйста.
– Да тут и рассказывать-то нечего. Обычная история, просто такие прекрасные были двухлетки… Вероятно, это-то их и погубило, по правде говоря.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
И ветеринар, слегка подергивая головой от нервного напряжения, принялся высказывать свое нелестное мнение:
– Ну, разумеется, тренерам такого уровня, как Каспар, подобных вещей в лицо не говорят, однако двухлетке ничего не стоит дать слишком большую нагрузку на сердце, а ведь если эти двухлетки хороши, они участвуют в самых престижных скачках, и от победы зависит слишком многое – племенная ценность и тому подобное, – и жокей, который, заметьте, действует в строгом соответствии с инструкциями, может заставить азартного жеребчика прийти первым, но при этом более или менее загубить его будущее.