В шестнадцать лет меня это все устраивало: лошади же! Прекрасные, удивительные создания, реакции и инстинкты которых существовали в ином плане, чем человеческие, как вода и масло: они не смешивались даже при соприкосновении. Понимание их чувств и мыслей – все равно что приоткрытая дверь, иностранный язык, слышанный мимоходом и выученный лишь отчасти. Овладеть этим языком полностью невозможно: у тебя для этого не хватает ни слуха, ни обоняния, да и телепатия тоже не на высоте.
То чувство единения с лошадью, которое я иногда испытывал в разгар скачки, было их даром низшему существу. И возможно, моя страсть к победе была моим даром им. Стремление бежать первым у них врожденное: все, что было нужно, – это показать им, куда и когда бежать. Можно сказать, не погрешив против истины, что, как и большинство жокеев-стипль-чезников, я понуждал и побуждал лошадей вырваться за пределы здравого смысла.
Вид и запах лошадей на Пустоши был для меня все равно что морской ветер для моряка. Я упивался им и чувствовал себя счастливым.
Каждую цепочку лошадей сопровождал и выпасал бдительный тренер. Некоторые из них приезжали на машине, некоторые верхом, некоторые приходили пешком. Многие здоровались со мной. Судя по улыбкам, некоторые в самом деле рады были меня видеть. Некоторые, из тех, кто не торопился, останавливались поболтать.
– Сид! – воскликнул один из тренеров, на чьих лошадях я выступал в гладких скачках до того, как мой вес догнал наконец мой рост. – Сид, тыщу лет тебя здесь не видно было!
– Тем хуже для меня, – улыбнулся я.
– Может, поездишь на моих? В следующий раз, как будешь здесь, созвонись со мной, мы это устроим.
– Ты серьезно?
– Ну а то как же! Если хочешь, конечно.
– Да я бы с удовольствием.
– Ладно. Это было бы здорово. Ты уж не забудь!
Он развернулся, замахал руками и заорал на парня, который заслужил его неодобрение тем, что растекся по седлу парализованной медузой.
– Твою мать, как у тебя лошадь соберется, если ты сам собраться не можешь?
Парень сел как следует – его хватило секунд на двадцать. «Да, – подумал я, – мальчик далеко пойдет – прямо с местной станции».
Утром по средам всегда проводят резвые галопы, и на Пустоши, как обычно, паслось множество заинтересованных наблюдателей: владельцы, журналисты, разные букмекерские жучки. Повсюду, как дополнительные глаза, торчали бинокли, писались заметки личными секретными шифрами. Утро выдалось холодным, зато новый сезон только начинал разогреваться. Вокруг царило общее ощущение целеустремленности, деловитая суета. Конный спорт разминал мышцы, играл мускулами. Здесь, под высоким саффолкским небосводом, кружили деньги, доходы и налоговые поступления. И я по-прежнему был частью этой суеты, хотя и не в прежнем качестве. Да, Дженни была права: в офисе я бы сдох.
– Доброе утро, Сид.
Я обернулся. Джордж Каспар, верхом на лошади, не сводил глаз с дальней цепочки всадников, шагающей вдоль края Пустоши со стороны его конюшни на Бери-роуд.
– Доброе утро, Джордж.
– Ты здесь остановился?
– На пару дней.
– Что ж ты нам-то не сказал? У нас свободная кровать всегда найдется. Ты позвони Розмари.
Он по-прежнему провожал взглядом всадников. Это приглашение было всего лишь жестом вежливости – он не рассчитывал, что я его приму. Я подумал, что Розмари упала бы в обморок, если бы услышала.
– И Три-Нитро тоже там? – спросил я.
– Ага. Шестой от начала.
Он окинул взглядом заинтересованных зрителей:
– Ты Тревора Динсгейта нигде не видел? Он сказал, что утром приедет сюда из Лондона. Собирался выехать пораньше.
Я покачал головой:
– Нет, не видел.
– Там, в цепочке, две его лошади. Он хотел посмотреть их в работе. – Джордж пожал плечами. – Что ж, если опоздает, то все пропустит.
Я улыбнулся про себя. Иные тренеры нарочно вывели бы лошадей попозже, дожидаясь приезда владельца, – но только не Джордж. Владельцы выстраивались в очередь, ожидая его милостей и комментариев, и Тревор Динсгейт, при всем своем могуществе, был всего лишь одним из многих. Я поднял бинокль и стал смотреть. Цепочка в сорок голов приблизилась к нам и стала заворачивать, ожидая своей очереди делать галоп в гору. Та конюшня, что шла перед лошадьми Джорджа, уже почти закончила, конюшня Джорджа была следующей.
У парня на Три-Нитро был красный шарф, завязанный поверх воротника оливково-зеленой куртки. Я опустил бинокль и принялся разглядывать его, пока он поворачивал. Все прочие смотрели на его лошадь с таким же любопытством, как и я. Ладный гнедой жеребчик, рослый, с крепкими плечами и широкой грудной клеткой; но на вид ничего такого особенного, чтобы прямо в глаза бросалось, что вот он, нынешний фаворит «Гиней» и дерби. Как говорится, если не знать, нипочем не скажешь.
– Ты не против фотографий, Джордж? – спросил я.
– Пожалуйста, Сид.
– Спасибо.
В последнее время я никуда не ходил без камеры в кармане. Узкопленочная, со встроенным экспонометром, самым дорогим в ней был объектив. Я достал камеру, показал ее Джорджу, он кивнул:
– Снимай сколько хочешь.
Он тронул свою смирную кобылку и поехал прочь, наперерез своей группе, чтобы начать утреннюю тренировку. Человек, который выводит лошадь из конюшни, не обязательно тот же самый, который ее работает на галопе, и, как обычно, ребята принялись пересаживаться, чтобы лучшие всадники очутились там, где это важнее всего. Парнишка в красном шарфе спрыгнул с Три-Нитро и остался стоять, держа его в поводу. Вскоре в седло вскочил другой, намного старше.
Я подошел поближе к группе и сделал несколько снимков чудо-коня и пару снимков всадника с более близкого расстояния.
– Инки Пул? – спросил я у него, когда он проезжал в шести футах от меня.
– Он самый, – ответил жокей. – Поберегись, на дороге стоишь!
Да, любезностью он не отличался. Если бы он не видел, как я только что разговаривал с Джорджем, он бы вообще попытался меня отсюда прогнать. Интересно, отчего он такой злой? Может, оттого, что так и не сумел выбиться в настоящие жокеи? В целом мне сделалось его жаль.
Джордж принялся разбивать своих ребят на мелкие группки, которым предстояло вместе делать галоп. Я отошел подальше на край поля, собираясь наблюдать за тренировкой.
Тут стремительно подъехала машина и резко остановилась, взвизгнув тормозами. Несколько бывших поблизости лошадей шарахнулись и бросились в стороны, встревоженно и возмущенно загалдели всадники.
Тревор Динсгейт вылез из своего «ягуара» и для пущего эффекта хлопнул дверцей. Одет он был по-городскому, в противоположность всем прочим присутствующим, хоть сейчас на деловое совещание. Черные волосы тщательно уложены, подбородок гладко выбрит, ботинки с зеркальным блеском. Не тот человек, с кем хотелось бы подружиться; я в целом не склонен сидеть в ногах у сильных мира сего и, нервно хихикая, подбирать оброненные из милости крошки. Однако же сила, с которой в мире скачек не считаться нельзя.
Крупные букмекеры могли оказывать и зачастую оказывали положительное влияние на скачки: я про себя не без злорадства думал, что им попросту некуда деваться, иначе они были бы не в силах бороться с лобби, знающим, что монополия тотализатора (и менее алчный налоговый климат) вернула бы на скачки то, что букмекеры истребили. Тревор Динсгейт воплощал в себе новую породу букмекера: светский, лощеный, вращающийся в высших слоях общества, известный лондонскому Сити, на короткой ноге со старой аристократией…
– Привет, – сказал он, увидев меня. – Мы с вами встречались в Кемптоне… Не знаете, где тут лошади Джорджа?
– Да вот они, – ответил я, указывая на них. – Вы как раз успели.
– Чертовы пробки!
Он зашагал по траве в сторону Джорджа. На руке у него болтался бинокль. Джордж коротко поздоровался с ним и, видимо, сказал ему, чтобы он шел смотреть тренировку вместе со мной, потому что Тревор вернулся, массивный, самоуверенный, и встал рядом.
– Джордж говорит, мои двое оба пойдут в первой группе. Мол, вы мне объясните, что к чему. Вот же наглая скотина! Можно подумать, у меня своих глаз нету. Вон, поскакал наверх…
Я кивнул. Тренеры часто выезжали вперед и вставали на полпути, чтобы лучше видеть своих галопирующих лошадей.
Четыре лошади вышли на стартовую позицию. Тревор Динсгейт поднес в глазам бинокль, подкрутил, чтобы настроить фокус под себя. Темно-синий костюм в еле заметную красную полосочку. Холеные руки, золотые запонки, кольцо с ониксом – все как и раньше.
– А которые ваши? – спросил я.
– Двое рыжих. В белых чулках – Пинафор. Второй – так, ничего особенного.
У «ничего особенного» были короткие пясти и округлый круп. «Возможно, с возрастом выйдет неплохой стипль-чезер», – подумал я. Вообще, на вид он мне понравился больше, чем поджарый, как левретка, Пинафор. Они вместе поднялись в галоп по сигналу Джорджа. Кровь спринтера явила себя во всей красе. Пинафор обошел всех, «ничего особенного» оправдал ожидания владельца. Тревор Динсгейт вздохнул и опустил бинокль.
– Ну вот и все. Вы поедете завтракать к Джорджу?
– Нет. Не сегодня.
Он снова поднял бинокль и устремил его на расположенную куда ближе кружащую на месте группу. Судя по тому, под каким углом он смотрел, он наблюдал не за лошадьми, а за всадниками. В конце концов Тревор отыскал Инки Пула. Он опустил бинокль и принялся наблюдать за Три-Нитро невооруженным глазом.
– Неделя осталась, – сказал я.
– Прямо картинка!
Наверно, Динсгейт, как и все букмекеры, был бы счастлив, если бы такой фаворит проиграл «Гинеи», однако в его голосе слышалось одно лишь восхищение великолепным скакуном. Три-Нитро, в свою очередь, вышел на стартовую позицию и по сигналу Джорджа вместе с двумя партнерами устремился вперед обманчиво стремительным галопом. Я с интересом отметил, что Инки Пул спокоен, как само терпение, и что его мастерство явно стоит вдесятеро больше, чем ему платят. Хороших рабочих жокеев всегда недооценивают. А ведь плохой рабочий жокей может испортить лошади рот, нрав и всю карьеру. Так что неудивительно, что для своих лошадей Джордж Каспар выбирает лучших.