Наконец я поднял глаза от бумаг.
– В чем дело? – спросил я.
– А что?
– Вас что-то беспокоит.
Он замялся.
– Вы уже все посмотрели, что хотели? – спросил он, кивая на папки.
– Да нет, примерно половину, – ответил я. – Можете дать мне еще час?
– Да, но… Послушайте, я буду с вами откровенен. Вам следует кое-что знать.
– Что именно?
Лукас, который обычно держался учтиво, даже когда торопился, и чей образ мыслей (флотский, так сказать) я себе неплохо представлял по опыту общения с тестем-адмиралом, проявлял все признаки смущения. Что может смутить морского офицера? Военный корабль, врезавшийся в причал. Дама, незваной явившаяся в кают-компанию, где собралась вся команда. И бесчестное поведение джентльмена. О первых двух источниках неловкости речи не шло – так что там насчет третьего?
– Пожалуй, я вам сообщил не все факты… – сказал Лукас.
– Так сообщите же их.
– Дело в том, что я в свое время поручил еще одному человеку проверить два из этих синдикатов. Это было полгода назад. – Он вертел в руках какие-то скрепки, не глядя в мою сторону. – До того, как ими занялся Эдди.
– И что удалось выяснить?
– Хм… Ну… – Он прокашлялся. – Человек, которому я это поручил, – его зовут Мэйсон… мы так и не получили его отчет, потому что прежде, чем он успел его написать, на него напали на улице.
«Напали на улице…»
– Что значит «напали»? – уточнил я. – И кто напал?
Лукас покачал головой:
– Кто напал – неизвестно. Его нашел на мостовой какой-то прохожий, который вызвал полицию.
– Ну а у него вы не спрашивали? У самого Мэйсона?
Впрочем, я уже отчасти предвидел ответ.
– Ну… он, видите ли, так до конца и не оправился, – печально ответил Лукас. – Похоже, его били ногами по голове, и не только по голове. Мозг сильно пострадал. Мэйсон до сих пор находится в клинике. И пробудет там до конца жизни. Он превратился в овощ… и потерял зрение.
Я прикусил конец карандаша, которым делал заметки.
– Его ограбили? – спросил я.
– Бумажник пропал. Но часы остались при нем.
Лукас выглядел озабоченным.
– То есть это могло быть банальным ограблением?
– Ну да… Только полиция рассматривала это как покушение на убийство – из-за количества и расположения отпечатков подошв.
Он откинулся на спинку кресла так, будто избавился от тяжкой ноши. Джентльмен должен быть честен… джентльмен свой долг исполнил.
– Понял, – сказал я. – Какими именно синдикатами он занимался?
– Двумя первыми из тех, что тут, у вас.
– И вы думаете, что кто-то из тех, кто в них состоит… из этих нежелательных личностей, способен избавиться от проблемы, запинав ее ногами?
– Вполне возможно, – сказал он с несчастным видом.
– Так что именно я расследую, – осторожно спросил я, – возможное взяточничество Эдди Кейта или фактическое убийство Мэйсона?
Лукас помолчал и ответил:
– Возможно, и то и другое.
Повисло долгое молчание. Наконец я сказал:
– Вы понимаете, что после того, как вы отправили мне записку на ипподроме, побеседовали со мной в чайной и вызвали меня сюда, ни у кого не останется сомнений, что я работаю на вас?
– Но ведь это может быть связано с чем угодно!
– После того как я заявлюсь в эти синдикаты, сомнений точно не останется, – угрюмо заметил я.
– Я вполне вас пойму, – сказал Лукас, – если вы, ввиду того что вы только что услышали, захотите… э-э-э…
«И я тоже», – подумал я. Кому же хочется, чтобы его били ногами по голове? Но я ведь сказал Дженни правду: ты не думаешь о том, что это может случиться с тобой. «И всегда ошибаешься», – сказала она.
Я вздохнул:
– Расскажите-ка мне про этого Мэйсона. Куда он ходил, с кем виделся. Все, что сумеете вспомнить.
– Да там и вспоминать-то практически нечего. Он начал обычную проверку, и следующее, что мы узнали, – на него напали. Полиция не смогла проследить, где он бывал, а все участники синдикатов клялись, что не виделись с ним. Разумеется, дело не закрыто, но полгода спустя можно считать, что оно заглохло.
Мы еще немного поговорили об этом, а потом я провел еще час, делая заметки. Без четверти шесть я вышел из Жокей-клуба, собираясь вернуться домой. Домой я так и не попал.
Глава 7
Я поехал домой на такси и отпустил машину у подъезда, но не у самого подъезда: место напротив входа занимал черный автомобиль, поверх двойной желтой линии – такие машины, вообще-то, положено эвакуировать.
На сам автомобиль я почти не взглянул, и зря: не успел я поравняться с ним и свернуть к подъезду, как дверцы с моей стороны распахнулись и оттуда высыпали большие неприятности.
Меня схватили двое мужчин в черном. Один ударил меня по голове чем-то тяжелым, отчего у меня перед глазами все поплыло, второй накинул мне что-то (потом я выяснил, что это было нечто вроде лассо из толстой веревки) поверх рук и груди и туго затянул. Оба затолкали меня на заднее сиденье машины, и один из них для верности замотал мои и так уже невидящие глаза черной тряпкой.
– Ключи! – сказал чей-то голос. – Живей! Нас никто не видел.
Я почувствовал, как они роются у меня в карманах. Послышался звон – они нашли то, что искали. Я тем временем начал приходить в себя и принялся сопротивляться. Чисто автоматически, разумеется, но тем не менее и это я сделал зря.
К тряпке на глазах добавилась вторая, пропитанная чем-то мерзким и вонючим, которой мне зажали рот и нос. Я вдохнул пары эфира, сознание у меня затуманилось, и последней моей мыслью было, что, если мне суждено разделить судьбу Мэйсона, времени они терять не станут.
Сперва я осознал, что лежу на соломе.
На обычной соломе, как в деннике. Я попытался пошевелиться, и она зашуршала. Слух, как всегда, вернулся первым.
Мне уже не раз приходилось переносить сотрясение мозга после падения с лошади на скачках. Поначалу я так и думал, что свалился с лошади, только не мог вспомнить, с которой и в какой скачке я участвовал.
Странно…
Потом я во всем объеме осознал неприятную истину. Это не скачки. У меня только одна рука. Меня среди бела дня похитили на улице в Лондоне. Я лежу навзничь на какой-то соломе, с завязанными глазами, обмотанный веревкой поперек груди, так что мои руки выше груди туго притянуты к телу. Узел внизу, я на нем лежу. Я не знаю, как тут очутился, и будущее мое весьма туманно.
Черт, черт, черт!!!
Ноги мои были привязаны к чему-то неподвижному. Вокруг царила кромешная тьма: из-под повязки света видно не было. Я сел и попытался избавиться хотя бы от части пут. Я потратил на это много сил, но все без толку.
Целую вечность спустя снаружи послышались тяжелые шаги по песчаной дорожке, скрипнула деревянная дверь, снизу под повязку пробился свет.
– Бросьте, мистер Холли, – сказал чей-то голос. – Эти узлы одной рукой не развяжешь.
Я бросил. Продолжать смысла не было.
– Перестарались они, конечно, – сказал голос с нескрываемым удовольствием. – И веревки, и эфир, и кастет, и повязка на глаза – все сразу! Нет, я их, конечно, предупреждал, чтобы они не вздумали подвернуться вам под ту увечную руку. Один мой знакомый уголовник очень был недоволен, когда вы его огрели с той стороны, откуда он совсем не ждал.
Я узнал этот голос. Голос человека, начавшего с манчестерских подворотен и достигшего вершин социальной лестницы. Человека, уверенного в своем могуществе.
Тревор Динсгейт.
В последний раз я видел его на проездке в Ньюмаркете. Он высматривал в группе Три-Нитро и нашел его по рабочему жокею, которого знал в лицо, в отличие от большинства присутствующих. Динсгейт, который поехал завтракать к Джорджу Каспару. Букмекер Тревор Динсгейт, темная фигура, помеченная знаком вопроса, человек, с которым стоило разобраться поподробнее. Я непременно бы это сделал, но не успел.
– Снимите повязку! – распорядился он. – Хочу, чтобы он меня видел.
Чьи-то пальцы завозились, развязывая тугой узел. Когда повязку сняли, свет на время меня ослепил, но первым, что я увидел, было глядящее на меня дуло двустволки.
– Еще и ружье! – мрачно сказал я.
Нет, это был не денник, а сеновал. Слева от меня в тюках громоздилось несколько тонн соломы, а справа, в нескольких ярдах, стоял трактор. Мои ноги были привязаны к сцепке полевого катка. Вверху виднелась высокая крыша и поперечные балки; под крышей горела чахлая лампочка, освещавшая Тревора Динсгейта.
– Чересчур вы расторопны, черт бы вас побрал, – сказал он. – Вам же хуже. Знаете, как про вас говорят? Мол, если Холли за тебя взялся, берегись! Подкрадется, когда ты думаешь, будто он и не знает о твоем существовании, и окажешься за решеткой раньше, чем сообразишь, что произошло.
Я молчал. Что тут скажешь? Особенно если сидишь связанный, как дурак, под дулом дробовика.
– Ну так вот, – продолжал Динсгейт, – я вас ждать не стал, сами видите. Я понимаю, что вы были уже близки к тому, чтобы меня сцапать. Уже и сети расставили, да? Только и ждали, когда я попадусь вам в руки, как и многие другие. – Он остановился, подумал и поправился. – В руку, – уточнил он, – и в этот ваш замысловатый крюк.
Он разговаривал со мной тоном, подразумевающим, что оба мы выросли в одной подворотне, но сумели далеко уйти от родных корней. Нет, дело не в манере речи, а в манере поведения. Ему не было нужды притворяться. Он говорил напрямик, как равный с равным, и знал, что его поймут.
Одет он был, как и прежде, в деловой костюм. Темно-синий, на этот раз в тонкую белую полоску. Галстук от Гуччи. Холеные руки держали дробовик с уверенностью, говорящей о множестве уик-эндов, проведенных в чьих-нибудь загородных поместьях. «И какая разница, – подумал я, – что рука, которая спустит курок, ухожена и наманикюрена? Какая разница, что туфли у него начищены до блеска?..» Я примечал все эти дурацкие мелкие подробности, потому что не хотел думать о смерти.
Он немного постоял молча – просто смотрел. Я сидел неподвижно и прямо, насколько мог, и размышлял о том, что зря не устроился биржевым маклером. Чудесная, безопасная профессия!