– Смотрю, у тебя вообще нервов нет, а? – сказал Динсгейт, внезапно перейдя на «ты». – Прямо непрошибаемый.
Я ничего не ответил.
Двое других стояли позади меня, справа. Я слышал, как они время от времени переминаются с ноги на ногу, шурша соломой. Слишком далеко, чтобы до них дотянуться.
На мне было то, в чем я обедал с Чарлзом. Серые брюки, носки, коричневые ботинки. Ну и веревка до кучи. Рубашка, галстук, недавно купленный пиджак – довольно дорогой. А впрочем, какая разница? Если он меня убьет, все, что осталось, получит Дженни. Завещания я не менял.
Тревор Динсгейт переключился на людей у меня за спиной.
– Теперь слушайте, – сказал он, – и смотрите ничего не прохлопайте. Возьмите вот эти две веревки, привяжите одну к его левой руке, вторую – к правой. Да поосторожнее с ним!
Он чуть приподнял двустволку, так что я смотрел прямо вглубь стволов. «Если он сейчас выстрелит, – подумал я, – то попадет в своих подручных». Похоже, о немедленном расстреле речи не шло. Подручные принялись привязывать веревки к моим запястьям.
– Куда ж ты к левому запястью вяжешь, обалдуй! – сказал Динсгейт. – Оторвется же! Башкой своей подумай! Повыше привяжи, над локтем.
Подручный послушался, туго затянул узлы, взял увесистую металлическую дубинку, вроде ломика, и застыл, сжимая ее так, как будто боялся, что я вдруг вырвусь из пут, словно какой-то супермен, и брошусь на него.
Ломик… Волосы у меня на голове мерзко зашевелились от страха. Я уже имел дело с негодяем, который знал, где у меня самое уязвимое место, – тот, что раздробил мою покалеченную левую руку кочергой, лишив меня ее окончательно. Я не переставал жалеть об этом и страдать из-за этого, но до этой тошнотворной минуты даже не подозревал, насколько я дорожу тем, что осталось. Те мышцы, что приводили в действие электроды, наделяли меня хотя бы подобием действующей руки. Если их снова повредят, у меня не останется даже этого. Да еще локоть… Если он хочет надолго вывести меня из строя, ему будет достаточно одного удара дубинкой.
– Что, не нравится, а, мистер Холли? – осведомился Тревор Динсгейт.
Я повернул голову в его сторону. Его лицо и голос выражали торжество, удовлетворение и нечто похожее на облегчение.
Я промолчал.
– Да ты вспотел! – сказал он. И приказал своим подручным: – Развяжите веревку на груди. Осторожно. Держите покрепче за веревки у него на руках.
Они развязали узел и сняли у меня с груди эту удавку. Мои шансы на побег это отнюдь не повысило. Похоже, они были слишком высокого мнения о моих боевых качествах.
– Ложись! – приказал он мне. Я не сразу послушался, и он приказал своим подручным: – Уложить его!
Так или иначе, я оказался лежащим на спине.
– Убивать тебя я не хочу, – сказал он. – Я мог бы избавиться от тела, но все равно это вызвало бы слишком много вопросов. Мне не нужен такой риск. Но если я не стану тебя убивать, значит нужно, чтобы ты заткнулся. С гарантией. Раз и навсегда.
Ну и как он собирается это сделать, если не хочет меня убивать? Ну и дурак же я был!
– Оттяните руку вбок, подальше от тела, – сказал он.
Левую руку потянули в сторону. Подручный налегал на веревку всем весом, он был сильнее меня. Я повернул голову в ту сторону, стараясь не умолять и не расплакаться.
– Да не эту, болван! – бросил Тревор Динсгейт. – Другую, правую! Вон туда, в ту сторону.
Громила, стоявший справа, изо всех сил потянул за веревку, и в конце концов моя рука оказалась под прямым углом к телу, ладонью вверх.
Тревор Динсгейт шагнул ко мне и нацелил ружье так, что черные дыры стволов были направлены точно на мое правое запястье. Он аккуратно опустил ружье еще на дюйм, упер двойное дуло в кожу, прижав мою руку к соломе на полу. Я чувствовал, как металлические трубки впиваются в кости, нервы, жилы. Моей здоровой руки.
Я услышал щелчок взведенного курка. Один выстрел двенадцатого калибра разнесет мне все предплечье.
Голова у меня закружилась, я весь взмок.
Кто бы что ни говорил, я много знал про страх. Нет, я не боялся ни лошадей, ни скачек, ни падения, ни обычной физической боли. Но унижения, отверженности, беспомощности, поражения… Всего этого я очень боялся.
И никакой страх, который мне доводилось испытывать в жизни, не мог сравниться с тем убийственным, уничтожающим, сводящим с ума кошмаром, что испытывал я в эту минуту. Я разлетелся вдребезги. Ушел в трясину. Утонул в липком болоте ужаса, в жалком стенании души. И все же я инстинктивно и безнадежно старался не выказывать этого.
Он стоял неподвижно, наблюдая за мной на протяжении бессчетных безмолвных секунд. Заставляя меня ждать. Чтобы стало еще страшнее.
Наконец он перевел дух и сказал:
– Как видишь, я могу отстрелить тебе руку. Нет ничего проще. Но возможно, я этого не сделаю. Не сегодня. – Он остановился. – Ты меня слушаешь?
Я чуть заметно кивнул, не сводя глаз с ружья.
Он говорил тихо, серьезно, веско роняя каждую фразу:
– Ты можешь предоставить мне гарантии, что отступишься. Ты больше не сделаешь ничего, направленного против меня, никогда, ни в каком виде. Завтра утром ты уедешь во Францию и останешься там, пока не пройдут «Гинеи». После этого можешь делать что хочешь. Но если ты нарушишь свое слово… Что ж, найти тебя будет несложно. Я тебя разыщу и отстрелю тебе правую руку. Рано или поздно. Я не шучу, и тебе лучше в это поверить. От меня не уйти. Понял?
Я снова кивнул. Я ощущал дуло ружья, как будто оно было раскаленным. «Господи, – думал я, – Боже милосердный, не допусти, чтобы он это сделал!»
– Я жду твоего слова. Скажи это вслух!
Я судорожно сглотнул. Попытался заговорить. Мой голос звучал глухо и сипло:
– Я сдаюсь.
– Ты отступаешься.
– Да.
– Ты больше не станешь меня выслеживать, никогда.
– Да.
– Ты отправишься во Францию и останешься там до конца «Гиней».
– Да.
Снова воцарилось молчание. Казалось, оно тянулось целую сотню лет, пока я смотрел поверх своего здорового запястья во тьму будущего.
В конце концов он отвел ружье. Откинул стволы. Вынул патроны. Я почувствовал, как к горлу подступает неудержимая тошнота.
Тревор опустился рядом со мной на колени, не пожалев дорогих брюк, и пристально всмотрелся в мое лицо. Я изо всех сил старался, чтобы моя мимика и глаза ничего не выражали, но чувствовал, как по щеке струится предательский пот. Тревор кивнул с угрюмым удовлетворением:
– Так и знал, что этого ты не вынесешь. Чтоб еще и вторую тоже. Никто бы не вынес. Не нужно тебя убивать.
Он встал, потянулся, словно стряхивая внутреннее напряжение. Потом принялся рыться в карманах, доставая разные предметы:
– Твои ключи. Твой паспорт. Твоя чековая книжка. Кредитки. – Он сложил все это на тюк соломы. И сказал громилам: – Развяжите его и отвезите в аэропорт. В Хитроу.
Глава 8
Я улетел в Париж и остался там же, где приземлился, – в гостинице при аэропорте, – не имея ни воли, ни желания ехать куда-то еще. Я пробыл там шесть дней, не выходя из номера. Большую часть времени я проторчал у окна, глядя на садящиеся и взлетающие самолеты.
Я был оглушен. Я был болен. Я был выбит из колеи, повержен, оторван от корней. Я был втоптан в жалкое состояние духовного ничтожества, сознавая, что на этот раз я и впрямь сбежал.
Нет, мне было нетрудно себя уговорить, что с логической точки зрения у меня просто не оставалось иного выхода, как пообещать Динсгейту все, чего он хотел. Ведь если бы я этого не сделал, он бы все равно меня убил. Я мог сказать себе – и говорил это снова и снова, – что выполнить все его указания было элементарным благоразумием. Но факт оставался фактом: когда его громилы вытряхнули меня из машины в Хитроу, они сразу укатили прочь. И я уже по своей воле купил билет, дождался своего рейса и сел в самолет.
Никто не стоял надо мной с ружьем и не заставлял все это делать. Всего лишь тот факт, что, как справедливо сказал Динсгейт, я не мог смириться с тем, что лишусь и второй руки, – сама мысль об этом была для меня невыносима. Стоило мне об этом подумать – и я рефлекторно обливался потом.
С каждым днем это ощущение собственного распада не таяло, а, наоборот, усугублялось.
Часть меня продолжала действовать на автопилоте: ходить, говорить, заказывать кофе, принимать душ. В другой же части моей личности, по-настоящему важной, царили смятение, тоска и такое чувство, как будто вся моя личность разлетелась вдребезги в те роковые минуты, когда я лежал на соломе.
Отчасти проблема была в том, что я слишком хорошо знал свои слабые места. Я понимал, что, будь я не таким гордым, я бы не был так уничтожен тем, что моя гордость разбита.
Я вынужден был осознать, что мои базовые представления о себе оказались не более чем иллюзией, и вызванный этим шок был сродни землетрясению. Наверно, ничего удивительного, что мне казалось, будто я разлетелся в куски.
Я не подозревал, что мне придется столкнуться и с этим тоже.
Мне хотелось бы наконец нормально уснуть и обрести покой.
Когда наступила среда, я вспомнил о Ньюмаркете и обо всех надеждах, связанных с «Гинеями».
Я думал о Джордже Каспаре, который в последний раз испытал Три-Нитро на резвом галопе, с гордостью убедился, что лошадь на пике формы, и поклялся себе, что уж на этот-то раз все будет в порядке. Думал о Розмари с ее натянутыми до предела нервами, мечтающей о том, чтобы лошадь выиграла, и знающей, что ей не выиграть. Думал о Треворе Динсгейте, который подкапывается, никем не замеченный, точно крот, норовя погубить лучшего жеребчика в Англии.
Я мог бы остановить его, если бы только попытался.
В среду мне было хуже всего. В этот день я узнал все об отчаянии, уничижении и стыде.
На шестой день, в четверг утром, я спустился в вестибюль и купил английскую газету.
«Две тысячи гиней» прошли согласно расписанию.
Три-Нитро стартовал главным фаворитом, за него принимали ставки один к одному. Финишировал он последним.